Сказки города Н. Часть вторая – Я тебя никому не отдам

Ираида Львовна хотела извести Свету, потому что не могла проделать этого с Алей. Со Светланой она преуспела, но истинной цели своей не достигла. Алевтина осталась недоступна. Пока Ираида не знала где ее сестра и что с ней, она вольна была считать ее мертвой, но тогда ей следовало ждать прихода Алиных детей – как непрошеных гостей и захватчиков. Она не хотела этого. Она желала им смерти.

Аля, сестра Ираиды, родилась в год ее двадцатилетия. Разница в возрасте между девочками была колоссальной, и возможно, вы воскликнете «Да зачем же так-то?!», но разгадка крылась в том, что этого не ожидал никто, и менее всего – сама Мария Михайловна, мать Али и Ираиды. Она стала Сарой из библейских историй, родившей в возрасте, когда у нее, как элегантно это было определено, «уже прекратилось обыкновенное женское». Марии Михайловне, правда, климакс еще и не маячил, но за плечами у нее были военные годы – трудные, голодные и смертельно опасные, была послевоенная разруха, тяжкий труд, и сложные первые роды. Сложными они, кстати, были настолько, что врачи, как один, рекомендовали не пытаться повторить процесс. И добавляли: «да еще неизвестно, до родов дойдет ли? Выносить ведь еще надо…», и сочувственно качали головами. Так что Мария Михайловна с мужем жили в полной уверенности, что Ираида-Ири, балованная, желанная, и любимая, станет еще и единственной. Муж Марии не видел в том беды, он любил жену до самозабвения. На фронт в 41-ом он ушел в двадцать один год, ушел еще женихом, и Маша ждала его, ждала всю войну и дождалась. Их обоих ранило, и не по одному разу: его – на передовой, ее – в тылу, но оба выжили и встретились, наконец, осенью сорок пятого. Поженились, а через два года появилась на свет Ирочка, Ираида Львовна. Девочку, на самом деле, хотели назвать Иридой, но заведующая ЗАГСом нахмурилась и сказала, что таких имен не бывает. Ираида ей тоже не понравилась, но новоиспеченный отец возмутился и сказал, что так звали его бабушку, мать его матери, и что это старинное имя, да, оно еврейское, ну так и что, евреи не люди, что ли? И сам он, Лев Иосифович, еврей, и воевал, и голодал, и грудь в орденах. А грудь у него и впрямь была как иконостас, у Маши, когда он надевал все свои награды, аж глаза слезились. Заведующая сдалась и записала девочку Ираидой.

Лев Иосифович быстро пошел вверх по служебной лестнице, и хотя недалеко уже было то время, когда евреев стали не любить почти в открытую, его военное прошлое и личные качества – принципиальность, храбрость и острый ум – снискали ему и уважение, и симпатию. К тому же он был широко образован и профессионал в своем деле, а такие люди были очень востребованы после войны. Врагов у него от этого не уменьшилось, а только приросло в количестве, но он умело вел себя с ними и не подставлял под их челюсти свои слабые места. Марию Михайловну он боготворил, потакал ей во всем и баловал нещадно. Дочь, которую не сложилось назвать именем крылатой вестницы греческих богов, была копией матери и оттого тоже божеством. У них была квартира – двухкомнатная, но большая, в центре города, царская роскошь по тем временам. И еще дача за городом, небольшой деревянный домик, похожий на рыбацкую хижину, но стоял он прямо на берегу, на взгорке, поросшем деревьями, в затишке, и был хоть и не двухэтажным, но с вполне прилично обустроенной мансардой, площадью равной всему периметру дома. Два ее окна выходили на море и еще два смотрели на поленницу и заросли жасмина и бузины на заднем дворе. Ездили они на дачу на новеньком Москвиче, потом пересели на Волгу.

