СЭМ i ТОЧКА. Колониальный роман

Загорелся зелёный сигнал светофора.
Можно переходить.
Загорелся зелёный сигнал светофора.
Можно переходить.

Грейдер охапками пожирал теплый бархат, а маленький четырехколесный бульдозер борол сугроб. Длинная девушка продефилировала по соединенному гармошкой салону троллейбуса и, не вынимая рук из карманов, вышагнула из кудахчущего вагона и увязла в коричневой борозде.

Забыть случившиеся в НИИ фармакологии огорчение первый канал дядюшке не помог. Впрочем, как и второй. Он допил штоф, снял наушники и, накинув засаленный бухарский халат и выпятив живот, пошёл в мастерскую полюбоваться своим аппаратом, который сулил ему бессмертие, если не телесное, то, по крайней мере, то славное и непреходящее, которого достигли некоторые из его коллег.

Устройство, стоявшее на ногах из четырех кронштейнов, было бесформенным и производило впечатление комка из приборов и проводов, притянувшихся со всей мастерской к мощному магниту. Дяде оно виделось изящным кувшином. А когда он активировал его и проверял действие режимов, в какой-то момент оно и вовсе казалось ему живым существом. И не сказать, чтобы он не побаивался его. Могущественный звук системы охлаждения напоминал приглушенное жужжание ползущего по полосе грузового самолета, а бегущие по двум экранам строчки отчетов – что-то вроде гипнотических глаз.

На последнем режиме устройство надсадно гудело, как электрический разряд, и тут начиналось научное волшебство звукового нагрева. Пока дядя Мур сотрясал звуком воздух, где-то на этаж выше Анна Фёдоровна ставила суп в микроволновую печь – это было куда проще, дешевле, а главное эффективнее. Кроме того изобретатель отказывался признать связь звукового нагревателя и чудовищного метеоризма, таинственно сопровождавшего его секретные эксперименты.

Со временем дядя всё больше и больше проникался ни с чем несравнимым чувством величия, радости и восторга. Он понимал, что этого не добился ещё никто, что результатом этого открытия могут стать такие же прорывы для всего человечества, к каким привели те ничтожные на первый взгляд случаи, когда глуповатый людоед, пытаясь заточить кремневый топор, нечаянно зажег пучок сухой пакли, пришил палец к рыбе или, высасывая из кости мозг, неожиданно получил мелодичный и приятный для слуха свист.

Но, Боже мой! За что таким открытием ты наказал переулок Враженский? В чем был смысл? К чему всё вообще? Сего постичь он не мог. И это доводило его до нечеловеческой ярости, незнакомой хомо эректусу. Оно не могло быть красиво запатентовано с немедленным предложением от ведущих японских компаний, а соответственно не могло быть продемонстрировано интеллектуальным гостям. А этого желал он, казалось, больше всего на свете.

И что тогда оставалось? Иногда, выдёргивая косы проводов, он хватался за стальную полоску рессора, но родительский инстинкт, что-то вроде дуновения в животе или простой слабости, останавливало его, и Лимур Аркадьевич обнаруживал себя стоящим в мастерской над гениальным устройством с железякой в руке как Авраам, заносящий нож на любимого сына.

Тогда он осторожно клал заготовку для лезвия окатаны на верстак с чувством, близким к благодарности, гладил себя по животу и шёл в звёздную комнату. Порожденная отчаянием доброта настолько изменяла его, что эхо каждого шага его восхождения отзывалось в разыгравшемся чреве. Дядя Мур стучался к дворнику и протягивал ему баклагу воларицы.

– Выпей, бездельник, – добрым голосом говорил он. – У вас же, что ни день – праздник. Впрочем, что же это я говорю? Почему у вас? Это у нас… У нас! – поправлялся он. – Все мы православные. И это… Иван, – деликатно добавлял он, – свечу мне поставишь? Что-то волнение у меня внутри.

Пятая за не пусты места

– Эй, негр! – поймал враженский барин своего дворника за рукав, – иди, закрашивай, что ты там на заборе понаписал.

– Иду, иду, батюшка, – смиренно поддался Иван, и его вывели из коттеджа на мост через ров, а по мосту – за ворота.

Они стояли теперь снаружи в переулке между красным дядиным забором и белой монастырской стеной. На заборе была свежая надпись выполненная через трафарет «ГОНЩИК».

– Ах, ты, Илюшенька! – ужаснулся Иван и тут же начал тереть надпись рукавом тулупчика. – Ездило тут всякого народу…

– Плохо играешь, – пожурил его дядя Мур. – Вот тебе краска, вот кисти и валик. Весь забор перекрашивай. Хам!

– От Хама африкане пошли, – возразил старик. – А отца-то у тебя есть? Я вот сын Яфетов. А ты, видно, Симова подколенка.

– В свободной стране ты бы уже сидел, – елейно улыбнулся хозяин и самодовольно покачался с носков на пятки, глядя, как старец начинает исправляться.

– А ацентону не плеснешь нюхнуть? – мешая краску кисточкой в банке, спросил Иван. – С милостивости отдастся?

