СЭМ i ТОЧКА. Колониальный роман

СЭМ i ТОЧКА. Колониальный роман
Станислав Буркин

В сибирском городе Томске в коттедже инженера-любителя Лимура Аркадьевича поселяется странный дворник Иван, который, по слухам, есть повторяющий подвиг старца Фёдора Кузьмича президент России. Главе семейства предстоит защитить свой привычный мир от различных сил, которые стараются использовать Ивана в своих интересах, а дворнику – стать тем, кто он есть на самом деле.* Рекомендовано национальной литературной премией «Лицей» имени Александра Пушкина

СЭМ i ТОЧКА

Колониальный роман

Станислав Буркин

мнимый соавтор Игорь Александрович Новиков

художник Ai Xiwen (Китай)

© Станислав Буркин, 2019

ISBN 978-5-4490-9091-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Memento Sibiriam

* Рекомендовано национальной литературной премией «Лицей» имени Александра Пушкина: http://pushkinprize.ru/2017/06/09/7496/

Первая за происхождение человецы

Восемьсот тысяч лет назад один хомо эргастер, пытаясь заточить кремневый топор, нечаянно зажёг пучок сухого лишайника, топнул по нему ногой и продолжил точить топор. Сто тысяч лет назад его собрат, запутавшись в снастях, пришил свою собственную губу к рыбе. Пятьдесят тысяч лет назад, высасывая костный мозг, вдохновенный каннибал неожиданно получил завораживающий звук сродный дуновению ветра и птичьему пению. Пять дней дядя Мур паял и творил сваркой, разбрызгивая по верстаку звёзды.

Внешне детище походило на узел космической станции. Его чуткие инженерские пальцы то и дело оставляли рабочие инструменты и перехватывали инструменты канцелярские: карандаш, циркуль и линейку – чтобы внести найденные решения в эскизный проект чертежа. Он делал пометки так быстро и виртуозно, что иногда между мизинцем и безымянным пальцем у него оставался тонкий ювелирный автоген с пламенем направленным в сторону.

В качестве отдыха от серьёзных дел дядя собирал из рябой после снятия коррозии пищали пневматический самострел с газовым приводом.

– Стремена в саду откапывал, а вот такое чудо впервые, – сказал он, зыркнув на соседа алтайца как из аквариумов сильно увеличенными бледно-серыми глазищами. – Давай, давай, не канителься! Зря пришёл что ли?

Наполовину забинтованным в кожу клинком сибирский индеец срезал широкую стружку с пармского окорока, висящего на бечёвке, и, втянув липкий запах благородной гнильцы, закусил ею дядюшкино произведение или воларицу, как сам Лимур ласково называл свой самогон. Следующую стружку шаман засунул в рот стоявшему рядом маленькому Ясиру в арафатке и подтяжках – управляющему кондитерским предприятием по кличке Цукер.

– Помню, сон у меня был, – жуя на одну сторону, продолжал дядя Мур. – Забиваю свиную голову в скороварку. Раз её! Ещё раз! Бью в пятак, а она, падла, скалится. Тут звонок в дверь. Спускаюсь вниз на пролёт, открываю, а там президент. Живой. Ну, когда это было? Лет пятнадцать назад. Помню, у меня прямо радость собачья к горлу, – поднял он к груди кулак. – Сказать хочу ему и не могу. Как-то пригласить. Какую-то речь. А слов нет. Только радость. Аж стыд берёт, – как обычно хитренько засмеялся он, – какая собачья радость. Наконец, говорю: как же так? Ко мне? И без охраны! Зайдёте, может? А он мне: спасибо, меня там ждут. Так хоть вниз вас провожу, говорю, а то там…

Ещё договаривая, он выбросил руку и бахнул в том сталинской энциклопедии.

– Убил бы чертей, которые его завалили, – сказал дядя, ковыряясь мизинцем в зубах. – Надо же было! Один раз человек такой попадается… Но и, как говориться, – грустно вздохнул он, – Иуд хватает.

– Ладно, Аркадич, – взялся утешать его равви Цукер, выколупывая пулю, остановившуюся точно на статье Данте. – Ушёл он красиво. Не дряхлел. По-царски ушёл.

– Сахарный мой, ты хорошо сказал.

– Если бы его завалили, сейчас бы канонизировали, – промямлил алтаец и налил дорогим разбойникам самогону. – Мощи его лизали бы, ноги в порфире целовали.

– Да ну тебя, неруся! – отмахнулся дядя.