Волгу, Газ-21, Ираида особенно любила. Машина была как огромный зверь из сказки: светло-голубая, круглобокая и переднее сиденье будто диван. Когда папа с мамой брали дочь в дальние поездки, часть вещей складывали между сиденьями на пол, на коврики, вровень с подушками заднего сиденья, и получалась такая будто бы люлька, с двумя мягкими спинками. Задние двери автомобиля запирались кнопками-столбиками, чтобы не дай Бог не открылись случайно – папа каждый раз проверял их собственноручно! – потом к одной пристраивали пару больших подушек, стелили одеяло и еще одну маленькую думку бросали в ноги. Ираида укладывалась навзничь на эту импровизированную лежанку, ставила ноги на думку, а потом запрокидывала голову назад и смотрела наружу в окно, в необъятную высь, где плыли облака – иногда медленно, иногда даже быстрее хода машины, и где, если посильнее выгнуться, можно было увидеть верхушки деревьев по ту сторону дороги. Когда шея затекала, она начинала смотреть в окно напротив, или на маму, как она разговаривает с папой, или садилась ровно посередине и, уперев подбородок в сложенные на спинке переднего сиденья руки, жадно вглядывалась в несущийся им навстречу пейзаж.

Все это кончилось, когда родилась Аля. В год накануне ее рождения отцу предложили квартиру, четырехкомнатную, в не так давно построенном доме на одной из окраин. Город разрастался, вчерашние пригороды поглощались городскими кварталами. Отец утешал расстроенную Ираиду, говорил, что скоро эта «глушь», как она выражается, станет частью центральных районов, а сейчас им очень нужно переехать. Там и жилая площадь больше, и дом новый, и комнат целых четыре. У нее будет больше места, они выделят ей самую большую комнату, с балконом; а под окнами, там, где сейчас пустырь, будет потом роскошный парк, с прудами и дорожками, и к ней будут приезжать друзья, и будут восхищаться, и даже, хоть и нехорошо это, но будут ей завидовать. И в парке будут площадки для волейбола и для тенниса, и футбольное поле. И где-нибудь рядом обязательно будет кафе, летнее, с тентами над столиками, с мороженым в вазочках и лимонадом. И может быть, там будут подавать вино или варить кофе – как в иностранных фильмах, которые она смотрит; и она, Ираида, тоже будет сидеть за столиком, в легком летнем полосатом платье, и рядом с ней на плетеном стуле будет лежать шляпка с такой же полосатой лентой и легкие летние перчатки. И она обязательно встретит своего принца.

– На белом коне? – прищурилась тогда смешливо дочь.

– Может, и на белом, – задумчиво протянул отец, – а может, на черном. А может быть, это будет не конь. А например, черная «Волга».

– С государственными номерами?[6 - Черная «Волга» с государственными номерами – в эпоху СССР была символом статусности и достатка, т.к. была служебной машиной у партийной элиты и работников административно-хозяйственного сектора.]

– Какая разница? – похлопал ее по плечу Лев Иосифович. – Был бы человек хороший.

Он так расписывал это неслучившееся, это возможное грядущее будущее, что Ираида вдруг от всего сердца уверилась, что все это и вправду только для нее, и что квартира эта четырехкомнатная, и машина и дача – все это останется и достанется ей одной. И она утерла слезы и согласилась, и начала собирать вещи для переезда.

Первым разочарованием стала новость, что не удастся сохранить дачу, вторым – что отец переходит на другую работу, совсем рядом с новой квартирой, и поэтому собирается отказаться от машины. Потеря дачи опечалила ее не сильно, но вот машина! Для Ираиды это была ее колыбель, ее дом на колесах, ее убежище. Когда они ездили в лес за грибами, на неделю или даже больше, родители ночевали в палатке, но для Ираиды всегда сооружали спальню в «Волге» – раскладывали переднее сиденье, и получалась огромная тахта. И машина превращалась в дом – многооконный, застывший в середине темной чащи, озаренной скудным пламенем костерка. В тенях, скользивших меж шершавых древесных стволов и густой листвы, жили лесные шорохи, шепоты и сказки – добрые и печальные, хитрые и мудрые, страшные и смешные.

