Амур. Лицом к лицу. Братья навек

– О, вы говорите по-русски! – восхитился мужчина. Он вынул сигару изо рта, выпустил несколько колечек ароматного дыма и встал. – Позвольте представиться: секретарь художественной студии «Лотос» Владимир Михайлович Анастасьев. Чем порадуете, молодые люди?

– Я – ничем, – сказал Сяопин, – а вот он, Фёдор Иванович Саяпин, наверняка порадует.

– Наверняка? – выразил недоверие секретарь студии. – Что ж, уважаемый Фёдор Иванович, радуйте.

Федя разложил на столе несколько рисунков: пейзажи, сельские виды, наброски фигур – мужчин и женщин, стариков и детей, русских и китайских. Отдельно, в сторонке, поместил портрет Госян. Владимир Михайлович первоначально быстрым взглядом охватил общий вид разложенного и мгновенно выделил портрет. Переложил его в центр стола и несколько минут разглядывал. Сначала сидя, затем встал и смотрел сверху. Про визитёров словно забыл, а они стояли перед ним, переминаясь и переглядываясь. Наконец Сяопин не выдержал, взял в сторонке два стула, усадил Федю и сел сам.

Анастасьев не обратил на это никакого внимания. Ещё минуту или две вглядывался в портрет, потом отложил его и взялся за другие рисунки. Работы Феди ему явно нравились.

Просмотрев рисунки по второму разу, Владимир Михайлович вернулся к портрету и снова уделил ему несколько минут. Он даже забыл про сигару, продолжая её, потухшую, держать в зубах.

– Что скажете? – не выдержал Сяопин.

Анастасьев вздрогнул, оторвался от созерцания Госян и уставился на него.

– А вы, собственно, кто такой? Он, – секретарь студии ткнул пальцем в Федю, – наверняка художник, как вы изволили выразиться, Фёдор Иванович Саяпин, а кто вы, сяньшен?[31 - Сяньшен (xiansheng) – сударь (кит.).]

– Я – Дэ Сяопин, преподаватель китайского языка в гимназии имени Хорвата. Единокровный брат Фёдора Саяпина, – гордо сказал Сяопин.

– Бра-ат?! – удивлению Владимира Михайловича, казалось, не будет границ. Он переводил взгляд с одного на другого, и постепенно удивление сменялось согласием и утверждением: – А что? Да… Ну, волосы – первое, понятно… Но что-то общее есть в облике… Ишь ты, братья, значит?!

– Братья, – подтвердил Федя. – У нас отец – один.

– Братья – это хорошо. – Анастасьев снова зажёг сигару, пыхнул дымом. – Это, судари мои, замечательно, что русский и китаец – братья! Однако вернёмся к нашим делам. Фёдор Иванович, вас мы зачисляем на курсы безоговорочно, и, думаю, со мной мои коллеги согласятся, бесплатно. Вы откуда взялись? Почему раньше не приходили?

– Я вчера приехал в Харбин. А вообще-то, из Благовещенска. Я батю ищу, он, может, тут живёт.

– Мы вместе ищем, – добавил Сяопин. – Федя пока у нас живёт, в Старом Харбине.

– Естественно, у вас – вы же братья, – как-то очень по-доброму сказал Владимир Михайлович. – А кто ваш батя?

Сяопин вопросительно взглянул на брата.

– Есаул Амурского казачьего войска, – гордо сказал Федя. – У него ордена и медали есть.

– Вот такой у нас отец! А на вас мы наткнулись случайно, – пояснил Сяопин. – Мы шли в Желсоб. Насчёт работы для Фёдора.

– Жить-то на что-то нужно, не могу же я на шею брату садиться, – голос Феди прозвучал просительно: вдруг у секретаря что-нибудь насчёт работы есть в загашнике?

Как ни странно, оказалось – есть!

– Я служу инспектором Учебного отдела Харбинского общественного управления, сокращённо ХОУ, – сказал Анастасьев. – Нам, кажется, нужен работник в архив. Я выясню и сообщу вам, когда придёте на занятия. А занятия по рисованию начинает со следующей недели наш замечательный художник Александр Кузьмич Холодилов. Приходите сюда к десяти часам. Из Старого Харбина успеете?

– Успеет, – заверил Сяопин.

– Я рисунки могу забрать? – потянулся Федя к своим листам.

– Да-да, заберите, но на занятие принесите. Покажете мастеру. Порадуете. Портрет девушки не забудьте.

– Это Госян, моя сестра, – похвастался Сяопин.

