Жизнь в эпоху перемен. Книга вторая

– Какая судьба, что за чушь! – Возразил Иван Петрович, поглаживая жену по упругой груди, из которой Анечка совсем недавно перестала кормить дочку. – Нет никакой судьбы, а есть обстоятельства жизни. Мы живём во время перемены обстоятельств жизни всей страны. Одни люди создают обстоятельства жизни своими действиями, а другие вынуждены приспосабливаться к этим обстоятельствам и менять уклад жизни, поступки и намерения.

Царь Николай Второй создал обстоятельства войны с Германией, и вся страна, сто шестьдесят миллионов людей вынуждены были жить в этих обстоятельствах пока другие люди: Распутин, Керенский и Ленин своими поступками не изменили этих обстоятельств, заставив нас жить в этих условиях.

Я часто думал, что не займись я политикой в уездном Совете, а работал бы учителем в школе, то не сидел бы в тюрьме и не попал бы снова на войну. Но потом понял, что меня, как офицера, мобилизовали бы в белую армию ещё раньше, и, может быть, я уже не уцелел, а сгинул бы в каком-нибудь бою с красными. Так что наши поступки определяют нашу жизнь, а не мифическая судьба, выдуманная древними греками.

Вот какой поступок я готов совершить немедленно? – спросил Иван Петрович жену, лаская ей грудь и чувствуя, как угасшее желание близости вновь разгорается в нем.

– Такой же, который и я готова исполнить со страстью и желанием, – ответила Анечка, и они вновь сплелись телами в сладостной муке близости под скрип и покачивание кровати, пока не излились сладостно-мучительным оргазмом во взаимном удовлетворении чувств.

Анечка прожила у Ивана Петровича две недели и засобиралась домой: сердце матери тревожилось за маленькую дочь, хотя она и понимала, что лучше Евдокии Платоновны, её матери, уход за дочкой Лидой ей не обеспечить.

За эти две недели они вполне удовлетворили чувственные желания взаимности, Ивану Петровичу через месяц предстоял отпуск – поэтому разлука будет недолгой, а после отпуска он заберёт семью сюда, в Иркутск, где продолжит службу. Здесь, в Иркутске, жизнь более насыщенная, чем в глухом Токинске, а служба красным командиром обеспечит семье безбедную жизнь.

Супруги даже сходили в театр, который недавно открылся вновь и посмотрели пьесу Горького «На дне», где показывалась безысходность жизни простых людей в царской России. Анечка с гордостью отметила про себя, что многие женщины в театре с завистью смотрели на неё, сопровождавшуюся красным командиром привлекательной внешности с удивительными разноцветными глазами.

Анечка навела домашний уют в комнате Ивана Петровича: несмотря на свою педантичность и аккуратность, он не умел поддерживать порядок в доме из-за отсутствия опыта в этом деле – всю свою жизнь Иван Петрович или жил у чужих людей, или порядок в доме обеспечивала прислуга.

Два раза в воскресные дни они выходили на берег реки и долго смотрели, как Ангара несет мимо них свои изумрудные воды в неведомую даль, скрываясь за поворотом.

– Так и судьба нас несёт неведомо куда, – задумчиво сказала Аня, глядя на тёмные воды. – Помнишь, осенью ты приехал на излечение домой белым офицером, а потом уехал долечиваться в Иркутск? Через месяц, перед отступлением, белые расстреляли всех большевиков, что были в местной тюрьме, где-то человек 50, говорят, что и в Омске всех постреляли, кто в тюрьме сидел. Зачем людей губить было, не пойму? Теперь ты, Ваня, красный командир, а не белый офицер, и этого я тоже понять не могу.

– В белые и в красные я пошёл не по своей воле, – отвечал Иван Петрович. – Но белые воевали за барахло, а красные за идею о равенстве, и это мне кажется справедливым.

Иван Петрович передал жене все приобретенные им украшения и вещицы, сказав: – Выбери, что тебе понравится, и отложи отдельно, но не надевай золотые украшения, и не носи их на людях. Ещё не время хвастать такими вещами, особенно в Токинске. Людская зависть не знает меры, и могут эти вещи конфисковать, а то и ограбить.

Анечка примерила поочередно все украшения, показываясь в них мужу, и потом спрятала их на самое дно баула, с которым собиралась возвращаться домой.

– Ты моё лучшее украшение, – сказала она, прижимаясь к мужу с благодарностью за сделанные подарки.

Оговорённый день отъезда наступил неотвратимо, как неотвратим, но бесконечен бег времени, и Иван Петрович привёз жену на извозчике на вокзал и посадил в вагон. Поезд тронулся, и он помахал рукой жене. Анечка в ответ помахала ему, и Иван Петрович вернулся в своё жилище, надеясь на скорый отпуск и встречу с женою там, в Токинске, чтобы потом, всей семьей переехать сюда, в Иркутск: он продолжит свою службу, а Анечка будет заниматься детьми, – так они решили при расставании.

