Большая География

Удивляло отсутствие у него любопытства – главной кнапфской черты. Он не колебался, а принимаясь рассуждать, излагал твёрдо, без лишнего. Был серьёзен, но не уныл, говорил правильно, но не гордо, и не делал важного лица.

Окажись он на другой земле и заяви о себе «Я мудрец», никому бы и в голову не пришло сомневаться.

В первую неделю после приезда Фрэнки не признавали, во вторую начали расспрашивать.

Мэр Добрэ крёстным сыном гордился, похлопывал его по плечу и расписывал прелести секретарской работы. Казалось, он позабыл о миссии спасти берег от ревнивых нападок загадочного заморского градоначальника, а может, помнил, но не напоминал Фрэнки о скорой войне. Чужой мэр испарился, волнительная драка на берегу моря угасла.

«Родинка» поглядывала на парня игриво, с усмешкой, и лениво поправляла красную длинную юбку, намекая тем самым на гамак и на то, что новобрачным кнапфкам юбка в гамаке не нужна. Она делала всё, как полагалось девице её возраста, Фрэнки же смотрел на неё бесстрастно и никак особенно ей не улыбался.

– Виру, весной я отправлюсь дальше, – сказал он однажды крёстному отцу.

– Ты знаешь достаточно, чтобы работать, ты умеешь достаточно, чтобы жениться! – возмутился Добрэ.

Фрэнки только улыбнулся и ничего не ответил.

Так началась история «Фрэнки-пилигрима», которая продлилась ещё пять лет.

Фрэнки отправлялся в странствия весной, а возвращался осенью. Когда он приезжал, жизнь в городе замирала: булочники переставали месить тесто и вешали табличку: «В городе Фрэнки! Булки вчерашние! Бесплатно!», к дверям мэрии выкатывали почтовый ящик с надписью «Для обращений» и припиской: «Приём населения временно закрыт», а на дверях аптеки вешали маленькую стрелку, указывающую на главную площадь, где и следовало искать провизора.

Фрэнки выводили на сцену и обступали со всех сторон. Ему смастерили особую трибуну, напоминавшую трибуну мэра, но, конечно же, не такую солидную. Разговоры обычно начинались с простого – с вопросов, как другие живут, что они едят и пьют, во что одеты и меняют ли платья по несколько раз в день, как делают это кнапфцы, или ходят в одном и том же неделями, как нелепые ревенийцы. Ещё кнапфцев интересовала чужая музыка и часто ли другие поют и веселятся, как делают это местные.

– Эй, Фрэнки, что там делается у аборигенов? – спрашивали его.

– Для них аборигены – это мы, – улыбался Фрэнки.

– Вот невежды, грубияны… Да как они могут про нас такое думать…

Кнапфцы хотели знать обо всём: как «чужие» танцуют, что они носят в обычные дни, а что в праздничные, в чём они женятся, а если не женятся, то как обходятся без женитьбы. Всё подлежало расспросам, всё обсуждалось. Наслушавшись, кнапфцы всё равно оставались недовольны: многое казалось им неоригинальным, другое, наоборот, не принималось из-за необычности.

Если какой-то народ был спокоен и учтив, людей называли кислыми нытиками, весельчаков нарекали развязными наглецами, про умников говорили «зануды», а глупцов не удостаивали вниманием.

Позже, к ночи, вокруг Фрэнки оставались только самые важные люди Кнапфы. Солидных господ насчитывалось едва ли больше тридцати. Влиятельные персоны начинали особые расспросы, решали важные дела.

– Фрэнки, расскажи-ка, какие девицы в Йуде? Так же горячи, как наши? – спрашивали солидные кнапфцы.

– Йудийки прелестны! Они свободны и независимы, не ждут неприятностей, поэтому веселы и собой гордятся. В столице, городе Лой, есть огромная красная стена, любая женщина может прийти к ней и написать мелом свои обиды. Если йудийка недовольна мужем – про это будут знать все. Все местные боятся красной стены. Этот страх сплотил мужчин, они как братья. Если кто-то замечает чью-то жену у той стены, он бежит к бедняге, а тот со всех ног бросается к любимой! В Лое есть и другие стены – синие, зелёные, жёлтые. Йудийцы пишут мелом все свои горечи, все свои желания.

