На одном дыхании. Хорошие истории

А наутро нам позвонили и сказали, что из-за нелетной погоды рейс переносят еще как минимум на двое суток.

Первый шаг к свободному плаванию

– Может, хватит тут уже брачные игры устраивать, молодые люди? Может, пора за ребенком своим посмотреть, пока он пожар на пляже не устроил?!

Молодые люди – это мои мама и папа. Они утром прилетели из Заполярья в благоухающий инжиром и морем Новый Афон и теперь со счастливым неистовством на вкус и на ощупь изучали новую планету: соленый прибой, горячую гальку, мелких медуз и, в рамках приличия, разумеется, друг друга. Проще говоря, они плескались в волнах, как дети, пока их собственный ребенок, то есть я, изучал эффект воздействия солнечных лучей на предметы с помощью увеличительных призм. Родители накануне подарили мне лупу, и к моменту, когда грозная тетя, напоминающая героиню «Ну, погоди!» (помните маму-свинку с толстыми ножками в крохотных туфельках?), решила призвать их к порядку, я уже произвел пару успешных, с моей точки зрения, экспериментов. Самым удачным оказался момент, когда я, а вслед за мной и пожилой муж этой тети, убедились: при достаточном приближении лупы газетная бумага воспламеняется и сгорает за доли секунды. Все бы ничего, но в данном конкретном случае газета служила дяде панамой, и слава богу еще, что лежал он на животе, а газета – у него на спине и частично на затылке…

Через минуту полпляжа покатывалась от хохота, но часть наиболее социально активная и агрессивная, во главе с «тетей-свинкой», устроила импровизированное партсобрание-судилище. В числе отягчающих обстоятельств назывались мамин раздельный купальник, отцовские джинсы с заокеанским ремнем, а также моя майка с изображением шимпанзе и идеологически выверенной надписью на вражеском языке «Remember your father?». Кто-то даже умудрился повысить мою самооценку, предложив исключить из октябрят. Увы, это было невозможно, поскольку мне едва исполнилось пять лет, а в октябрята принимали только в семь.

Тут хранивший до сих пор партизанское молчание отец решил положить конец театру абсурда и внес трезвое предложение:

– А давайте мы его в наказание сожжем?

– Чё-чё? – переспросила жертва моего эксперимента с огнем.

– Сожжем прямо здесь, как Джордано Бруно! Ну-ка, тащите сюда все свежие газеты! Наташа, привяжи пока этого короеда… вон к той кабинке для переодевания!

– Но, Саша! – вскричала мама. – Она же железная и так от солнца раскалена!

– Отлично, значит, быстрее поджарится! Я не знал, плакать мне или смеяться, ведь даже если отец просто собрался проучить меня, урок жизни все равно обещал быть болезненным. Плюс эта тетка-свинина в фетровой шляпе (вот на чем надо было лупу испытывать! – уж очень обидно звучал весь ее словесный поток в адрес всей нашей семьи).

– Да они свихнулись совсем! – закричал кто-то. – Милицию надо скорее звать!

– Ах так?! – аки разъяренный волк, обнажил зубы отец. – Тогда мы его просто утопим!

Правой рукой он схватил в охапку меня, левой – только что купленный огромный надувной матрас и устремился к морю. Минутой спустя все наше счастливое семейство покачивалось на волнах. В воздухе приятно пахло надувным матрасом, йодом и водорослями. Из-за крика чаек народа на берегу слышно не было, но мама все равно изредка поднимала голову и покачивала головой:

– Саша, по-моему, они с нами еще не закончили. Они на нас в бинокль смотрят!

– Это они на тебя, точнее, на твой купальник в бинокль смотрят, – логично заключил отец и повернулся ко мне: – А знаешь что? Я же обещал им тебя утопить!

– Саша! – схватила отца за руку мама.

– А настоящий мужчина, как ты знаешь, всегда держит слово, – продолжал отец, строго, без усмешки глядя мне в глаза.

– Папа, не надо! Я же еще плавать не умею! – взмолился я.

– Мое дело – попробовать тебя утопить. Твое – попробовать не дать мне это сделать! – И с этими словами отец жестко столкнул меня с матраса.

