СЭМ i ТОЧКА. Колониальный роман

– Так на что проверять-то? – крикнул вдогонку врач.

– А, – махнул рукой дядя. Он и сам не понял, почему обиделся на товарища – за выдающиеся глазки, тон или икру. – На что хочешь на то и проверяй. Заберу потом.

– Я давление ему проверю и градусник вставлю! – донеслось ещё ему вдогонку.

Когда дядя мой вышел, доктор выпил ещё раз и сел на край стола. Иван стоял в стороне у серванта, расставив валенки на ширину плеч, и хмуро смотрел куда-то под койку.

– Ну, Червяковский! – то ли хваля, то ли ругая, басил Тузовский, двигая мясистыми щеками. – Будет нам всем премия из-за него! И путевка в самую глушь поднебесную! Ну, Червяковский!

– Есмь червь, – сказал Иван.

– А вы, ведь взрослый человек, зачем всё это поддерживаете? – явно негодовал врач. – Скажите на милость.

Тузовский слез со стола, подошёл к старику и посветил ему фонариком в глаз.

– Я тут передачками про Циолковского увлекся, – осматривая старца, бормотал фармаколог своим густым как бы захлебывающимся от собственной важности басом. – Говорят, незадолго до смерти он сформулировал идею соответствующую парадоксу Ферми и предложил теорию зоопарка, по которой, как он выражается, совершенные животные небес не хотят иметь дела с нами, пока мы ещё не достаточно созрели.

Иван диковато покосился на врача и вновь потупился, ничем не содействуя и никак не препятствуя осмотру.

– Ведь вы человек божий, – сказал Тузовский. – Уж со мной-то чего тут ёжиться? Так вот скажите мне честно, что вы думаете о влиянии на человека существ иной более возвышенной природы. Константин Эдуардович считал, что были стадии куда более разряженной материи, которой могли соответствовать разумные существа нам сейчас недоступные и невидимые. Более того, этот старый фантазер допускал их проникновение в наш мозг и вмешательство в человеческие дела.

– Бесы! – ощетинился старичок. – Встань на колени, телеух! Молись! Кайся пред Богом и проси заступления у его пречистыя матери! Нам ли называть имена, суть коих неведома таким, как ты? Целковский твой известно – поляцкий еретик. Самого страшного не разумеешь!

– У нас с вами на склоне лет сложились совершенно разные представления о реальности, – возразил врач, стягивая со старика верблюжий свитер, надетый на голое тело.

– Богу вера нужна, а не суете дел мирских. Как верили святые отцы глубин – отче Иоанне Богословце и три святителя – так и нам подобает веровать.

– И Константин Эдуардович верил, и я верю. Только не в Бога, а в великую научную революцию в области медицины, которая продлит нашу жизнь, – охотно поддерживал разговор заведующий. – Если на нашем веку продлить жизнь на десятую долю, то у следующего поколения вдвое, а затем вдесятеро и, наконец, смерть станет явлением из ряда вон выходящим, а тысячи световых лет не такими уж недосягаемыми пределами. И тогда среди этого лучистого человечества, этого нового народа божьего, существующего и путешествующего на энергетическом уровне будут указывать на откровение Циолковского.

Иван схватил одежду, выскочил из кабинета и, бесшумно топая в валенках по мраморному полу, промчался мимо лифтов к лестнице и засеменил по конструктивистским ступенькам.

– Тоже мне старец нашёлся! – бормотал дядя Мур по дороге домой. – Мракобес! Нанка к нему со всей душой, а он ей: нечего сидеть нога на ногу – нечистого качать. Тоже мне старец нашёлся! Еретик!

Старая «Волга», качаясь на ухабах, проехала по 2-ой Днищенской, с разгону взлетела на косогор и на отработанном повороте остановилась на площадке у гаражей под красным особняком.

Дядино настроение совсем испортилось, когда он увидел на снегу у гаража трафаретом нанесенные надписи, одна из которых гласила нечто подозрительное «ШУМУХЕР».

Четвертая за накаления страстныя

Иван стоял в толпе прохожих на проспекте Ленина и осматривал публику, будто кого-то потерял. На шее у него болталась почерневшая икона на веревке, и прохожие принимали его за попрошайку.

– Кошка! – властно рыкнул дядя Мур жене с порога.

– Котик! – своим особенным громким почти опереточным голосом отозвалась Анна Фёдоровна. Хозяйка говорила всегда, как бы иронизируя и потому особенно резко меняя интонации. – Обедать.