– Надеюсь, Фёдору не единокровная?

– Нет, конечно. Только мне.

– Слава богу! – Анастасьев произнёс это с такой интонацией, что парни переглянулись. В глазах Феди мелькнуло недоумение, зато у Сяопина из-под длинных ресниц брызнули весёлые искры: он явно понял невысказанный намёк. – А что касается подарка Чжан Цзолиню, – добавил Владимир Михайлович, – так не секрет, что наш маршал сам мечтает объединить Китай. Естественно, под своей властью. У Пэйфу был ему сильным конкурентом, а Чан Кайши с Гоминьданом… – он на мгновение запнулся и закончил: – Впрочем, как говорят в Китае: всё равно выше неба не будешь.

13

Заканчивался январь 1927-го, четвёртый месяц пребывания Сяосуна «в гостях» у Чжан Цзолиня. Приближался китайский Новый год, а за ним, через три дня, и год красного огненного кролика. Сяосуну скоро исполнится сорок два. Самое время задуматься о жизни – как о прошлой, так и о будущей, – тем более что все условия его нынешнего существования – камера-одиночка три на четыре, окно с решёткой, стол, стул, кровать, полка с книгами (приключения Ната Пинкертона на китайском и английском языке), на столе чернильница, стакан с кисточками для письма, стопка рисовой бумаги – призывают не только размышлять, но и записывать всё, что приходит в голову.

На записи ему намекнул Мао Лун, мол, передаст их маршалу, но Сяосун писать не любил, к тому же знал, что маршал малограмотен, поскольку прошёл лишь «школу гор и лесов» во главе «Черноголовых орлов». Вот сыну, Чжан Сюэляну, он обеспечил самое современное блестящее образование, тот освоил даже профессию авиатора. Впрочем, размышлять Сяосун не любил тоже, однако сидеть в одиночке день за днём с пустой головой – занятие не для мужчин с амбициями, каковым Сяосун считал себя не без оснований. Поэтому хочешь не хочешь, а думал.

Первые мысли были – как поступить: бежать или оставаться и постараться выполнить задание? Впрочем, почему «постараться»? Просто выполнить. Бежать – несложно, но это – на случай смертельной опасности, а пока ответ один – оставаться. Вопрос выполнения задания пока отступает на второй план, к тому же его вдруг заслонили мысли другие – о родителях. Стало жутко стыдно, что он редко о них вспоминал и даже не знает, где их могилы. Вернее, где, в общем-то, известно, только вряд ли он сумеет их найти: время безжалостно стирает всё, что лишено заботы.

Мама, Фанфан, погибла во время изгнания из Благовещенска. Всплывшие из глубин памяти картины тех дней вызвали у него приступ яростной ненависти к русским – он так ударил кулаком по бетонной стене, что пальцы посинели до черноты, а боли не почувствовал, хотя, скорее всего, её просто затмила боль душевная. Умом он понимал, что русские, как и китайцы, есть всякие – тот же дед Кузьма Саяпин фактически спас Чаншуня, – но тем не менее огонь в груди долго не давал вздохнуть.

Отец. Ван Сюймин, отличный сапожник. Его знал весь щегольской Благовещенск. А сколько в нём было доброты – к людям, к животным! Он даже к коже, которую начинал использовать в пошиве обуви, относился как к великой жертве и всякий раз приносил благодарственную молитву. Никогда не ругался, сравнивая человека с животным, – считал, что ругательство унижает обоих. И терпеливо учил сына своей профессии, не уставая повторять, что людям всегда будет нужна обувь, и хороший сапожник никогда не останется без куска хлеба и миски риса.

Цзинь, любимая сестра. Мама говорила, что третье слово после «мама» и «папа», сказанное Сяосуном, было «цзымэй»[32 - Цзымэй (z?m?i) – сестрёнка (кит.). «Мама» по-китайски «mama», «папа» – «baba».]. Шутила, конечно, но Сяосун и Цзинь верили и радовались. Цзинь всегда заботилась о брате, поверяла ему свои секреты и однажды даже призналась, что любит Ивана Саяпина. Сяосун и сам любил весёлого дружелюбного русского парня, но признание сестры поначалу больно укололо: что, мол, не могла найти китайца?! Однако Цзинь объяснила, что для любви национальность ничего не значит, был бы человек хороший, и открыла секрет, что их мама вовсе не китаянка, а маньчжурка. Она полюбила китайца и вышла за него замуж, хотя её родители были настолько против, что навсегда перестали считать её дочерью.

