Откуда я иду, или Сны в Красном городе

– Да. На Дзержинского возле рынка.

Козловскую нашли легко. Медсестра показала. Маргарита сидела на голубой скамеечке в углу лестничной площадки и курила. Костыли прислонила к стенке за спиной.

– Рита, здравствуйте.– Вместо Сухарева сказал вежливо Гена.– Вам Лариса Латышева привет передаёт.

– А она где? Что делает? – Спросила Козловская равнодушно.

– Да она уборщица в далёком маленьком городке. В Казахстане. – Сухарев смотрел на неё в упор.– Те ребята, которых вы уговорили переломать ей пальцы, где живут? Адреса дайте.

.– Зачем? – Маргарита улыбнулась. – Дело давнее. Но мне лично моё скотство аукнулось. Видите сами. Да и парней тех нет. Честно! Меня совесть мучает. Я сама не отказываюсь. Да, я их науськала. Я вообще злая. И была, и осталась. Муж поэтому ушел. А из тех трёх ребят – живой один. Живёт, по моему, в Гомеле. Года три назад с семьёй уехал. Второй, Толик, спился и пьяный с моста в Исеть упал. Утонул. Четыре года уж как. И Костю на Уралмаше током убило.

Электриком работал. Вот он кирпичом бил. Простите. Я так поняла – Вы муж ей? Раз уж меня нашли. Простите. И нас живых, и померших. Все мы сами себя наказали. Тот, что в Гомель уехал – отсидел три года. Магазин обокрал. В тюрьме нашей туберкулёз заработал. Тоже, говорят, доживает своё. Плохой совсем. Писал месяца два назад соседу моему. Я там же и живу. На старом месте. Скажите Ларе, попросите слезами моими. Пусть простит нас. Молодые были. Мозгов мало, а совести вообще не было. Она отвернулась, заплакала, взяла костыли и, не прощаясь, с трудом, очень медленно, постанывая от боли, пошла в палату.

– Да, блин. Равновесие в природе восстанавливается всегда само. Голос во сне правильно говорил – Сухарев почему- то поднял воротник пальто, шапку натянул почти до глаз как при холодном ветре и через ступеньку доскакал до выхода из вестибюля. Ехали молча весь путь к Челябинску. И только перед концом города, почти на выезде, Виктор сказал.

– Тормозни, Гена, возле магазина. Водки куплю.

До Зарайска ехали два часа. За это время он бутылку опустошил и расслабился.

– Там, возле церкви, наша машина вроде должна меня ждать с Гришей. Пересяду и рвану в Кызылдалу.

– Так скоро восемь уже. По той дороге в Кызылдалу ночью лучше не мотаться.– Сказал Гена, шофёр, и закурил.– Это полигон для военных учений, а не трасса. Убьётесь нахрен. Переночуйте у меня. Моя жена всё равно до завтра в роддоме. Отметим пока без неё день рождения дочери. У меня всё есть. Ничего покупать не надо. А с утреца и двинетесь. Лады? А то одному пить – не в масть. Друзей всех только на воскресенье позвал. Два дня осталось. Ну, как?

– Тогда поехали за моим водилой. Нормально всё. Так лучше будет.– Согласился не очень почему – то пьяный от целой бутылки Сухарев.

Через час они пели песни, пили водку и по очереди играли на баяне. Причём играть умел только Гена, но и Виктор с Гришей извлекали звуки, которые точно соседям спать не давали. Только все соседи о рождении дочери знали, а потому никто и не возмущался. Событие стоило того, чтобы набраться терпения и не ругаться со счастливым отцом. До Кызылдалы добрались к обеду. Спокойно ехали. Шофёр толком не протрезвел и, хотя ГАИ в этих местах сроду не промышляла, ехал очень правильно. Берёг жизни и автомобиль.

Сухарев не переодеваясь зашел в церковь, нашел протодиакона Савелия и рассказал ему, что протоиереем и настоятелем его не утвердили. Архиерей решил, что патриарх поспешил подписать бумаги, не изучив послужное дело. Оказывается, надо было в одном храме отслужить не менее пяти лет. А Виктор всего год успел отработать.

– Да не расстраивайся.– Похлопал его по спине протодьякон Савелий.– Со мной так же было. Послали на рукоположение, а я тоже полтора года всего отработал. Как вроде и не знал никто ни у нас, ни наверху. Так повысили в сане только в прошлом году. И ты дождёшься. Куда денешься?

– Тут крещённый раб божий Николай по фамилии Шелест на исповедь просился. – Сухарев взял и стал разглядывать крест протодиакона, выточенный из твёрдого черного дерева и украшенный двумя изумрудами на концах крыльев креста.