Все ещё разок выпили, и индеец с предвкушением мощей аккуратно стянул пару рубиновых листиков с липкого итальянского окорока.

Три года назад вся страна сидела у телевизора и на кухне. Весь остальной мир поместился в интернете. Северокорейская трагедия! Завороженные чудом, мы все наблюдали медленную хорошо организованную процессию по Большой Пироговой улице Москвы – похороны погибших в результате покушения на второго, третьего, пятого и шестого президентов Российской Федерации. От подлости и неожиданности совершённого преступления у всего мира попросту перехватило дыхание. Августейший был отравлен причастием во время праздничной литургии в ходе торжественных мероприятий в память о Крыме. Установить, кто именно из священнослужителей и в какой момент добавил яд в богослужебное вино, так и не удалось. Вместе с Верховным были отравлены все клирики и несколько десятков мирян.

Выжили лишь второй, третий, пятый и шестой президенты России. Остальные были похоронены на специально выделенном участке у стен Новодевичьего монастыря в Москве, расположившись рядами между его увенчанными огоньками пряничными башнями.

Ещё через месяц страна впервые после событий увидела своего лидера. Лицо его выглядело так, как может быть выглядело оно на самых первых выборах. Все шумели и удивлялись, как, каким чудом спасшийся второй, третий, пятый и шестой удивительно помолодели? Конечно, этому находили и благочестивое объяснение, ведь избавил не кто-нибудь, а Сам, коснувшийся во время причастия. Но именно с этих пор на Руси, а особенно в дикой глубинке, усилились слухи о том, что царь-де не настоящий. Говорили, будто бы место его занял двойник, клоун или даже виртуальная версия. Дичь эта довольно сильно задела и мою семью. Но об этом подробнее далее.

В тот день, когда Лимур Аркадьевич поведал о том сне, жил он уже в новом своём особняке, построенном на крутом скате под стенами старейшего в Сибири мужского Богородице-Андреевского монастыря в центре Томска. Cкат этот или даже обрыв вёл к ветхой чисто томской слободе из покосившихся двухэтажных деревяшек столетней давности. Его твердыня возвышалась красным версальским флигелем с желтыми вставками по фасаду над убогой и депрессивной околицей в низине по улице 2-я Днищенская. За домом растягивались белые стены, над которыми картинно дыбились барочные вперемежку с византийскими колокольни и башенки монастыря с воинственными позолоченными крестами. Самый маленький из этих крестов, даже не позолоченный, венчал часовенку на месте чудесного обретения мощей старца Кузьмича – самого, как гласило предание, тайно устранившегося от мирского властительства и посвятившего свою жизнь духовным подвигам, императора Александра Благословенного. Мощи Кузмича Томского были помещены не в часовне, а в главном храме в раке под тихо мерцающими и таинственно покачивающимися лампадами.

Так как дядин дом стоял чуть ниже белой стены, он казался её многоглазым стражником. Дядю и монастырь разделял узкий переулок Враженский. Вдоль этого проезда тянулся глухой забор с неприметной дверью, а от неё к дому через обрыв вёл мостик, внешне напоминавший те, что перебрасывались от крепостных ворот через рвы, в которые толпами валились шокированные неприветливостью татары.

Выходя по делам на свои крепостные подмостки в момент, когда начинали гудеть, созывая народ на всенощную, колокола, дядя мой тихо не без гордости за своё обустройство улыбался и, если никто не видел, осенял себя крестным знамением. А если видел, и особенно если был он после рюмочки, то просто слегка пританцовывал. По образованию он был физик, но в Господа верил истово и даже в молодости написал небольшой эзотерический труд, использованный впоследствии какой-то тоталитарной сектой, толпой ушедшей обустраиваться в тайге.

Где-то в казематах особняка у гаражей, где пахло коммунальным погребом, располагались заплесневевшие бункеры с ярусами солений, кочегарка с котлом и оскалившейся горкой угля. От всего этого хозяйства в дом вела узкая лестница, в начале которой таилась маленькая всегда закрытая на замок реакторная. Вот здесь переоблачались древние ересиархи, разоблачались и опять облачались хмельные поэтессы и седовласые лауреаты. Здесь была альфа недоказуемой истины и омега тончайшей лжи. Доктора математики и кандидаты невероятных наук соглашались со всем и тут же расставались навсегда, так и не записав ни строчки. Иными словами, вкус у самогона был незабываемый.