– Как ты считаешь, папа с мамой счастливы? – спросила Цзинь.

– Конечно! Если бы они не были счастливы, они бы не родили нас с тобой, – заявил Сяосун.

– Ну, вот видишь, ты всё понимаешь. И мы с Ваней будем счастливы, и детей хороших родим. Даже если родители будут против.

– Не будут! – уверенно сказал Сяосун. – Саяпины тебя любят, а Ваню любим мы.

Сын у Цзинь родился, Сяопин, – лучше некуда! И красивый, и умный, и жену себе нашёл – сплошное загляденье! Но какая злая, безжалостная судьба – взяла и разделила, разорвала любящих людей! Да, Цзинь вышла замуж, родила ещё двух прекрасных детей, да, Иван женился, родил четырёх, а счастье – что с ним, куда оно подевалось?! Где же любимый Ванечка?!

А где твоё счастье, Ван Сяосун? Когда ты родился, в год зелёного деревянного петуха, что тебе предсказали ведуньи? Что не будешь унывать и впадать в панику ни при каких обстоятельствах; что будешь лидером, всегда готовым спасти кого-то из беды; что, благодаря своему лёгкому характеру и смелости, добьёшься успеха, только не надо забывать об осторожности и осмотрительности. Правильно предсказали, а вот насчёт семьи… Обещали, что буду хорошим семьянином, а меня носит то туда, то сюда, семьи почти не вижу. Да, жену люблю, детей, можно сказать, обожаю, но они меня совсем не знают. Чтобы быть в памяти детей завтра, нужно быть в их жизни сегодня[33 - Из Кун-цзы.]. Шаогуну уже двенадцать, он – зелёный деревянный тигр, им управляет Юпитер, который олицетворяет богатство, духовное возвышение, успех в делах и радость. Всё это прекрасно, просто замечательно, но добиться этого легче всего, лишь став офицером. Значит, следует просить Чжана устроить мальчика в военное училище.

Наконец, главное: выполню я задание, а кто будет после Чжана? Правая рука у него – Чжан Цзунчан, генерал, тоже из хунхузов, значит, жадный до богатства и власти. Прозвище у него «Три не знаю», потому что любит говорить, что не знает, сколько у него солдат, сколько денег и сколько женщин. В его армии успешно действует единственное подразделение русских белогвардейцев – дивизион бронепоездов под командованием генерала Нечаева. Именно оно обеспечивает победы Фэнтяньской клики милитаристов, которую возглавляет Чжан Цзолинь. Странно, что ОГПУ не нацеливает своих агентов на Нечаева и Чжан Цзунчана. Хотя… пожалуй, так верней: убрать голову и посеять вражду в клике – она сама распадётся.

…За дверью камеры послышались шаги. Не одного человека, а трёх или больше. Если хотят пустить в расход, то главный вопрос: где? Количество не так важно, а вот выбраться из стен – чего, дворца, тюрьмы? Стоит ли ломать голову, подумал Сяосун, хотели бы убить, давно бы это сделали. Всё это сидение за решёткой – какая-то комедия, они даже не обыскивали, и письмо с подписью Сталина так и лежит в потайном кармане. Правда за эти месяцы в мире всё могло поменяться до такой степени, что оно может уже и не понадобиться. Внезапно новая мысль вспыхнула, как электрическая лампа в тёмной комнате: Мао Лун неслучайно рассказал о несостоявшемся покушении на маршала, его, Сяосуна, заподозрили в продолжении охоты и убрали со сцены в ожидании дальнейшего. Если других попыток не было, это их убедило – в чём? В том, что Сяосун не засланный убийца? Не факт: а вдруг он просто затаился? Если же попытка была, это тоже ничего не доказывает: ОГПУ могло послать несколько агентов. В любом случае будет обыск, и, видимо, всё-таки придётся письмо показать.

Щёлкнул замок, и в проёме двери показалась знакомая фигура полковника Мао Луна. За его спиной маячили ещё две фигуры.

– Маршал ждёт тебя, – вместо приветствия сказал Мао. – Но предварительно, извини, будет обыск.

Обыскали, действительно, весьма тщательно и письмо нашли. Мао Лун хотел распечатать конверт.

– Не советую, – остановил его Сяосун. – Письмо лично в руки маршала.

– А вдруг оно отравлено?

– Хочешь проверить на себе? – усмехнулся Сяосун. – Если маршал выслушает меня, вскрывать, возможно, не понадобится.