Она проплакала неделю. Она почти не ела и не отвечала на расспросы, понимая, впрочем, что это бесполезно, ибо родителями все решено. И она смирилась, но с того момента приняла для себя, как данность, как факт, железно и железобетонно, что эта квартира – только ее и ничья больше. Она определила для себя, что родители просто не хотят ей об этом говорить, но даже простая логика указывала на подобный расклад. Машина ведь ей ни к чему, она не хочет учиться ее водить, это обременительно, да и дача тоже груз еще тот. Ею беспрерывно надо заниматься, там же все время что-то портится и ломается – ветра с моря безжалостны, соль разъедает железо, там слишком часто холодно и сыро, и назвать этот дом райским уголком можно разве что пару месяцев в году. К тому же на носу был день ее рождения, двадцатилетие, и она подумала, что это действительно, может быть как бы подарком для нее, поэтому они, наверное, и не говорят ей заранее. И еще подумала, что действительно ведь она может теперь уже скоро выйти замуж, а вдруг жених будет без черной Волги и квартиры – перспективные и умные, как правило, всегда бессеребренники в начале карьеры – надо же им будет тогда где-то жить, не снимать же им.

Они переехали. Прошел месяц, потом другой – оба в неустанных домашних хлопотах, а потом мама Ираиды стала вдруг стремительно поправляться. Еще месяц, и дочери стало понятно – мама беременна. В сорок лет! Это было почти безумие!

– Вам же говорили, что этого не будет, – кричала она на кухне отцу. – Вам же говорили, что это невозможно, что это сложно!

Лев Иосифович пристально смотрел в чашку с чаем. Долго смотрел. Потом ответил:

– Видишь ли, дочь, природа любит сложные задачи. А невозможные – еще больше. Вот и озадачила нас всех.

– Но это опасно!

– Жизнь и так опасна, – пожал плечами отец. – Ты села в машину – можешь разбиться, вышла на улицу – можешь попасть под машину. Ты можешь умереть, даже сидя дома на диване, да что там сидя – лежа, во сне! Нет ни одного человека на земле, у кого была бы гарантия, что он непременно проживет следующие пять минут. Я только одного понять не могу – ты не рада за нас? У тебя есть какие-то возражения?

Ираида замолкла. Что она могла сказать? Что она считает всю эту квартиру своей собственностью? Что она не желает ни с кем делиться тем, что ей принадлежит? Что она была уверена и за эти годы намертво убедила себя, что она единственная дочь и всегда будет ею, и что все, чем владеют ее папа и мама, однажды достанется ей и только ей?

Она не могла произнести это вслух. Пока не могла. Но настал день – и это случилось. И это стало началом конца их семьи.

В оправдание Ираиде следует заметить, что ее эгоистические взгляды на жизнь и недвижимость взялись, разумеется, не с потолка. Их, так или иначе, взрастили ее родители – неумным и неуемным балованьем, неумением ограничивать ее требования и желания, нежеланием наказывать за провинности и стремлением обезопасить дочь от максимального количества проблем. Она привыкла, что все для нее и ради нее – почему она должна была вдруг от этого отказаться? Они даже не сочли необходимым – хотя бы для приличия – поставить ее в известность об истинных причинах переезда. Они затеяли это, уже зная, что Мария Михайловна в положении, на пятой или шестой неделе ее беременности; по сути, они солгали дочери о своих намерениях – а ведь они касались не только их, но и ее. Машина, дача – все было продано, чтобы покрыть разницу в стоимости квартир, по возможности, не влезая в долги. А ведь Ираиде было не пять лет – двадцать! Взрослый человек. Ну, хорошо, она молода и все равно на родительском иждивении, пока учится и не замужем, но обманывать-то зачем? Они боялись ее реакции, боялись ее обид и слез, но все равно получили их – в итоге. И в отместку она заставила плакать сначала их, а потом и других людей, вовсе не виновных в том, что кто-то когда-то обманул ее саму.

Насмешкой судьбы выглядело то, что Аля родилась, когда Ираиде исполнилось двадцать, столько же, сколько было их матери, когда она родила ее, Ираиду. Тогда двадцатилетней Маше на руки лег младенец, которого нужно было растить, купать, кормить и так далее; теперь спустя те же двадцать лет, ее дочери легла на руки почти та же детская тяжесть. Младенец, хоть и не был ее собственным, но принадлежал и ей тоже, и поскольку ее мать была и менее здорова, чем двадцать лет назад и гораздо более востребована на работе (уже не просто учитель, но завуч, без пяти минут директор школы!) – Ираиде, воленс-ноленс[7 - «volens nolens» в переводе с латинского языка означает «волей-неволей»], пришлось частично взять на себя уход за малышом. Пора беззаботного порхания пришла к концу, а ведь у нее в полном расцвете были и она сама, и учеба, и любовные романы.