«Человек предполагает, а Господь располагает», – гласит русская поговорка, так и планы Ивана Петровича и Анечки изменили новые обстоятельства, созданные человеком по фамилии Троцкий. Будучи Председателем Реввоенсовета, по окончанию войны он оказался не в центре внимания, как привык за годы гражданской войны, а на обочине политической жизни, в которой начинала разворачиваться борьба за власть в стране и в партии в связи с ухудшением здоровья признанного народом вождя – Ленина.

Неимоверное напряжение сил в гражданскую войну подорвало здоровье Ленина, и, как всегда бывает, если вожак дряхлеет, то в стаде, в стае, в обществе начинается борьба за предводительство, за лидерство, за место во главе. Ленин, будучи убежденным марксистом, не придерживался марксистских догм, а всегда действовал по практическим обстоятельствам конкретного дела в конкретных условиях.

Соратники Ленина по большевистской партии были более преданы догмам марксизма, в том числе и Троцкий, который считал, что победа социализма в одной стране невозможна, а потому надо разжечь мировой пожар революций, которые бы следовали в разных странах одна за другой, опираясь на вооруженную помощь извне, что Троцкий назвал «перманентной революцией». Революция победила в России, и теперь Россия должна помогать совершиться революциям в других странах, а не заключать позорные мирные договора с капиталистами.

Для перманентной революции нужна революционная армия, которая без сантиментов и колебаний будет выполнять любые приказы, а потому из Красной армии надо изгнать всех ненадёжных. Офицерам, особенно служившим ранее у белых, Троцкий не доверял, и аккурат в мае, когда Иван Петрович благодушествовал с женою, Троцкий подготовил директиву об увольнении всех бывших белых офицеров из рядов Красной армии без всяких исключений! Дополнительно, в устной форме разъяснялось, что этих офицеров надо не только уволить из Красной армии, но и переселить на другое место жительства, чтобы они утратили связи с сослуживцами и не смогли в будущем вернуться на службу.

В итоге, директива Троцкого была оформлена Постановлением Советского Правительства, которое разослали по частям и гарнизонам для исполнения.

Так Иван Петрович вместо ожидаемого отпуска к семье попал под неожиданное увольнение из армии. Узнав о грядущем увольнении, он не особенно расстроился, полагая, что возвратится в Токинск и будет там учительствовать вместе с женою, как они и предполагали до его ареста и призыва на колчаковскую службу.

Перед увольнением из армии Ивана Петровича несколько раз вызывали в ЧеКа, где он давал пояснения, когда и как он оказался в рядах Красной армии, и что делал на службе у Колчака. Видимо, что-то в ответах Ивана Петровича не понравилось сотрудникам ЧеКа, потому что после очередного собеседования-допроса он был заключен в камеру и на следующие допросы его приводили из камеры.

Жена Анечка ничего не знала об изменившихся обстоятельствах жизни Ивана Петровича и спокойно ожидала его приезда в Токинск, как и уговаривались.

В начале сентября допросы прекратились, и Ивану Петровичу было объявлено, что он выпускается из тюрьмы, никаких обвинений ему не предъявляется, но решением ЧеКа он высылается из Иркутска на жительство в город Вологду, где сможет проживать с семьей и заниматься любым делом, в том числе и учительствовать. По пути следования он сможет заехать домой и забрать семью с собою или вызвать семью к себе в Вологду.

Решение ЧеКа было странным и необъяснимым: при царе его тестя, Антона Казимировича, сослали по Владимирскому тракту, что неподалеку от Вологды, в Сибирь, а сейчас, при Советах, Ивана Петровича ссылают в обратном направлении из Сибири в Вологду. Воистину говорится: «Чудны дела твои, Господи!»

Освободившись из тюрьмы в начале сентября, Иван Петрович собрал свои нехитрые пожитки, получил, как ни странно, своё командирское жалование за истекшие месяцы заключения, и выходное пособие, и отбыл без проволочек к семье с намерением забрать жену и детей и уехать в Вологду до наступления зимы.

С окончанием войны кое-какой порядок начал восстанавливаться в стране, и за три дня Иван Петрович добрался из Иркутска в Омск, а оттуда за два дня на повозке с кучером и тремя пассажирами доехал до дома, и, как обычно, внезапно, под вечер, появился на пороге кухни, где хлопотала тёща, которая лишь всплеснула руками, увидев зятя.

Сняв шинель, он прошел в дальнюю комнату, заслышав детский плач. Анечка как раз переодевала младшую дочку, когда Иван Петрович зашел в комнату и, тихо подойдя сзади к жене, обнял её за плечи. Испуганно обернувшись, она увидела мужа, но не кинулась ему на шею, а продолжала заниматься дочерью.