– Это который икону удилищем снял со стены? – Удивился отец Савелий.– Да его посадить надо, богохульника! Украл почти самую старую и дорогую икону. Вот как он знал? Кто мог его навести? Может, из наших кто? Откуда в городе Кызылдале знатоки антиквариата? Нет тут таких.

– Пошли за ним, Савелий, дьяка Никиту. Он рядом с лесопилкой, почти напротив церкви. На кирпичном заводе в сушилке стоит. – Я его исповедую. У него грехов как у тебя золотых нитей в рясе парадной. Тысяч десять.– Виктор засмеялся.– Он мне сказал, что он вор по судьбе. Больной он. Клептомания – его душевная болячка. Психическое расстройство. Сам мучается.

– Ладно. Пошлю. – Отец Савелий нехорошо усмехнулся.– Но потом, Витя, я лично пойду в милицию и напишу заявление. Пусть ответит за осквернение церкви и святого Пантелеймона. Закон хамски преступил он не только советский но и Господний. Заповеди «не убий, не украдь.» Христос никому не отменял. Вот я сам если напьюсь и украду старинный лик Богородицы в золотом окладе, то утром протрезвею и сам пойду, сдамся властям. Пусть сажают хоть на три года. Потому, что у меня совесть есть.

– Так это тебе совесть подсказала назначить звонарю Андрею, музыканту гражданскому, который из Томска сбежал, где избил дирижера своего оркестра, так это совесть твоя посоветовала дать ему жалованье в триста рублей, из которых сто пятьдесят он тебе обратно отдаёт?

– Ты бес, Сухарев.– Показал зубы в кривой улыбке отец Савелий.– Сейчас найдём твоего грешника. Приведём. Ты языком – то не размахивай где попало. Я Андрюху нашел в пивной, звонарём устроил, к жизни вернул, спас его от срока. Он спивался уже. Но он не сволочь. Просто нервы сдали. Дал по морде дирижеру. А дирижер тот- козёл. Я узнавал через своих в Томске. Его все ненавидят там. Так сидел бы звонарь наш года три сейчас за нервишки некудышние если бы не смылся в Кызылдалу. Он меня и благодарит как может. Не болтай никому. Я же тебя никому не продал за прелюбодеяния твои многие. Грех смертный, верно?

– Успокойся, Серёжа.– Сухарев резко отпустил тяжелый крест и он ощутимо ткнул протодиакона в живот. – Дался ты мне. Твоя жизнь – перед богом. Не мне её судить. Да и тебе мою трогать не надо. Я за свои грехи кару Божию получу, если он мне их не отпустит. Короче, я переодеваться в облачение пошел. А ты посылай за воришкой. Пусть покается раз сам хочет.

Шелеста диакон привел не так уж и скоро. Тот сначала побежал домой, робу скинул, оделся в костюм дорогой, яловые сапоги тончайшей выделки и красивое бостоновое пальто шоколадного цвета. Вошел он в храм почти солдатским строевым шагом, на лице отпечатались надежда и уверенность, держался он прямо и оттого маленький свой рост на глаз увеличивал слегка.

– Бог с тобой, сын мой. Я иерей Илия, священник церкви. Готов ли ты, раб божий Николай, исповедоваться Господу Христу нашему – спасителю, во грехах своих? Согласен ли ты принять меня за доверенного Господнего и через меня да услышит Господь покаяние твоё и да простит тебе поступки твои греховные с надеждой, что более не совершишь ты, сын мой, деяний неправедных?

– Ну, да. – Поклонился Шелест и перекрестился. Готов. Пришла пора. Только никаких других смертных грехов кроме того, что ворую с детства, нет у меня. «Гордыня, жадность, гнев, зависть, похоть, обжорство и лень.» – я все грехи смертные знаю. Я вообще – то по происхождению и недавней ещё жизни – человек образованный и интеллигентный.

Это в Кызылдале распустился немного, поддавать стал, работу нашел только грубую. Сам чуток опустился. Это есть. Но касаемо смертных грехов – так ни одного не имею. Ворую не от алчности, то бишь не от жадности. На одежду, еду, содержание сегодняшней жены и алименты ребёнку от первого брака ни гроша ворованного не пользовал сроду. На кирпичном у меня зарплата высокая и шестой разряд мастера по обжигу. Ворую – будто сила какая – то меня заставляет. Не хочу, надоело, опасно, а зверь внутри меня рычит: « Не мелочись. Воруй самое дорогое и ценное. Позволю жить дальше тогда. А бросишь – умерщвлю. Сожру сердце и сдохнешь сразу, и забудут тебе все. И жена бывшая, и ребенок, А сущая супруга сразу за другого выскочит.» Вот прямо так и орёт где – то в мозгах. Сил терпеть нет уже.

