Воздух Сомерсетшира

Эти дни её тайны она ходила, как именинница, и уже не так остро ощущала тесноту собственного жилья. Она прокручивала, что может возразить ей муж, когда она приведёт его на квартиру, представляла, как она с детьми затеет уборку и сделает всё по-своему… Повесит занавески…

Но коллега молчала, не догадываясь о её соображениях, и говорила о чём угодно, только не о квартире. Она же чувствовала – это гнёздышко от неё не уйдёт. Поищет коллега квартиросъёмщиков, покочевряжится для приличия и обратится к ней.

…К ак-то вечером пятницы, когда она на кухне замешивала блины, её домашние услышали счастливый смех. Им и закончились и чудесные именины, и приключения с новой квартирой. Разницу между мечтой и реальностью мы все понимаем, между желаниями и возможностями – признаём скрепя сердце. В этом наша слабость, но и наша сила. Да?

Почти тень

…Их взяли врасплох, оттого так и вышло – как кошмарный тягучий сон наяву, когда не можешь проснуться. Девушки слепо тыкались в белые враждебные стены, стараясь найти выход, но в последней комнате, куда они вбежали в панике, забыв про свои нечеловеческие умения, не было ни окон, ни дверей, ни даже самой ничтожной мебели, за которую мог уцепиться глаз, – ничего! Пол, стены, потолок… Их судьба – превратиться в это белое ничто.

Девушка, влетевшая в комнату первой, первая это и понимает, и наконец-то внутреннее сопротивление заставляет её действовать в безнадёжном для них положении.

– Я помогу и научу, как надо! – кричит вторая.

И по её голосу первая понимает, что та тоже пришла в себя и готова действовать по-своему. Лишь бы не помешать ей.

…Она бежала, отвлекая на себя попадавшихся людей, которые, как всегда, минуты опасности не знали, не чувствовали, а проснулись от шума. Много ли было толку в таком её действии – отвлекать от беды, – но ей казалось, что когда она бежит и кричит, что в голову приходит, то хоть немного превращается в тень или в ночной порывистый ветер, настолько тяжела надвинувшаяся беда…

…Девушкам удалось задуманное, но каждая принесла жертву: одна – жизнь, другая – умения, третья – юность, четвёртая – здоровье. У неё жертвы и не было: она стала тенью. Никто, даже свои, а тем более люди, не замечал её присутствия, не слышали её шёпота – с той поры она не говорила голосом, словно та ночь придавила её навсегда.

Впрочем, ей было и не до себя – её душой владели скорбь и боль. Она оплакивала подруг, знакомых, тех, кого совсем не знала, пока не пришла к месту поминания. То, что они не превратились в ничто, совсем не утешало и уж, конечно, не исцеляло. Так она и обреталась вокруг самодельного стихийно сложенного памятника, не замеченная никем, ходила без устали, впитывая в себя боль и скорбь, а иногда и отчаяние живых, но переживших и переживающих до сих пор военные тяготы, утраты, с тоской спрашивавших:

– А животных уже поминали?

– А посуду?

– А умерших от ран?

– А сожжённый лес?

Она видела подходивших с предметами погибших любимых, рукой прикасалась к появлявшимся тотчас на граните именам и изображениям – не каждый владел речью и языком в нашем понимании – и ненадолго замирала, забирая в себя чужую скорбь и неуловимую надежду, как свою…

Это были не только поминки по погибшим, но также привет уцелевшим и воюющим, возможность узнать, живы ли они…

…Он увидел её в тот момент, когда она стояла, склонившись, и трогала рукой поверхность камня. Она была прекрасна, как изваяние итальянских мастеров. И когда она шевельнулась, он почувствовал восторг, что она живая, а не мраморная. Больше ничего необычного он не увидел: во время вой ны всё не так, в этом весь ужас.

Тень

В его душе была тягостная усталость, от него пахло борьбой, потерями, бессонными днями и ночами. Сюда он пришёл, потому что ноги принесли и невмоготу было оставаться одному. И здесь легче не стало: множество людей с их горем заставляли острее чувствовать свою вину перед погибшими – за то, что жив, за то, что слаб. Лишь кинув взгляд исподлобья, он не поверил глазам, посмотрел ещё раз, подошёл поближе: но так и есть, это была она – та, которую он никогда не видел даже во сне, и не знал, живёт ли она на свете. Глядя на неё, безгласную и хрупкую, он чувствовал в ней небывалый покой и уверенность, что всё это временно, всё образуется, – эта убеждённость сквозила в каждой её черте и была зрима, как она сама.

Сидя на полу у стены и глядя на бесконечное движение у сложенного памятника, он не выпускал её из виду, пока не уснул. Но и во сне было то же: люди приходили и уходили, приносили вещи убитых и умерших, чтобы совершить обряд погребения хоть здесь, если уж нет возможности закрыть им глаза и сложить руки на груди…

Он распахнул глаза, словно не спал ни секунды, но почувствовал с недоверием – нет в нём тяжести, что давила до того. Рядом мелькнула тень – она была рядом!

– Постой! Не уходи, – неловко и тихо сказал он, словно сам себе.

Но она уловила. Обернулась и виновато, еле слышно прошептала:

– Я не хотела тебе мешать…

Что за голос! Будто нет ни вой ны, ни неразберихи в умах и сердцах. Будто он случайно задел её на тротуаре или она неловко столкнулась с ним в дверях. Она, наверно, шла из библиотеки или на концерт, а он, так, гулял без дела, воздухом дышал.

– Нет, нет, посиди хоть немного, – спохватился он.

Но увидел, что она терпеливо стоит и ждёт, когда он очнётся от мечтаний. Будто так и должно быть. А по выражению глаз понял, к стыду своему, что она знает, о чём задумался.

Она села неподалёку.

– Знаешь ли, я тень, могу и не сидеть, и не спать. А тебе надо отдохнуть. Ты издёрган.

– Я тебя вижу, значит, не тень, – заметил он, хотя это его не интересовало.

В ответ она дотронулась до его руки – какая прозрачная ладонь, какое нежное прикосновение! Как дуновение.

Вновь в душе его волной поднялось восхищение, радость, восторг – забытые чувства из той, мирной, жизни. Он погладил её руку.

– Здесь темновато, потому и видишь. При свете не разглядишь, – возразила она, тихо вздохнув.

Решившись, он довольно сбивчиво сказал, надеясь, что она поймёт его без лишних слов:

– Завтра я уеду, не могла бы ты… дождаться меня, когда… когда я вернусь к тебе?

Лучше бы он ничего не говорил: он это понимал и сам – он всё испортил. Ушёл бы, ничего не сказав, хоть память о себе оставил нормальную, а сейчас смех, и только. Но она была тиха, настолько, что ему пришлось вглядываться в её лицо, не стала ли она и впрямь изваянием. Но, заметив его движение, она ответила:

– Дело невозможное.

И по дрогнувшему голосу он осознал обратное: понял, что она расстроена, что ей не до смеха, и подивился уж слишком серьёзному отношению к его словам.