– Скверное местечко эта Йуда. Дай слово, что не расскажешь про это нашим? Дай слово, Фрэнки! – гудели кнапфцы.

– Что у них с мэром? – хмуро спрашивал Виру. – Кто он? Каков? Требует ли наград? Терзают ли его мысли? Горд ли собой? Похож на голубя? Похож на дракона?

– Это мел, – тихо отвечал Фрэнки.

Кнапфцы молчали. Тишина была долгой.

– Ими руководит брусок из белого камня? Их надо спасать, – тихо говорил Виру, а потом выкрикивал: – Кнапфцы, их надо спасать! Ой-ой-ой, несчастные мои, добрые… слепые птенцы… Как же тяжело им, как грустно… несправедливо, горько! Кто, – кричал Виру, – кто, кроме нас, им поможет? Никому нет дела, все мимо пройдут и не скажут: «Как живёшь ты? Зачем к стене бегаешь? Что пишешь? А читает кто? А есть ли ему дело до тебя?» Надо взять их к себе, поселить у нас… Хватит уже быть сиротами. Фрэнки, сынок, не забыл дороги? Поедем с тобой завтра же. Они меня увидят, всё поймут, заплачут, скажут: «Как же долго ты к нам шёл. Без тебя-то мы и не жили», а я им отвечу: «Ну всё, всё, мои, никому не отдам». Как бросить? Люди же, они детьми были, ползали… Да ничего не поменялось… Ох и беда… Я себя не прощу, если пожму плечами! Нельзя мимо. Где такое было, чтобы мел… Как этот мел им мозги-то выкрутил, рабами сделал, – волновался мэр и тут же обращался к сидящему рядом другу: – Кому служишь ты, Фед?

– Своему народу, – тихо отвечал тот.

– А они белому пустому камню. Сожми его – и останется только грязь. Что должен людям мэр? Всё должен: радость должен, порядок должен, улов… Себя отдай, а людям сделай. А мел что? Белый камень и только. Махни рукой – и нет камня, и нет мэра. Как жить?

– Верно говоришь, Виру, – гудели солидные господа, – мудрый мэр, нас бережёт!

– А хватит ли мне сил их подобрать? – Виру закрывал голову руками. – Хватит ли мне сил! Ох и горе у людей, жалко-то как… Надо собираться. Один поеду, а кому ещё?

– Езжай, Виру, езжай, – гудели кнапфцы.

– А вы как? Как бросить? И своих нельзя, и тех нельзя. Все люди, все мэра заслужили…

– Подумаем, уважаемые кнапфцы, – важно говорил Фед. – Завтра, господин Виру, всё обсудим, прикинем… Ночь на дворе – куда ехать? Да и винограда выпито дюжина бутылей… Вот проснёмся и всё решим.

– Не волнуйтесь, всё завтра, садитесь, господин мэр, я же ещё не рассказывал вам о театре, – спохватывался Фрэнки.

Виру садился и хмурился.

– Театр – странное место, не понимаю, почему лойцы им гордятся. Там всегда темно и приходится сидеть на неудобных стульях. Нельзя говорить и шевелиться. Позволяется только смотреть на белое пятно впереди, в котором собираются парами или по трое и разговаривают. В театре женят без любви, враги дружат, а друзья берут палки и колотят друг друга по голове. Самый важный в театре – режиссёр. Он особенный, и всё у него необыкновенно. Он необычно сидит, необычно говорит и даже требует он необычно. Другой кто-то скажет: «Подай-ка мне эту лампу, милый дружок» и руку протянет и улыбнётся, мол, ты мой друг, и я твой друг, и лампа лежит под твоей ногой, и подать мне её – дело секунды! Режиссёр скажет: «Лампу!» и даже не глянет! Но смерит взглядом, если лампы ему не дать. Сперва он тебя не узнает, потом пальцами защёлкает и спросит: «Ты Люи? Нет? Мауро? Да к чёрту. Лампу, малыш!» После такого любой кинется лампу искать, а найдёт – прижмёт, как дитя, и, дрожа, её режиссёру поднесёт, а тот рукой махнёт: не нужна лампа, тогда была нужна, да ты опоздал. И так горько от его маха станет, что сядешь пятьдесят седьмым возле него ждать следующей «Лампы» и бросаться первым, отнимать её у другого, за внимание режиссёра бороться. Но ещё хуже, если режиссёр ничего не требует, если сидит молча, пальцами переносицу трёт, бормочет: «Идиоты», или «Прелестная Эрика, вот дура!», или «Босиком пройтись надо», или «Суета, суета! Плакала моя девочка!».

