Амур. Лицом к лицу. Дорога в 1000 ли

– А куда ты уезжаешь? – спросила она.

– Вообще-то секрет, но тебе скажу. Хунхузы объявились. Банда больно велика. Но кончится эта заварушка, мы возвернёмся, а в осень и поженимся.

– Нет, Ванья, не поженимся. – Цзинь произносила его имя почти по-китайски, Ивану почему-то это ужасно нравилось. – Твой фуцинь… твой отец… он будет против.

– Тятя? Да не-е… Ты ему нравишься. А ежели супротив будет, бо?гом обвенчаемся! Ну, вкрадче значит.

– Как же обвенчаемся, я же некрещёная?

– А ты покрестись, покуда я в отлучке. Церква-то вона – рукой подать. Батюшка святый токо радый будет. Ещё одну душу к Богу приведёт.

– Тоже бо? гом? Мой папа… сильно огорчится.

– Как огорчится, так и порадуется… ну, само собой, опосля венчания. Так завсегда бывает.

– Как у тебя всё просто! Креститься – бо?гом, венчаться – бо?гом…

– Да уж, такой бежкий я!.. Ну вот, улыбнулась! Зазвенел мой колокольчик: Цзинь-Цзинь-Цзинь… Иди ко мне, золотинка моя, обойму покрепче да нацелуюсь досыта. Давай цюнь[6 - Цюнь – платье (кит.).] раскроем, покажись во всей красе – дай на её наглядеться…

Цзинь вдруг застеснялась:

– Стыдно, Ванья!.. Вдруг заметят…

– Да кто ж тут заметит? А я уж так соскучился – силов нету!

Иван развязал пояс на платье Цзинь, распахнул его, под ним обычно было шёлковое бельё чжундань – на этот раз сразу открылось прекрасное девичье тело. Иван задохнулся от восторга и приник губами к её груди.

– Ох, Ванья, и я скучаю… – Она обняла его рыжую голову. – Сильный ты… М-м-м… О-о-о… Хорошо-о-о… – И вдруг вздрогнула. – Ой, ветка хрустнула! – Цзинь попыталась отстранить его. – Пусти, увидят…

Снова хрустнула ветка: кто-то шёл напролом и прямо к ним. До Ивана наконец дошло, что надо привести себя в порядок.

– Запахнись, я тож приберусь…

– Не бойтесь, это я, – послышался знакомый голос.

Иван засмеялся:

– Э-э, да это свой гаврик.

Из зелени вынырнуло лицо Сяосуна. На нём явно читался испуг. Мальчишка быстро заговорил по-китайски, Цзинь ответила, старательно завязывая пояс платья.

Иван тоже раздражился:

– Чё-то стряслось, братальник? Да не лопочи, говори по-русски.

– Мама из города вернулась, послушала, что люди говорят, – заторопился Сяосун. По-русски он говорил лучше Цзинь. – Сказывают: цюани Мукден взяли и христиан вырезали. Всех до единого! Даже китайцев не пожалели. Головы рубили, животы вспарывали…

– Цюани – кто это? Чё за звери?

– Цюани – это кулаки, их ещё боксёрами называют. Ихэцюани. Они весь Китай хотят от «заморских чертей» очистить. И от русских тоже.

– Неужто из-за этого зверствуют?

– Они себя называют Кулак во имя справедливости.

– Зверство не бывает справедливым.

– Не знаю. Люди говорят – я повторяю.

Цзинь слушала, и глаза её наполнялись испугом:

– А ты, Ванья, говоришь: креститься!

– Что?! – перепугался Сяосун. – Цзинь креститься?! Да ты что?! Нельзя, нельзя!! Цюани точно убьют!

Иван рассердился из-за испуга Цзинь:

– Ты ж сам сказал: они в Мукдене. А мы в Благовещенске, за тыщу вёрст, поди…

Сяосун не обратил внимания на его слова:

– Пойдём домой, Цзинь. Мама боится, что цюани здесь объявятся.

– Да с чего им тут объявляться?! За тыщу вёрст! – не унимался Иван.

– Цзинь, пойдём, дома ждут…

Цзинь встала. За одну руку её тянул брат, за другую держал Иван. Она выдернула обе, обняла голову любимого:

– Прощай, Ванья! Возвращайся скорее.

– Ну ладно… – неохотно согласился Иван. Но наказал: – Сяосун, береги сестру. Я люблю тебя, Цзинь!

– Я тоже люблю. Прощай!

В последних словах Цзинь было столько отчаяния, что невольно проявлялась ужасающая Ивана мысль: Цзинь он больше не увидит никогда! Иван гнал её от себя, она уходила, но снова и снова возвращалась, принося с собой всё большую горечь и тревогу. Перемогая себя, казак тем не менее собирался в поход: перековал лошадей, свою и отцовскую, проверил и починил сбрую, наточил шашки, перебрал и смазал карабины-кавалерки, пополнил запас патронов – всё делал сам, отцу было некогда, он ездил по станицам и посёлкам, собирал добровольцев. Хотя какие уж там добровольцы! Двенадцатого июня объявили мобилизацию по Приамурскому округу, и всем служилым казакам следовало стать в строй. Иван было решил, что поход добровольцев отменяется, и даже обрадовался, что не надо будет надолго расставаться с Цзинь, однако отец сказал, что пришла телеграмма об увеличении Охранной стражи железной дороги, и теперь писать просьбу об отпуске не требуется. Но поручение атамана равносильно приказу, оно остаётся в силе.

– Ты, сын, конечно, имеешь такое право – не идти добровольцем, а я тебя не могу принуждать, – сказал Фёдор, морщась, словно от сердечной боли. – Понимаю: зазноба, любовь и всё такое. Сам был молодым… Но эти боксёры угрожают нам, русским, нашему делу, а через нас – всей России, а Россия, тоись наша Родина, она куда важней всяких там отдельных любовей. Не будет её – не будет и нас.

Вот эти последние слова отца – «Не будет её – не будет и нас» – почему-то резанули Ивана по сердцу и оставили на нём отметину на всю жизнь.

6

Добровольцев Саяпин набрал быстро. Желающих оказалось много, потому отбор был жёсткий. Отсеянным строго-настрого наказывалось молчать. «Навоюетесь ещё», – говорил Фёдор недовольным, даже не предполагая, как скоро сбудутся его слова.

Недовольны были, само собой, жёны и дети уходивших в поход. Жёны плакали ночами, дети – днём: всё-таки на китайской территории шла война, и хотя Россия в ней вроде бы не участвовала, русские там были, и по ним наверняка стреляли, а пулям всё равно куда лететь и в кого попадать. Но вот казачкам и казачатам было далеко не всё равно. Они, конечно, понимали, что казакам по службе предписано, если нужно, за Отечество пострадать, однако угрозы земле российской не видели, а сказать людям всю правду Фёдор Саяпин не мог. Даже Аринушке свет Григорьевне, жене своей златовласой, бок о бок с которой прожил, почитай, с самого своего рождения – недаром отцы побратимами были, а матери-подружки чуть ли не день в день родили, – даже ей, от которой не хранил ни единого секрета, сказал всего несколько слов:

– Про поход, Аринушка, никому ни слова. Указ атамана!