Лестница от реакторной вела круто вверх мимо малоприметной двери. За ней находилась самая маленькая, похожая на чулан, комната с единственным окном, выходящим в крепостной ров. Предназначалась она некогда для сумасшедшего музыканта, человека доброго и тихо певшего женским голосом звукоряд под фортепьяно. Когда музыкант ушёл вальсировать с Галиной Вишневской, её стали сдавать моим друзьям студентам из других городов, но потом все мы отучились и разъехались, а там поселился непринятый на послушание в Андреевский монастырь старичок Иван с массивной лысой головой как у татарина и реденькой бородкой дьячка.

Глаза у Ивана были ясные, голубые, чуть заплывшие, ноги – короткие и кривые как у наездника, лицо – обветренное, а руки – сильные как раз под снеговую лопату, которой он разбрасывал снег, расчищая дядюшкин склон и дорогу для свадебных кортежей, устремлявшихся к монастырю.

Не всегда в доме царили покой и согласие. В казематах под монастырским рвом случались и диспуты. В конце концов, нашла коса на камень. Поднял голову дворник Иван и сказал дядюшке моему, что всякое это оттуда идёт, от древних ересиархов, якобы таинство сотворения роду людского через богохульную панспермию занеслось.

– Что ты там болтаешь, божедурье? – смеялся над ним учёный мой дядя, покуривая на мосту над копошащемся во рву Иваном. – Наш православный Бог, да благословит его Аллах, науке не враг, но, так сказать, автор.

– Чевой-то несет, кландидат кландидатский? – вгрызался в снег человек божий.

– В центре галактики процессы протекают с бешеной скоростью, – разжёвывал дядюшка. – Вот где было творение. Взрывы сверхновых. И так началось у нас всё по божьему произволению и слову Писания. Никого не спросив, чиркнул Бог большой взрыв.

– Больно глазаст, а дурак, младоумен, – криво улыбаясь и рубая снег квадратами, кряхтел Иван. – А мене Илья иначе открыл, отчего зачался у нас белый свет, отчего зачалось солнце красное, отчего лягушки желтоперые зачались, бабочки-коршуны. Впрочем, никому…

– Что тебе Бог открыл, когда ты мне в огород ссышь в четыре утра? – ткнув себя пальцем в очки на переносице, вопрошал прокуратор с возвышения.

– Господня земля и исполнения ея, – возражал Иван и более робко втыкал лопату. – Илья мене открыл, что человек имел сотвориться чудесно и в супротив уставам и законам, которые ныне в мире суть. Бог поучает, а мы и слухаем.

– Ну чему тебя Бог поучает? – вздыхал Лимур Аркадьевич. – Ты больше пачки в день скуриваешь.

– Я «Примы» курю, а оно смиреннее всякаго воздержания.

Вторая за круговорот в природе яже суть

– А все о нем владыченька, владыченька, – бормотал огромный отец Вениамин Шахматов, стоя в ризнице в картонно-плотном литургическом облачении. Он макал китайскую бороду в разбавленное кипятком вино и сердился на архиерея за то, что тот устроил опричнину в епархиальном управлении, когда узнал, что он две недели ездит не на «Волге», а на «Ауди». Архиерейский секретарь, молодой повеса, ходивший в салон выбирать святительский автомобиль, сунул под нос владыке бумагу, а тот и подписал, но теперь уверял, что знать не знал о покупке для него машины представительского класса и что деньги требуется вернуть в епархиальную кассу. Владыка выписывал себе 230 рублей в неделю на пропитание и ел по-царски: пельмени с сёмгой, водка с серебром, рыбное заливное и лично референтом привезённые с Афона сыры и сухие кагоры для диабетиков. Когда палестинцы захватили храм Рождества Христова в Вифлееме, полиция стреляла в святыню, а томский владыка вещал с архиерейской кафедры надсадным голосом:

– Те самые люди, которые при Пилате воссмелились кричать: «распни его!», в наши дни уже всеоткрыто стреляют в храм его Рождества.

И вот что странно: владыка не то чтобы не любил дворника, по-своему верил ему, а не брал в послушники, лишь опасаясь, что юродивый начнёт его как-нибудь дразнить. Но стоило владыке наткнуться на Ивана в монастырском дворе, как старик стягивал шапку с лысины и приветственно кланялся.

– Бог благословит тебя, рабе божий Иоанне! Надень шапку-то. Чего студишься? – мычал князь церковный.

– Так ведь свет мене греет, владычко. Ночь мене осветляет. Грехи на память приходят. И писание приходит. И вся приходит. Сам мир увяда, ибо Илья иде.