Такой же насмешкой можно было бы счесть и стихийно возникшую у родителей манеру, говоря о дочерях, объединять их имена, ставя вперед младшую, и коверкая при этом имя старшей. Они не говорили «Ираида и Алевтина», или «Ира и Аля» – первое было очень громоздко, против второго возразила сразу сама Ираида, сказав, что она не Ира, а Ири. Но «Ири и Аля», не звучало вовсе, получалось «Ири и Али» и звучало еще хуже, поэтому они стали говорить «Аля и Ири», а потом, скороговоркой, «Аля и Или». Ираида возмутилась, услышав это впервые, и получила в ответ «Тебе все время все не нравится. Но нам так удобно. И ты уже большая девочка, что за капризы?»

Мудрено ли, что Ираида Львовна терпеть не могла сестру и не желала простить ей само ее появление на свет? Говоря по чести, Аля как раз и выскочила замуж в восемнадцать, чтобы поскорее уйти из дома – ей невыносима была ненависть Ираиды.

Вся эта «эксклюзивность» Ираиды Львовны, все ее высокомерие и мстительность, ее непререкаемая убежденность в собственном праве делать, что приспичит, шли от смешения высоких постов, связей и возможностей отца с бездумной родительской любовью – сначала к ней, а потом вдруг, резко – к Алевтине. Туда же примешалось и соперничество с сестрой, и страстное желание победить в этом споре – любым способом.

Аля же росла в коконе собственной вины, она была готова на все, лишь бы родные не ссорились из-за нее, и вообще не ссорились. Она и уступала, чем только подогревала амбиции сестры. Ираиде не нужны были уступки, они были половинчатым решением, ей нужно было как Цезарю – «аut Caesar aut nihil»[8 - «Или Цезарь, или ничто» – латинское крылатое выражение] – все или ничего. Или пять, или ноль. Судьба пошла ей навстречу. Аля исчезла при первой же возможности – выскочила замуж и уехала жить в другой город. Ноль воплотился, и теперь Ираиде следовало получить всё – и только для себя.

За те годы, что Алевтина жила в родительском доме, Ираида так и не вышла замуж. Сначала было некогда – учеба отнимала много времени, а с кавалерами хороводиться мешали соски да пеленки. Потом ее обязанностью стало забирать Алю из садика и отводить туда по утрам; к этому времени Ираида уже и сама работала в школе. Она была учителем начальных классов, и вела по совместительству еще географию и природоведение. Потом Аля пошла в первый класс, но не к сестре, а туда где работала их мама. Ираида перешла в специализированную школу-интернат и теперь Мария Михайловна сама заботилась, чтобы Аля вовремя попадала на уроки и делала домашние задания. Но Ираиде все равно приходилось помогать матери по хозяйству – отцу было уже хорошо за пятьдесят, побаливало сердце, шалило давление, прихватывало застуженные в окопах ноги. Ираиде просто элементарно не хватало времени на серьезные отношения. Несерьезные были, конечно, как не быть! В старых девах оставаться она не собиралась, но и направо-налево не гуляла, держала себя с достоинством. Еще одной причиной, по которой она не выходила замуж, было то, что она не хотела уезжать из дома. Это было для нее все равно как в плен сдаться, самолично. Это рассматривалось ею как поражение. И положа руку на сердце – ну не было вокруг нее приличных женихов! И это она тоже ставила в счет родителям и сестре. Если бы не они, Ираида давно была бы замужем. Самые лучшие свои годы она провела, нянькаясь с малолетней сестрой. Кому нужна была возлюбленная, которая все время таскала за собой младенца, или, придя в кои-то веки одна, вскакивала во время вечеринок, не дожидаясь их окончания, и сломя голову бежала домой варить кашу; кого могла интересовать прекрасная незнакомка, таскавшая сумки с продуктами на всю семью, которая жаркие летние дни проводила не на пирсе, сверкая белозубой улыбкой, а в песчаных дюнах, вдали городских пляжей, с малолетней сестрой, выстраивая для нее из воды и песка кривобокие куличики?