Она выключила грибной суп и вытащила сметану.

– Все сукины дети! – сказал дядя Мур, сбрасывая шапку и вешая полушубок. – Тузовский и Червяковский решили свести меня с ума.

– И как до этого дошло?

– Они оба утверждают, что глупый колдун, поселившийся у меня в доме, – возмущенно усаживался супруг за накрываемый стол. – Эти двое решили утверждать! Что он такой же настоящий, как святой старец Кузьмич, – быстро перекрестился дядя Мур и вытер бисером выступивший пот на лысине, когда перед ним на столе появился штоф.

– Конечно он настоящий, – пропела Анна Фёдоровна.

– Нет, ты не ухватила! – продолжал дядя Мур. – Я не в плане его материальности или нет. Я в плане того, что он настоящий старец и чуть ли не хлеще Кузьмича! Того за Первого Александра почитали, а этого и гляди…

Он осекся, но добавил, подняв кулак:

– За царя!

Но вместо того, чтобы двинуть по старинному дубовому столу посреди комнаты, он схватил этим кулаком графин за горло и аккуратно наполнил стопку.

– За царя! – повторил он с тем же возмущением и выпил рюмку до дна, ещё больше шалея и утирая новые капли пота со лба.

– Не знаю, причем здесь монархизм, – рассудительно заметила хозяйка особняка, – но конечно я верю в его искренность и благочестие. Так уж Бог судил, что у нас с тобой настоящий святой в доме завёлся. Им наш дом освящается.

Дядя Мур зарычал и всё-таки ударил кулаком по столу, схватил подскочившую ложку и тут же с храпом всосал с неё горячий грибной бульон из лично им собранных грибов.

– И ты с ними заодно!

– Я ни с кем не заодно, – возразила супруга. – Я просто считаю его божьим одуванчиком. Ходит на службы, снег управляет, добрые вещи говорит.

– Этот мракобес?! – изумился дядя Мур ненаблюдательности своей жены. – Этот колдун?! Да он про тебя говорит, что ты нечистого на ноге качаешь! А? Что скажешь?

– Ещё как качаю, – не удивилась Анна Фёдоровна, глядя, как муж уплетает горячий обед. – Бывает, сяду, положу ногу на ногу и представляю, что у меня на кончике тапочка сидит маленький симпатичный чёртик. Качается, и пусть себе качается.

Дядя Мур остановился, медленно отложил ложку и, выпучивая глаза в сильных очках, потянулся к пульту телевизора, потом нахлобучил огромные наушники и вытащил из одного уха телескопическую антенну. И тут мумия с экрана откинулась на кресле в библиотечной обстановке, поправила оранжевую простыню и поведала, что монашеские правила запрещают употребление пищи после полудня: «Но иногда я чувствую себя голодным к вечеру, особенно после многочисленных встреч, и мне хочется съесть печенье», – вздыхала мумия. – «Тогда я спрашиваю себя: чего хочет Будда прямо сейчас – чтобы Далай-лама следовал правилам или чтобы в его сердце была радость? И ем печенье».

– Нанка! Давай ламу! – закричал Лимур, срывая наушники. – Ты слышишь?

В это время дворник Иван стоял у книжного магазина и смотрел на двух женщин в шубах, предлагавших прохожим какие-то журнальчики.

– Что вы им не скажете, чтобы они ушли, батюшка? – наконец спросила его студентка в шапке с помпоном и с желтым рюкзаком.

– Которая церква над церквами мати? – сдвинул брови Иван.

– Православная, – сказала девушка с подмороженными щеками.

– Посюда, где полагается пуп земли? Краеугольный камень. А который у нас камень каменьям отец? – продолжал Иван. – Это камень – алатырь. А на нем зверь. Кой зверь всем зверям зверье? Носорожец.

– О сне моем мне расскажите, батюшка, – просила покоренная проповедью девушка.

– Искушаешь, звериха? – с этими словами старик дал ей поцеловать икону, болтавшуюся у него на груди и, колко, словно гвоздем перекрестив, побрел через снегопад дальше по людному проспекту Ленина.

На университетской остановке стояли волкам уподобляющиеся дворняги и чего-то ждали, как будто бы стрельнуть папироску. Иван подошёл и встал супротив. Достал кусок хлеба из кармана, протянул вожаку, тот понюхал, ласково моргнул и отошёл к своим.

Из городского сада вдоль заиндевевших витрин с манекенами вели разукрашенных северных оленей. Загипнотизированная старуха улыбалась на исихазм светофора: