Шара

Вскоре вся губерния будет судачить о Ваших душевных метаниях. Немедленно придумайте способ донести Бронасу необходимость и важность хранить в строжайшей тайне сведения, полученные той распутной ночью.

Обвинения и упреки в свой адрес я не принимаю.

Причиной Вашего провала стали Вы сами.

Я несу ответственность за все сказанное. Ваша вольная трактовка моих доброжелательных советов сгубила весь их глубочайший замысел.

Когда я велела Вам колоть дрова и таскать навоз, то усматривала в указной последовательности смысл. Вам всего-то надо было рубить и таскать, таскать и рубить, чтобы тем самым давать правильное распределение в мышечных тканях и не допускать излишнего тонуса.

Вы же поступили по-своему! Результатом этой вот самодеятельности стало приключившееся с Вами…

Поэтому я жду обещанных нововведений, следуя которым Вы обязуетесь сменить буйство доброжелательностью. Требую соответствовать благородному происхождению.

С уважением, графиня Добронравова.

Графиня!

Прочитал послание и укололся. Против воли, меня душит обида.

Я и так повсюду виновен, но высказанная Вами досада трогает больше, чем все прочие обвинения в безнравственности и лжи.

Злиться на Вас мне невыносимо. Вы – мой идеал, а это, как известно, выбор неосознанный и этим правдивый.

С усилием я рассмотрел в Вашем посыле заботу!

Здравомыслие вернулось ко мне осознанием: Ваши упреки – это покровительство!

Стали бы Вы тратить силы в пустоту, если бы не находили тому причин?

Нет, не стали бы.

Значит, и в Вас присутствует элемент буйства.

По всей видимости, Вы, сами того не желая, ухватили частичку моих фантазий, а потом, растерявшись от красочности, откликнулись на них. Мой вымысел – это лишь трафарет, Вы же разукрасили сквозные отверстия тем, что порождаете сами.

Теперь они бередят Вас так же, как и меня, требуя выхода.

Потому-то Вы и злитесь, но я-то знаю: так Вы проявляете свою любовь.

Способ весьма своеобразен, однако если выбирать между ним и тишиной, то я позволю Вам гневаться, поскольку, рано или поздно, негодование обернется страстью.

Ваша своевременная догадка о болтливости Бронаса обоснована.

Но и в этом есть хороший момент: он точно не агентурная личность, потому как его бесхитростная и словоохотливая сущность не может принадлежать иностранному засланцу.

Вы бдительно предупредили меня о возможных последствиях откровенности.

Еще немного, и наша связь стала бы достоянием общества.

Признаюсь, в предыдущем письме я покаялся Вам лишь отчасти.

Той ночью Бронас невольно стал свидетелем моего любовного настроения.

Не помню, говорил я Вам или нет о своей тайной своеобразности: в изголовье кровати я храню досочку, на которой искусно написано Ваше полное имя.

Когда мне одиноко, а это состояние последнее время меня почти не покидает, я смотрю на надпись и тем Вас абстрактно представляю.

Вероятно, Вы спросите, отчего я не имею Вашего портрета.

Безусловно, я снабдил свою страсть всем необходимым ассортиментом, однако я заметил странность: словесный текст проникает в меня глубже, чем изобразительный объект. Я долго не находил этому объяснений, пока не прочитал про деление людей на категории в зависимости от того, каким образом воспринимается ими действительность.

Я вынужден отнести себя к тем, кто реагирует на слово и звук быстрее, чем на изображение. Сейчас мои объяснения сумбурны, но когда я глубоко изучу тему, то буду готов рассуждать и об этом.

Той ночью, желая позабыть о боли, я усердно лечился предложенным Бронасом лекарством, поэтому-то и достал табличку, чем вызвал у Фредерика интерес. Бронас к тому времени полностью принял на себя роль моего лечащего врача и, конечно, не пропустил жеста. Он поинтересовался, отчего мой взгляд сделался мученическим и тусклым.

Влекомый его искренним вниманием, я рассказал всё как есть, начав историю с того февральского вечера в Санкт-Петербурге.

Фредерик сердечно отозвался на мою печаль! Лучшего слушателя у меня еще не было!

В основном он молчал, иногда кивал, а в моменты моих пауз задавал точные вопросы, отвечая на которые я себя лучше понял и открыл новые грани чувств. Я проникся к нему благодарностью и испытывал ее ровно до того момента, пока не прочитал о его пагубной наклонности.

Поехать к Фредерику немедля я не мог, потому что еще слаб. Позвать его в гости пока невозможно, ибо тем утром маман отнеслась к нему неприязненно и обозлилась, ведь он пробыл всю ночь в доме, не обозначив для нее своего присутствия.

Теперь надо выждать, пока она забудет о его выходке и вновь сможет радоваться его визитам.

Продумав это, я застопорился.

Как встретиться с ним, чтобы не привлекать излишнего внимания, я не знал.

На счастье, наша Буянка после первого отела болела. При других условиях ее хворь посчиталась бы легким недомоганием, но я стал настаивать на критичности болезни, ее страшных возможных последствиях и велел незамедлительно вызвать Бронаса!

Пишу Вам и жду его приезда!

С любовью, Родион, Ваш будущий муж.

Родион Алексеевич, добрый день.

Сперва намеревалась начать с другого, однако увидела подпись и передумала.

Я в недоумении, Родион. Объясните, какие из моих слов или фраз провоцируют, вынуждая подписываться моим женихом?

Скажите мне это – я стану внимательно избегать любого побуждающего нелепые выдумки.

Давайте условимся немедленно: Вы более не смеете мне дерзить, иначе я сменю заботливость на враждебность. Результаты перемен могут быть непредсказуемыми.

Всё в Вашем письме – откровенный вызов!

Увы, Родион, если Вы не перемените тон беседы, я продолжу сообщать Вам о недостатках, наличие коих усматриваю с каждым днем всё больше и больше…