– Понял.– Сказал отец Илия. – Идём к лику Христа. Но учти – соврешь или утаишь малость малую – не будет тебе прощения и грех Господь не снимет. Оставит тебя мучиться дальше. До смерти.

– Понимаю.– Николай перекрестился с глубокими поклонами на все четыре стороны. – Нет мне смысла скрывать. Как на духу скажу всё. Тем более врать Господу! Нет, извините. Начнём?

(исповедь раба Божьего, крещенного Николая, при посредстве иерея Илии в священном храме города Кызылдала двадцать шестого января 1966 года. )

– Я вообще – то артист. Актёр я. Из Прокопьевского драматического театра имени Ленинского комсомола. Это Кемеровская область. Рядом с известным Новокузнецком городок наш. Родился как раз в Новокузнецке. Юго – восток западной Сибири. Красота. Природа! В раю, наверное, такая же. Школу там окончил. И хотел стать артистом. Ещё в детском садике замыслил. Вся семья в Новокузнецк на работу ездила. Под боком же. Тогда он назывался Сталинск. В шестьдесят первом стал опять Кузнецком, как в семнадцатом веке. Только прибавили к названию это «ново». Батя в шахте уголь долбил. Мать на кране при металлургическом заводе вкалывала. Шахты и заводы были и у нас, но в Новокузнецке платили больше. Вот родители туда – обратно и мотались. А мы со старшим братаном Михой шарахались по Прокопьевску и вокруг него.

А там Салаирский кряж, река Аба, да много чего ещё, где погулять пацанам – радость. Аба, она почти как Томь, на которой Новокузнецк стоит. Ну, я так называю Прокопьевск – городок. Родной потому что. А Прокопьевск – третий по населению в области. И сейчас, и тогда был. Почти триста тысяч народу в одном месте для Сибири, это – ого – го! Наш город древний. В 1618 году был основан Кузнецкий острог, в 1648 – село Монастырское вблизи большого мужского Христорождественского монастыря. А в 1784 – м построили сперва село Усаты да вскоре рядом с ним село Прокопьевское. Так назвали в честь Прокопия Устюжского, основателя деревни и угольного прииска. Город тоже потом его имя взял. Ну, я отвлёкся. Хотя край родной вспомнил добром, но именно там я начал воровать.

Болтались мы с братцем на кольцевом трамвае всё свободное время. Я с тридцатого года, брат с двадцать седьмого. В сорок восьмом школу окончил – семнадцать лет было. Брат недоучился. Бросил в девятом классе. А в Прокопьевске учиться на артиста негде было. Ну, мы рабочими подсобными в магазин промтоваров устроились. С этого и пошло. Я спёр сначала здоровенный моток ткани со склада. «Коверкот» вроде. Продал дорого на базаре цыганам. Мне так понравилось, что можно стырить вещь, которая ничейная. Государственная. Ничья, короче. Людей мы не обворовывали. Из карманов и квартир ни одной копейки, ни одной вещицы не взяли.

Я тогда такую сладость испытал, что сразу же понял, что теперь только воровать! Риск, смелость нужна. Хитрость. Ум. Без них поймают сразу. А меня так и не вычислил никто. Мастером стал этого подлого дела. Брата поймали и посадили на семь лет. Он не такой башковитый как я. Вывез со стройки бетономешалку и на шахте продать собрался. Пошел к заместителю начальника. Тот понял – откуда ноги. Подожди, говорит, в коридоре. Я тебе тысячу рублей приготовлю. Бухгалтеру записку черкну. Отнесешь, получишь.

Ну, тут наряд и приехал из горотдела милиции. Семь лет потом влепили братану. А я до пятьдесят девятого года пахал как проклятый на воровском поле. Ни к кому не присоединялся. Тихо работал Местные жиганы и уркаганы, домушники да фармазонщики и знать обо мне не знали.

Долго искал что взять. Потом размышлял – как. Даже схемы писал. По минутам всё рассчитывал. Следил за обстановкой и выбирал точный, один единственный шанс. После продажи немного отмечал сам с собой в ресторане. Жил на деньги, которые магазин мне платил как грузчику, а ворованные разносил по домам инвалидам войны.

Говорил, что я из Фонда молодых защитников Отечества. В военкомат сначала ходил специально за списками. Говорил, что я от горкома комсомола. Создаём фонд помощи бывшим воинам – инвалидам. Никто меня даже не проверял. Давали фамилии и адреса. А деньги, объяснял я инвалидам, когда отдавал, собираем на богатых государственных предприятиях и поддерживаем инвалидов и награждённых медалями «за отвагу», орденами. Мне верили, обнимали, кормили и, видно было, уважали.