Но как только Алевтина съехала к мужу, Ираида Львовна моментально привела домой своего последнего ухажера, с которым ее связывали пока еще недолгие, но бурные отношения. Ей самой на тот момент было уже почти тридцать восемь, он был двумя годами старше. Звали его Петр Иванович, фамилия у него была Заславский, он служил бухгалтером на производстве, не шиковал, но и не бедствовал. Очень гордился своим именем (Петр, как известно, означает «камень»), и датой рождения. Он появился на свет в год Великой Победы, в 1945-ом, да еще и в мае, правда, в самом конце его, в последний день, 31-го. Родители прочили ему участь победителя во всем, но покоренные магией чисел и совпадений захвалили его с детства, забаловали – и вышел из Петра Ивановича совсем не герой, а любитель тишины и покойной жизни; трусоватый, слабоватый и скучноватый, честно говоря, субъект. Властную Ираиду Львовну он, однако же, устраивал, так как льстился к ней и не перечил. Финансово он был обеспечен, и хотя жилья своего не имел, но снимал хорошую квартирку в приличном районе недалеко от центра и близко к набережной, с ее барами и ресторанами. Ираида Львовна вышла за него замуж, и они переехали к ее родителям. Гостиную молодожены – так и быть! – оставили в общем пользовании, а папу и маму добрая дочь выселила к Алевтине, забрав в дополнение к своей комнате еще и родительскую спальню.

Как только вышел закон о приватизации жилья, в июле 1991 года, родители оформили все сразу же и доли расписали поровну, на четверых. На Ираиду и Алю были оформлены завещания, после смерти родителей их части переходили к сестрам, и квартира оказывалась у них в собственности поровну. Ираида Львовна потребовала выделить часть и ее мужу, раз уж он здесь живет и прописан, но отец отказал ей наотрез. Квартира была построена, куплена и приватизирована полностью на средства его и матери, они оба сделали для старшей дочери все, что было в их силах, и завещания уже написаны – мама завещала свою долю Але, а он свою – ей, Ираиде; Петра они прописали как ее супруга, и все с этим согласились и никто не возражал, хотя он до сих пор не внес ни копейки в общий котел, и даже коммуналку до сих пор оплачивают они с мамой, а не Ираида с мужем. Так что, если она все-таки хочет поделиться с Петром Ивановичем квадратными метрами, то она может выделить ему что-то от себя – нужно просто пойти к юристам и узнать, как правильно все оформить.

Скандал, который в ответ закатила Ираида, был столь грандиозен, что отца увезли в больницу с сердечным приступом. Мама поехала с ним в «Скорой», а когда вернулась – заперлась в своей комнате и два дня не выходила из нее. А когда выходила, то не заговаривала сама и не отвечала на вопросы. Она ничего почти не ела и за два дня ее красивые приталенные платья вдруг обвисли на ней, как мятые мешки.

Отца выписали, и они с матерью переехали к его дальней родственнице, которая жила на другом краю географии, ехать до нее даже на машине нужно было почти два часа. Это был самый край области, дальше начинался другой административный округ. У родственницы был большой двухэтажный дом в небольшом поселке, на главной его улице. Соседний дом принадлежал ее женатому сыну, пространство между домами было объединено и огорожено. Рена, так ее звали, сокращенно от Ренаты, разводила фазанов, втихаря продавала их, вкалывала с утра до ночи и заставляла работать с тем же усердием всех, кто попадался ей под руку. Льву Иосифовичу она выделила небольшой флигелек на краю своего обширного двора, обставила мебелью, вытащенной из дровяного сарая, выстелила внутри полы для тепла старыми толстыми коврами, и предложила ему уволиться с работы. Ты уже давно пенсионер, сказала она ему, денег тебе хватит, тем более, здесь. Кормить буду вас бесплатно, за жилье денег брать не буду. Вот только свет сами оплачивайте. И на дрова налог учрежу, будем скидываться все в один котел. А ты, мать, повернулась она к Марии Михайловне, отдыхай. Здесь, кстати, твое учительство пригодится. Репетиторствовать сможешь запросто. Твоих познаний для здешних оболтусов – выше крыши. В общем, живите. Ирке еще аукнется ее борзость. Вот увидите.