– Когда три семьсот отдашь, умник? – продолжал любоваться враженский процентщик, покачиваясь и заводя руки за спину.

– Я, значит, хамр мадританский, а ты у нас елропеец симбирской? – спрашивал старик. – Чо за хамилия тебе – толь олропейска, а толь и елрейска кака?

– Сам себя выдаешь, – мурлыкал в ответ феодал. – Думаешь, ты в глубинке? Это под боком у московитян языки коверкают. У нас в Сибири чистый колониальный русский. Как в Средней Азии.

И вдруг Иван зыркнул на дядю как бы исподтишка, и родственник мой перестал качаться, и даже отшагнул. Это был взгляд благословенного – взгляд, томивший врагов России два десятка лет.

– А, – махал на него рукой дядюшка. – Докрашивай и в кочегарку под арест. Через тебя же, чекист, меня привлечь могут. Тебе шуточки, а это реальный непрезидентский срок. Я ж исключительно для внутреннего пользования гоню. Вот тебе и крест! – указал он на церковные купола. – Ну, бывает, возьму чего на сахар, на дрожжи… Но получаю больше, чем беру.

– Блаженнее давати, – согласился дворник. – Вот только за что, свет, елропеец ты волюшки меня узилишь?

– Нет, я так-то за демократию! – возразил просвещённый сатрап. – Каждый человек имеет право на свободу и личную женщину, но ты ж меня под монастырь подводишь своей мазней.

Утром у дяди чуть не случился удар. Впрочем, он быстро сообразил, что его это уже не касается. Прямо напротив его дома на белой монастырской стене появилась новая хулиганская надпись: «ГОНЩИКИБАРЫГИ»

Весь тот день вновь ездило тут всякого народу, застревали в снегу такси прихожан, дядя Мур звал Ивана с лопатой и обсуждал с каждым спасенным хулиганскую надпись на монастыре.

– А представьте, что если автор надписи вот этот старик, – указывал на орудующего лопатой Ивана разоблачитель.

– Да так-то правильно, – похохатывали таксисты, посматривая на недовольных пассажиров. – Приторговывают духом божьим – тут уж ничего не попишешь.

– Надпись-то может и правильная, а вот дворник у меня неправильный. Думаете, он сумасшедший? Э-э нет. Он настолько хитер, что хочет перехитрить Самого…

– Сигаретку?

– Благодарю, – угощался Аркадич сигаретой у водителя и чиркал спичками. – Вы знаете, что местные старухи его кем-то вроде святого считают? Мол, он повторяет подвиг старца Кузьмича.

– Какой подвиг? – включались в разговор пассажиры.

Дядя Мур многозначительно поднимал палец вверх, опускал его в землю и говорил:

– Подвиг, связанный с самоустранением от власти государя.

– И какого государя? – спрашивали застрявшие на Враженском.

– А вы как будто сами не знаете? – улыбался мой дядюшка.

Люди всматривались в лицо старичка с китайской бородкой и невольно крестились, делая вид, что прощаются с монастырем. Некоторые уезжали сразу же, а иные фотографировались на фоне дворника, прося выйти из кадра хозяина проезда.

– А самое дикое-то в этой истории знаете что? – не унимался экскурсовод. – Если он сбежавший после покушения правитель наш, то кто ж тогда покушение-то устроил? Ведь много верных ему людей там полегло, – не совсем понятно накручивал он. – Так что если это правда, то перед нами безусловный антихрист. Великий человек спас Россию, а этот её погубит. То есть я полагаю, что если это он, то это уже не он, а чудовище бесланское! Русский Агасфер!

Таксисты смеялись, а прихожане хмурились.

– Он сам-то что говорит? – спрашивали они.

– Так вы у него и поинтересуйтесь, – предлагал дядя Мур.

– Ты ли тот или ожидать нам другого? – вопрошали благочестивые. – Скажи, и мы тебе поклонимся.

– Вы только гляньте на них, – шептался дядюшка с таксистами. – Они же готовы клюнуть. Религия, знаешь ли, так и устроена. Это клапан: легенда как снежный ком, прилипает к ней всё больше и больше всякого, и обратного пути не имеет. Сегодня говорим «живее всех живых», а завтра уже «воскресе». Ну, взять то же евангелие, ведь совершенно банальнейшая история там вышла: наговорил чего лишнего, скрутили, наваляли и того… Но ведь нашлись духовные лица, которые всё это так вот обставили, – указывал он рукою философа на андреевские колокольни.

– Лимур Аркадьевич, я директор школы, где учится ваша внучка Машенька, – прервала обличительный пафос какая-то женщина. – У нас по плану будет открытый урок в рамках курса основ православной культуры, и мы хотели бы посвятить его старцу Кузьмичу Томскому и феномену подмены царей, начиная с отрока Димитрия. Было бы чудесно пригласить в качестве живого примера вашего дворника. Могли бы вы выступить, так сказать, посредником?

– Это дурдом! – стонал распорядитель. – Вот он перед вами. Что хотите с ним, то и делайте. Разве я сторож ему?

– Здравствуйте, батюшка, – обратилась к дворнику женщина, поправляя большие очки на половину лица.