Амур. Лицом к лицу. Братья навек

– Ты чего это здесь прячешься? – перебил мысли Ивана знакомый голос.

Толкачёв!

– Ну, ты, Михаил, как чёрт из преисподней: стоит помянуть, он тут как тут.

– А ты, небось, поминал? С чего бы? Утром виделись. – Толкачёв сел рядом, от него пахнуло хорошим мужским одеколоном. – Как дело с мадамой? Чем её сердечко успокоилось?

– Всё в порядке. Премию мне выдала. Так что можем куда-нибудь зайти выпить.

– Нет, дорогой компаньон, премию ты неси домой на лечение Насте. А выпить мы пойдём ко мне. Не спорь, не спорь – у меня хорошее настроение, и твой отказ испортит его.

– Что-то случилось? – осторожно спросил Иван.

– Можно и так сказать.

– А ты вроде и не выпивши, коньяком не пахнешь.

– Это успеется. Ты не поверишь – откуда я иду.

– Откуда?

– Только что в колледже ХСМЛ, – немного торжественно объявил Толкачёв, – это Христианский Союз Молодых Людей, тут недалеко на Садовой, – состоялось собрание русских харбинских поэтов и прозаиков. Они решили назвать свою организацию «Молодая Чураевка». Почему именно так, я не совсем понял, да это и неважно. Стихи свои читал Алексей Ачаир, основатель «Чураевки». Отличные, между прочим, стихи!

– Погодь, погодь, – остановил излияния компаньона Иван. – Ладно «Чураевка», ладно стихи – а ты тут с какого боку-припёку?

– Стихи, дорогой мой, это единственное на свете, что я искренне люблю.

– Ты-ы?! Любишь стихи?! – остолбенел Иван. – Ты ж ни разу не заикнулся!..

– А чего было заикаться? Бисер метать! А вообще, что тебя удивляет? Русский офицер должен знать литературу, музыку, живопись…

– Поди-ка и сам пописываешь? – Иван даже хихикнул.

– Да ну тебя! Я к нему всем сердцем, можно сказать, душу открыл, а он… – Толкачёв встал, намереваясь уйти.

– Постой, постой! – Иван тоже вскочил, ухватил компаньона за рукав. – Не серчай, я ж не обидно… Я Пушкина тоже люблю… сказки… уж больно складно.

– Пушкин – гений! Такой на Руси один! Но и другие есть, неплохо пишут. Вон из наших, офицер, каппелевец, Арсений Митропольский, он ещё Несмеловым подписывается, тоже читал. Про войну. Всё точно, даже мороз по коже… Так ты идёшь, Иван?

– Ежели свои почитаешь, пойду.

– Ладно. Выпьем – что-то почитаю.

Всю дорогу Толкачёв разглагольствовал о Пушкине, читал его стихи, так громко, что прохожие останавливались и провожали глазами странную пару немолодых мужчин. Ивану особенно понравились строки про гусара:

Скребницей чистил он коня,
А сам ворчал, сердясь не в меру:
«Занёс же вражий дух меня
На распроклятую квартеру…»

Смотри-ка, думал он, не казак, а знает, как с конём обращаться. Да и на постоях бывал – на вражьем, голодном, и на своём, хлебосольном.

В вестибюле дома Чурина было пусто: консьержей больше не нанимали. Поднимаясь по лестнице, Толкачёв вдруг начал читать:

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты…

Иван неожиданно сорвался, в несколько прыжков одолел пару лестничных пролётов и, не медля ни мгновения, нажал кнопку звонка у двери с медной табличкой «Инженеръ Василий Ивановичъ Ваграновъ». Сердце стучало бешено, дыхание срывалось.

За дверью послышались твёрдые, довольно тяжёлые шаги, ручка повернулась, и перед Иваном появился худощавый, подтянутый китаец с полуседой головой. Спросил по-русски:

– Что угодно?

У Ивана остановилось сердце.

– Звиняйте, господин, ошибся домом…

– Бывает, – сказал китаец и захлопнул дверь.

А может быть, я временем ошибся, подумал Иван. Кого-то китаец ему напомнил, но вот кого?

8

Мао Цзэдун битый час сидел в своём кабинетике заведующего организационным отделом Центрального исполнительного комитета Гоминьдана в пригороде Кантона, перечитывал расшифрованное письмо секретаря харбинской коммунистической партийной ячейки Дэ Цзинь и не мог прийти к какому-то определённому решению. Дэ Цзинь сообщала, что от надёжного источника в Национально-революционной армии поступило сообщение о том, что командующий 1-м корпусом НРА генерал Чан Кайши готовит крупную провокацию против коммунистов с целью их разгрома и полного разрыва союза компартии и Гоминьдана. В том, что это не дезинформация, у Мао не было и тени сомнения: Чан Кайши, слывший при Сунь Ятсене активным сторонником союза с коммунистами, после смерти вождя всё больше стал проявлять себя как сторонник «правых» гоминьдановцев-националистов. Правда действовал очень хитро и умело, так, что даже поднаторевшие на революционных тактических хитросплетениях советские политические и военные советники не усматривали опасности с его стороны. Даже глава советской миссии в Китае Михаил Бородин числил генерала своим другом. Впрочем, Мао казалось, что добродушный и дружелюбный Бородин в каждом видел друга, если человек своими действиями не доказывал обратное. Сам Мао предпочитал отношение прямо противоположное: ты докажи, что достоин быть другом, и тогда поглядим.