– Можем и не увидеть, – грустно пошутил Лев Иосифович, – глаза-то уже подводят.

– Даже если помрете раньше, – безжалостно отрубила Рената, – все одно аукнется. За все надо платить. Она заплатит.

– Мы бы не хотели… – начала было Мария Михайловна, но Рената оборвала и ее:

– Это уже не в вашей власти. «Мне отмщение и Аз воздам». Это дело уже там, наверху.

Она ткнула пальцем в небо.

– Оно уже там, у Него на столе. Поздно пить боржоми. А теперь устраивайтесь и спите. Мы рано встаем. И шумим сильно. Так что спокойной вам ночи.

Мать прожила у Ренаты всего три месяца. Она была слишком городской, чтобы комфортно чувствовать себя на сельской ферме, а вот отец продержался целых четыре года и умер в девяносто пятом, уже после того, как у Али родился второй ребенок – девочка. Последний раз сестры увиделись с ним на кладбище, когда хоронили маму. Аля тогда приехала с мужем, детей они с собой не взяли – Глаше был год от роду, Вадику – пять. С тех пор Алевтина больше не приезжала, она была слишком занята домом и детьми, чтобы навещать отца, но писала и звонила ему регулярно, а Ираида, хоть и жила почти рядом, но не приезжала вовсе, и Лев Иосифович затосковал всерьез. Снова начались проблемы с сердцем, а тут одна из зим выдалась еще и чересчур ветреной и сырой. Он простудился, не долечился, и в апреле, когда вся земля праздновала весну, вдруг слег – и больше не встал, сгорел за два дня. Настолько быстро и нежданно, что Рена ему даже врача не успела вызвать, думали, отлежится, не первый раз, с ним так уже было, а он – вон что! Не сдюжил в этот раз.

Хоронили в ту же могилу, что и Марию Михайловну, к ней под бочок. На этих похоронах и случилась та безобразная сцена, которую спровоцировала целиком и полностью Ираида. Бог весть, что ею двигало, кажется, она желала вызвать Алевтину на такую ссору, которая показала бы ту отвратительной жадной тварью, без стыда и совести, бросившей родителей, уехавшей за тридевять земель, а теперь приехавшей требовать свои квадратные метры. Но ей удалось это только наполовину. У нее вышло заставить Алю первой начать ссору, но не вышло выставить ее хамкой и наглой жадиной. После того, как Ираида бросила ей при всех за столом, что это она, Аля, виновата в смерти родителей, та вдруг внезапно замолчала, потом так же, молча, встала, сняла вязаную шерстяную кофту со спинки стула и вышла. Приехала она одна, без мужа и детей, и потому вначале ее никто даже не хватился. Все решили, что она просто вышла, ненадолго. Потом обнаружилось, что ее нет. Совсем, нигде. Ни вещей, ни сапог, ни сумки, с которой она приехала. Ираида фурией, прямо при гостях, понеслась по комнатам. Деньги и золото были на месте, фарфор – тоже. Аля ничего не взяла. Ничегошеньки. Даже ее старая собачка, с глазами-пуговицами, подаренная мамой, так и осталась сидеть в комнате, которая когда-то числилась за ней и в которой она жила. Она оставила все и ушла. И больше не появилась; не позвонила, не написала. И не отвечала ни на письма, ни на звонки. Но из квартиры так и не выписалась. Все процедуры по оформлению наследства провела адвокатская контора, нанятая ее мужем. Как бы ни хотела Ираида устроить разборку – тут ей была не судьба. С юристами особо не поскандалишь, особенно когда завещание, да еще и именное. Я такой-то завещаю такой-то, имя, отчество, фамилия, год рождения, номер паспорта. Вы хотите что-то изменить, мадам старшая сестра? Не вопрос. Идите к вашей сестре, просите, пишите, запрашивайте. Мы-то здесь причем? А если через нас, тогда вот наш прайс. Устроит – будем разговаривать, а нет так нет.

Весь ужас положения Ираиды заключался в том, что победа, о которой мечтала она, теперь была практически в кармане у ее сестры, и чтобы окончательно восторжествовать, ей даже не нужно было ничего делать. У нее были жилье, работа, время, и дети, и время работало на них. У Ираиды было все то же самое, но не было детей. Заводить приемных она не хотела – была по горло сыта опытом воспитания не своего ребенка, а своих у них с Петром Ивановичем не получилось. А потом пришел климакс, потом она вышла на пенсию, доходы резко сократились, и время превратилось для нее в тикающую бомбу.

Злоба копилась, росла, и выплеснулась, в конце концов, на бедную Свету, весь грех которой был только в том, что она очень напоминала Алю. Но какой бы злыдней и воображалой Ираида Львовна не была, такого исхода своей мести она не ждала и не предполагала. Смерть не была ее целью. Она думала помучить, но не собиралась убивать, ей и в голову такие ужасы не приходили. Она, конечно, бывало, желала смерти тем, кто ей мешал, но это было как бы понарошку, в сердцах, в приступе обиды или ревности, а сознательно доводить человека – нет-нет, она бы не стала никогда! Она просто хотела, чтобы эта гордячка съехала от Николая и перестала маячить у нее перед носом этой своей похожестью с Алевтиной. Не более того. А та взяла и прыгнула в окно.

Самое отвратительное было в том, что Светлана, упав из окна, выполнила-таки желание Ираиды Львовны. Она съехала – на тот свет, с третьего этажа, и теперь, лежа в могиле в форме кучки пепла, никак не могла уже маячить у Ираиды перед глазами. Паззл сошелся.

Бойтесь своих желаний. Будьте внимательны при их формулировке. Неверно произнесенные, они грозят наказанием.

Ираида Львовна спустилась к Лиде, чтобы поздравить ту с Новым Годом и под эту дудку как-то попытаться убедить и ее, и главное, себя в том, что в смерти Светы нет Ираидиной вины. Она не виновата, она просто делала ремонт, просто жила, просто слушала музыку – ну, как все. Но не получилось. Что ж, хорошо. Пусть Лида вылечится. Не надо, чтобы она кашляла на нее, Ираиду. Она не хочет болеть, она хочет пожить подольше. Она не будет беспокоить Лиду. Впереди Рождество, православное. Лида, наверное, еще будет здесь. Тогда Ираида Львовна возьмет что-нибудь вкусное, какой-нибудь ликер из старых запасов, и спустится к ней сама в ночь на Рождество. И скажет, что она была бы счастлива увидеть Свету и извиниться перед ней.

Лида ее поймет.

И простит.

В этом она уверена.

3. ЗАГОВОРЩИЦЫ. 1 ЯНВАРЯ. ЗОЯ ГЛАША, АЛЕВТИНА

Новогодняя ночь выдалась столь бурной, что Зоя едва не забыла напрочь, что должна забрать Алевтину из больницы. Еле-еле собрав себя в кучу, она дотащилась до ванной комнаты. Продолжая зевать и потягиваться, наполнила до краев белую глубокую чашу на гнутых ножках и с облегченным вздохом рухнула в горячую воду – там айсбергами высилась пена, и пахло корочкой чуть подгорелого лимонного пирога. Костик-Ромик-Роман ушел, когда не было еще семи утра. Он жил с престарелой матерью, та была слаба и ногами, и глазами. Днем к ней забегала по нескольку раз соседка, которой Роман приплачивал за помощь, а ночью, если он был на дежурстве или с Зоей, соседка по его просьбе давала старухе снотворное, правда, совсем чуть-чуть, только, чтобы она не проснулась в ночи и не перепугалась, поняв, что одна дома. В обычные дни Роман позволял себе такие отлучки раз или два в неделю. Соседка была только счастлива приработку, тем более он не скупился и часто приносил что-то еще «сверх программы» – те же продукты, к примеру, но Новый Год не то время, чтобы отрывать людей от их собственных семей ради прислуживания в чужих. И в это утро ее возлюбленный повел себя как настоящий мужчина – расцеловав ее сонную на прощание, он тихо оделся и выскользнул из квартиры. Входная дверь негромко щелкнула: один из замков был устроен, чтобы дверь можно было запереть без ключа.

Зоя, наполовину разбуженная, доплелась до двери, заперла ее на огромную кованую задвижку – из тех, что можно выломать только вместе со стеной, и вновь улеглась в кровать. Заснула она моментально и проснулась далеко за полдень, уже около часа дня.