Не знаю, что он сказал моей маме, она так и не вмешалась, но в эти секунды мне было не до раздумий. Это один из тех немногих моментов в жизни, которые помнишь до мельчайших деталей, вот буквально все, что ты видел, представлял, чувствовал. Все, что я написал до этого, – зарисовка по моим воспоминаниям, со слов родителей и их друзей. Но именно эти несколько секунд, кроме меня, никогда не опишет никто. Я не успел испугаться. От толчка я сразу ушел под воду. Я не закрыл глаза и видел над головой играющий в солнечных бликах синий угол матраса. Я сделал неосознанное движение обеими руками и вынырнул из воды. Я не смог крикнуть «Мама!», наверное, потому, что важнее было сделать вдох. Я лишь понял, что матрас удаляется от меня, а люди вокруг вообще не обращают никакого внимания. Я снова оказался под водой и увидел дно – до него было еще далеко (на самом деле, видимо, не больше метра), под ногой вдруг оказался какой-то валун, я оттолкнулся от него, сделал еще несколько движений руками, снова увидел небо, солнце, глубоко вдохнул, и в тот самый момент, когда у меня появилось время по-настоящему испугаться и одновременно разозлиться на весь свет, я понял, что не просто держусь на воде, а… плыву! Плыву! Конечно (как потом выяснилось), плыву «по-собачьи», дрыгая, но я плыл, плыл, как взрослый, и вообще не уставал! В нескольких метрах от меня с матраса за мной наблюдали родители.

«Я плыву!» – заорал я им, снова нырнул, наглотался воды, вынырнул и на сей раз осознанно поплыл к обросшей ракушками дамбе на расстоянии, как мне раньше казалось, целой вселенной от берега. Теперь мир стал меньше, и через несколько секунд я вне себя от восторга и величайшего на свете чувства победы над самим собой вальяжно восседал по пояс в воде на дамбе, рвал водоросли и очень жалел, что рядом нет знакомой девочки из детсада, которая могла бы стать свидетелем моего триумфа. Я совершенно забыл про родителей. Я снова нырнул, поплыл вдоль дамбы и даже рискнул повелительно махнуть какому-то пацану-ровеснику с желтым надувным кругом на шее.

В моей жизни потом было много счастливых моментов. Но качество этого, пожалуй, сравнится только с тем, что серферы называют состоянием natural high, когда ты впервые встал на доску и оседлал свою волну.

– Я горжусь тобой, мышонок! – Мама просто светилась счастьем, а я и не заметил, как ткнулся носом в их матрас.

– Он больше не мышонок, он дельфиненок, пора отпускать в свободное плавание, – потрепал за волосы отец и помог взобраться на матрас.

Я недолго раздумывал, обижаться на отца или нет, хотя страх еще не раз возвращался потом ко мне, когда я вспоминал, как все произошло. Еще какое-то время мы молча лежали вместе. Мама с папой держались за руки, я считал облака и улыбался. Потом, ближе к берегу, адреналин взял свое, и я зубами вытащил пробку подкачки воздуха. Под зловещее шипение и общий хохот вперемешку с отцовским «Ну екарный бабай!» мы втроем свалились в море и продолжили борьбу за жизнь уже на мелководье.

На берегу рядом с полотенцами и одеждой нас поджидала парочка пожилых активистов и два милиционера в белоснежных рубашках. Они вежливо попросили предъявить документы. Что я помню с раннего детства – так это то, что у родителей всегда были с собой редакционные удостоверения, которые они называли «корочками». Эти «корочки» потом на моих глазах творили чудеса в самых разных ситуациях, от прохода на модную премьеру до спасения товарища из КПЗ. На сей раз, бросив короткий взгляд на документы, один из милиционеров с добродушным кавказским прищуром поинтересовался:

– Ну как, нравится у нас мальчику купаться?

– Этот юный мужчина сегодня сделал свой первый шаг к свободному плаванию, – гордо объявил отец. – Кстати, товарищи, не посоветуете, где в вашем чудном городе можно культурно это историческое событие отметить?

Темнота и пиво – друзья белых медведей

Первый наш по-настоящему мужской разговор случился в Норильске, куда мои родители отправились после окончания ЛГУ «за туманом и за запахом тайги». Ну и за деньгами, конечно, – репортерская зарплата отца в «Заполярной правде» была не ниже, чем у полит-обоза в «Известиях», а по приезде на Север отец сразу получил огромную по тем временам двушку.