Конечно, Чан мог своё отрицательное мнение об одном работнике миссии вольно или невольно перенести на всех советников, тем более что этого мнения придерживались многие руководители Гоминьдана и компартии, считая и Мао. Этим работником был военный советник комкор Куйбышев. Младший брат крупного большевистского функционера, приближённого к Сталину, вёл себя высокомерно, китайских военных откровенно презирал, что проявлялось и у других советников. Комкор стремился подчинить себе Национально-революционную армию. С этой целью сблизился с председателем Национального правительства Ван Цзинвэем, который побаивался армейских начальников, особенно выпускников академии Вампу, выросших под крылом Чан Кайши. Ван Цзинвэй называл их «солдафонами», а Чана просто не мог терпеть. Генерал ему отвечал тем же. Ван стремился показать себя «левым» и другом коммунистов, а для Чана этого было вполне достаточно, чтобы ненавидеть. В нашествии советников, которых, кстати, настойчиво просил у советского руководства «отец китайской революции», в резолюциях и инструкциях Исполкома Коминтерна он видел желание использовать Китай для поднятия престижа СССР и Российской компартии на мировой арене. Он считал, что большевистская Россия заботится не о Китае, а о себе, а китайские коммунисты и «левые» гоминьдановцы играют на её поле. Это его просто бесило, и весной 1926 года Чан сорвался. Он ввёл в Кантоне военное положение, арестовал некоторых коммунистов, армия окружила представительство советников. В городе появились прокламации с характерным текстом: «Я верю в коммунизм и сам почти коммунист, но китайские коммунисты продались русским и стали их собаками, поэтому я против них».

Чан Кайши потребовал изгнания из Китая Куйбышева и его помощников. Ван Цзинвэй написал ему письмо, пытаясь уладить конфликт, но генерал отказался его принимать. Сила была на его стороне, и военные советники покинули Китай. Вместо них приехали другие – Блюхер, Путна и Примаков, герои гражданской войны. Самые подходящие для той военной ситуации, в которой находился Китай.

Чан Кайши вроде бы успокоился, арестованных выпустили с извинениями, осаду представительства сняли, но письмо Дэ Цзинь всколыхнуло в памяти Мао всю эту весеннюю историю и заставило глубоко задуматься.

Что делать? Как быть? Ставить в известность Национальное правительство и своё партийное руководство? Поверят ли они письму неизвестного секретаря ячейки, тем более женщины? Известно ведь, как предвзято относятся в Китае к уму и мнению женщины. Ладно, пусть не относятся, а относились в прошлом, только вряд ли традиция уже изжита. Не все же такие умницы, как его Кайхуэй, или эта Цзинь, которую он помнил по встрече в Харбине. К тому же армия под руководством Чан Кайши разгромила основные силы милитариста У Пэйфу и взяла Трёхградье – огромную агломерацию городов Ханьян, Ханькоу и Учан, – и Политический совет ЦИК Гоминьдана принял решение объявить Учан столицей Китайской республики. Часть правительства, в основном «левые», переехала туда.

Как же в такой ситуации предъявлять Чан Кайши какие-то обвинения?!

Может быть, стоит посоветоваться с Кайхуэй? Мао внутренне поёжился от этой мысли. Нет, он не сомневался, что его замечательная умница-жена здраво и толково рассудит сложившуюся ситуацию, его смущало давнее чувство вины перед матерью его законных детей, которое вдруг охватило его два года назад, когда Сунь Ятсен вызвал своего любимца в Шанхай. Накануне отъезда Кайхуэй уличила мужа в любовной связи с молоденькой профсоюзной активисткой и отказала ему в прощальной близости. Для Мао это была связь как связь – подобных ей было много, потому что он, крепкий красивый мужчина, практически никогда не имел отказа от приглянувшейся женщины. Он полагал это в порядке вещей, но не собирался из-за лёгкой интрижки расставаться с Кайхуэй, считая, что любимая жена – это одно, а мимолётное удовлетворение мужской потребности – совсем другое. Они с Кайхуэй женились вопреки воле родителей, по великой любви, и гнев её из-за «какой-то мелочи» явился для него громом среди ясного неба. Он был так потрясён, что в день отъезда сочинил стихотворение:

Взмах руки, и я снова в пути.
Как нам трудно глядеть друг на друга,
Вновь нас мучают горькие чувства.
В уголках твоих губ и в изгибе бровей
Мне всё видятся отблески гнева,
А в глазах твоих – капельки слёз.
Знаю: нашей размолвки причина —
То письмо, что недавно пришло.
Люди часто страдают. И что же?
Знает Небо об этом? Кто скажет?
На дорогу к Восточным воротам