– Вот дела! – удивлялись кнапфцы.

– В режиссёра влюблены все юные йудийки. Нет ни одной, кто бы о нём не говорил и о нём не плакал. А он… любит какую-то Эрику, а кто это – никто не знает, как будто её вовсе нет. Одни домыслы, одни слухи, что Эрика та его бросила и уплыла далеко, и осталась от неё заколка, которую он, несчастный, носит на шее и теребит. Судя по эмали – давние дела: заколка та истерта. А режиссёр стар, и девиц у него полно, да только любовь одна…

– Вот человек! – важно говорил Виру. – Вот кому мел служит! Просто никто про это не знает! А я понял! – Виру махал рукой. – Что с белым пятном в театре? Что за жизнь там особенная? Для чего?

– В том пятне запросто забираются в кровать и валяются там часами, а люди на это смотрят.

– Совсем как у нас со старухой Ирмой, – гудели кнапфцы. – Хулиганка! Объявила внучке, что отправляется в мир теней и дарит ей свой жемчуг, а где лежит – не сказала, забыла. Так продолжалось полгода. Каждый день, едва заходило солнце, Ирма закатывала глаза и говорила, что её час пришёл, а про жемчуг молчала. Весь город жалел Энду и ходил к Ирме, уговаривал ту вспомнить, а она кашляла и хрипела, а едва все уходили, доставала из-под матраса шкатулку и хохотала.

– Нет, нет, в театре никто не болеет! – восклицал Фрэнки.

– Так и она была здоровее многих! Симулянтка! А через год Энда почистила её матрас и нашла её жемчужные нитки! Лишившись бус, Ирма действительно захворала и однажды не проснулась.

– На сцене всё не по-настоящему! – настаивал Фрэнки.

– Лойцы ходят смотреть на враньё? Странные ребята! Все ищут правды, а они обмана! – гудели кнапфцы.

– Это не враньё, это сцена! – восклицал Фрэнки. – Смотришь на белое пятно, и видно, кто пройдоха, кто самозванец, а кто подливает воину отраву. На сцене тебе объяснят, как не попасться на крючок интригану, как правильно пьянствовать, чтобы восхищать, а не прослыть дебоширом, как потерять покой из-за любимой и как его сохранить, если за тобой гонится её муженёк с кочергой. Но не это в театре главное, а то, что там не существует времени… За час пройдёт десяток лет: кончится война и вырастут дети. А ещё за театр надо платить!

– У нас достаточно заглянуть к Макену – и увидишь всё то же самое абсолютно бесплатно! Тебя там и научат, и повеселят. Не рассказывай ему про театр, иначе он устроит торговлю возле своего сада, а так, едва грустно – мы знаем, куда заглянуть!

– Но это не одно и тоже! – возражал Фрэнки. – Театр это…

– Лой – неправильное место, – перебивал его Виру. – Главного там зовут Режиссёр, его все любят, а он любит заколку Эрики. Чтобы занять свой народ, он настроил разноцветных стен и раздал мел. Я ничего не понял. Я расстроен.

– Лучше расскажи нам историю про домру, – кричал седой кнапфец. – Что за музыка из трёх струн? Позор, а не музыка.

– Лойцы говорят, «домра – умная голова». Её круглая коробка напоминает им голову. Домру слушают для новых мыслей, – объяснял Фрэнки.

– Скажи ещё, они домре поклоняются! – хохотали кнапфцы. – О, Бог домры! Твои лойцы – дикари… Поклоняться следует только тому, кто выше тебя, у кого есть тайна, а в домре какая тайна? – говорил седой кнапфец.