– Ну что, можно здесь жить? – спросил нас с мамой отец, когда мы зашли в пыльный, абсолютно пустой фрагмент гигантской холодильной камеры.

Мама ничего не ответила и сделала глоток из походной фляжки. Отец залпом допил остальное, и они с мамой начали целоваться. Оторвавшись на секунду, отец глубокомысленно изрек:

– Тепло в доме создают люди! Это меня белые медведи научили.

Где здесь логика и чему еще белые медведи научили отца, я узнал позже, зато уже через пару дней в нашей двушке стоял крепкий аромат свежего дерева, кофе и горькой настойки на морошке. А еще через неделю бетонная коробка превратилась в уютную берлогу, где все предметы мебели, включая кровати, кресла, стеллаж, полки для книг, – все было сделано руками отца и его друзей.

У нас даже появился телевизор, и по вечерам мы втроем смотрели по нему какой-нибудь «художественный фильм». Мне было меньше четырех лет, и я любил эти фильмы только за то, что у нас была возможность целых полтора часа сидеть втроем в темноте. Мама пила чай, обнимала меня, перебирая мои густые уже волосы, а отец пил пиво, курил трубку и иногда умудрялся обнимать нас обоих. Случалось, обливал пивом, бывало, посыпал пеплом, но, пожалуй, в те времена я иначе и не представлял себе счастье.

В такие вечера в городе часто выключали свет: мол, ночью народ спать должен, а если каким извращенцам читать надо, пусть ручные фонарики крутят. Когда не было света, а из расположенной в другом конце квартиры кухни нужно было что-то принести (чаю, конфет или, чаще всего, пива), отец просто вставал и приносил все, что нужно, сам.

Но на сей раз все произошло иначе. Может, ночью белые медведи нашептали отцу, что настало время инициации спиногрызов, а может, он просто захотел восстановить репутацию перед мамой, которой я полдня помогал мыть посуду, чистить картошку и затачивать карандаши.

– Короче, короед! – ласково обратился он к сынишке. – Ты еще конфет хочешь?

– Саша, да он уже полтарелки слопал! – возмутилась было мама, но жесткий взгляд отца дал понять, что на сей раз хозяин берлоги знает, что делает.

– Конечно, хочу! – захлопал в ладоши я.

– Медведи любят сладкое… – с мечтательным пониманием произнес отец, отпил из бутылки и резюмировал: – Вот, сходи на кухню и принеси. Заодно можешь маме к чаю печенья захватить.

Я пулей устремился в коридор и только тут понял, на что решился. Каждый шаг погружал меня в зловещую темноту полярной ночи. Голосов родителей слышно не было, вместо них гремел какой-то странный мужской бас, а черно-белые блики бегали по потолку, словно привидения. Еще через два шага темнота стала абсолютной. Я прикоснулся рукой к холодному металлу замка. В этот момент скрипнула дверь одной из смежных комнат, а из квартиры сверху (видимо, тоже из телевизора) раздался страшный мефистофельский хохот. Понятно, тогда я слабо себе представлял Мефистофеля, но ощущение страха, накрывшего меня с головой, мне, сегодняшнему, передать невозможно.

Через секунду я уже рыдал у мамы на коленях, а отец, шпигуя корюшку, констатировал:

– Бабушкино воспитание. Мужику четыре года, а он темноты боится. На санках под откос – не боится. Клюшкой в нос – не боится.

А пройти несколько метров по родной квартире – в штаны наложил!

– Ничего я не наложил! – огрызнулся я. – Даже ты, когда ночью ходишь, фонарик берешь…

– Пожалуйста! – И отец с провоцирующей улыбкой протянул мне фонарик.

Я вытер слезы, крепко сжал фонарь и с обиженной решимостью пойманного «на слабо» ребенка шагнул в бездну двухкомнатных казематов. До кухни я почти дошел, но тут ударился лбом об открытую дверь ванной. Отраженный от свежеповешенного зеркала свет фонаря отправил меня в зазеркалье, но совсем не то разноцветное и наркотически-прелестное, о котором писал Кэрролл. Взвыв от боли и обиды, я вернулся к маминым коленкам.

– Дубль два, – хладнокровно констатировал отец. – Так что там этот Фантомас?