.А, главное, никто не искал этот фонд. Только в газете статья одного офицера – калеки вышла. Он хвалил горком комсомола за помощь бывшим воинам. Горком ничего не понимал, но статье радовался. Я долго помогал прокопьевским калекам. А пятьдесят седьмой и восьмой годы пришлись на Новокузнецк. В Прокопьевске уже воровать негде было. Всё обошел. Все предприятия, где тырил дорогие вещи. По – новой там лазить опасно было.

Два года отдал Новокузнецку. Угонял со строек бензовозы, бетономешалки, подъемные краны и пихал их местным уголовникам отсидевшим. На вокзале знакомился. Урки за машины мне платили половину цены и сами потом их подороже сбагривали.

Пришлось и тут устроиться в магазин грузчиком. В большой продовольственный. На зарплату и жил. Честное слово. Хватало мне за глаза. А от воровства получал всё больше и больше удовольствия. Так хитроумно научился тёмные делишки творить, аж сам удивлялся. Откуда во мне смекалистость такая и сплошное везение?

Кто надоумил меня пойти в городской комитет профсоюзов, который из бюджета помогал деньгами семьям погибших? Вроде никто. Значит умный я. Сказал там, что я руководитель молодежного комитета « Слава живым и погибшим победителям». Дайте мне, говорю, адреса и фамилии вдов убитых солдат и офицеров. А у них, надо же, и адреса были, и сами они помогали деньгами государства раз в полгода.

Сталинск, который теперь Новокузнецк, побольше моего Прокопьевска. Было где развернуться. Я тащил всё ценное, что плохо лежало. А при советском нашем раздолбайстве именно так и лежало всё. Руки чесались. Всё бы украл. Но тырил – то ровно столько, на сколько хватало сил и времени. Трактора, краны подъёмные, лебёдки, Оконные рамы и двери закидывал ночью в пустые машины, предварительно сторожей поил до отруба. Приходил к ним, просился переночевать в сторожке. Жена, мол, из дома турнула. Спать негде. И ночью угонял во двор какой – нибудь «хазы» воровской. Получал деньги и утром отправлял всем поровну на разные адреса вдов.

Перебивать кающегося вообще – то было не принято. Но отец Илия не выдержал – таки, спросил.

– Ты что, действительно на награбленные деньги ничего себе не купил ни разу? Не врёшь?

Шелест Николай замолчал. Посопел недолго. Обиделся.

– Я же говорил. Деньги получаю, иду в ресторан. Рублей на триста ем, пью, музыку заказываю. А на дом и на себя зарплаты хватало. Мы богато не жили никогда дома. Ну, и я не захотел. Морока одна с богатством. Стереги его всё время, чтобы не обчистили. Жил нормально. На еду, одежду и кровати со шкафами копил с зарплаты. И всё у меня было. И так же точно здесь живу. Можете прийти посмотреть. Мне много не надо.

– Продолжай, сын мой. – Снова внимательно поглядел на него Илия.– Извини, что отвлёк.

– Ну, так вот. В пятьдесят восьмом, в июне я угнал с другой стороны реки Томи из подсобного хозяйства Скорбященской церкви старообрядцев три лошади. На одну сел, а двух к ней за уздцы прицепил. И через мост поехал к своим придуркам- уркам. Лошади дорого тогда стоили. За полцены бы им отдал, так мне бы этих башлей хватило на десять адресов по тысяче рублей послать. А по Сталинску уже в пятьдесят восьмом ни один дурак на лошади бы не поехал. Ну, меня и заметил ночной постовой на въезде в первую часть города. Сразу за мостом. Выбежал из будки и в свисток начал дуть. Громко, блин!

Я с коня спрыгнул и под мост. На берегу чью- то лодку отвязал и переплыл обратно. Только днём вернулся домой. Я там комнату снимал у тётки одной, почти на окраине. Собрал шмотки в сумку и утром на первом автобусе – к вокзалу. Понял, что ошибся. Что с лошадей долго запах моего пота не выветрится. И любая милицейская собака по нему меня отловит. Уехал аж в Ростов. Там мой дядька родной.

Ну про Ростов я до исповеди рассказал уже. Воровал там долго. Но в шестидесятом году угнал машину с кирпичами и поставил её на другую стройку. Моих приблатнённых покупателей дома не оказалось. Ну, я решил, что утром заберу машину. А прораб увидел чужой грузовик с кирпичом и ключа от машины не нашел. Позвонил в УВД. Я туда сунулся – гляжу, трое милиционеров там. Один рабочий меня запомнил и в милиции помог фоторобот составить. Весь город моей рожей обклеили. Тогда я в Зарайск смылся. Но там воров много. Город ссыльных и беглых зеков. Я там шустрить не стал и позвонил по межгороду отцу на работу в наш Сталинск. И он мне сказал, что здесь в этом году, в шестидесятом, открыли театральный институт.