– У Лидочки начался жар, – пояснила Анечка, – боюсь, не случилась бы горячка. Видимо, простудилась, играя во дворе: днем-то тепло, но ветерок свежий, а много ли ребенку надо! Эх, не уследила за дочкой нашей, Ванечка, казни меня за это.

– Ладно, успокойся, – возразил Иван Петрович, склоняясь над дочерью, которую видел впервые. – Пока ничего плохого не вижу. Кашля нет, а жар может быть и от зубов, которые режутся у годовалого ребёнка.

Дочка, услышав разговор, перестала плакать и взглянула на отца голубыми глазами, точь-в-точь, как левый глаз у Ивана Петровича.

Только сейчас он обратил внимание на свою старшую дочь, которой уже было почти четыре года, стоявшую у окна на двор и внимательно разглядывающую незнакомого ей мужчину.

– Августа, иди сюда, и поздоровайся с папой, – строго сказала Анечка, подзывая дочку. – Разве это мой папа? – удивилась дочка. – Мой папа – офицер, и у него погоны золотые на плечах, а у этого дяденьки погон нет, и значит он не офицер, и не папа! – закончила дочка, рассматривая Ивана Петровича изумрудными глазами, точь-в-точь как его правое око.

– Ну вот, – рассмеялся отец, – Две у меня теперь дочки, и каждая ухватила себе по моему глазу. Осталось завести нам с тобой, Анечка, сыночка, чтобы у него были твои карие глаза.

– Какой сыночек, с этими двумя едва справляюсь, – возразила Анечка, прижавшись, наконец, к мужу и успокоившись от тревоги за дочку, которая, перестав плакать, заснула, пока родители обсуждали своих детей.

– А где Антон Казимирович? – спросил Иван Петрович жену, подавая старшей дочери плитку шоколада, которую он купил ещё в Иркутске ей в подарок. Дочь взяла плитку шоколада и, не зная, что с ней делать, сунула в карман платьица. Она никогда не видела шоколада, шоколадных конфет и других сладостей, которые исчезли у торговцев-лавочников ещё до её рождения. Даже сахар был большой редкостью в этих местах, но всё-таки знаком девочке заботами деда Антона Казимировича.

– С отцом моим случилось несчастье, – ответила Анна на вопрос мужа. – Он курильщик, и от этого у него отказала нога, и её пришлось отрезать выше колена, – так мне сказал врач. Сейчас отец находится в больнице под присмотром тёти Марии, и если всё будет хорошо, то недели через три мы привезем его домой, где будем долечивать, и месяца через два он будет уже сидеть, а потом через полгода или больше столяр смастерит ему культю из дерева, костыли, и он сможет ходить по дому. Такие вот у нас дела, как сажа бела.

Припозднился ты, Иван Петрович, с отпуском своим и нельзя мне с детьми уезжать из тёплого дома тётки Марии, на зиму глядя, в твой Иркутск. Отложим переезд до весны, да и отца в таком состоянии я оставить не смогу.

– Что же, Анечка, и мои известия не лучше: уволили меня из Красной армии, да не просто уволили, но и ещё ссылают в Вологду, а сюда разрешили заехать за семьёй на краткое время. Первого октября я должен быть в Вологде и отметиться в тамошнем ЧеКа, иначе будет считаться побегом. Так что побыть мне здесь можно дня три-четыре, за которые я надеялся управиться, забрать тебя с детьми и уехать в эту ссылку. Хотя Вологда – это древний русский город неподалёку от Москвы, и думается мне, что нам там будет лучше, чем в Иркутске, да и зима там не такая жгучая, как в Сибири.

От этих слов Анечка присела на кровать, дочка проснулась и снова начала плакать. Анечка стала успокаивать дочку, а Иван Петрович, взяв старшую дочь за руку, повёл её на кухню к бабушке, которая уже поставила самовар и собрала кое-какую снедь в честь приезда зятя. В это время в дом вошла тётка Полина, которая была у соседей, вскоре пришла и хозяйка дома тётка Мария, и всё семейство принялось чаевничать под рассказы Ивана Петровича об изменениях в его судьбе и планах на будущее устройство жизни.

Под грузом навалившихся невзгод Иван Петрович как-то обмяк, сник, и даже ночная близость с женою после года разлуки не доставила ему ожидаемой радости.

Но следующим утром он, к своему удивлению, проснулся бодрым и свежим, с ясной головой и созревшим решением, как быть дальше. За завтраком Иван Петрович поделился своими планами с женой и тёщей.

– Давайте поступим так, – начал Иван Петрович. – Мне необходимо через два дня уезжать отсюда, иначе не успею к сроку прибыть в Вологду и отметиться в ЧеКа. Поэтому я уеду один, устроюсь там на жительство, куплю дом хороший, начну учительствовать: я же не под арестом буду находится, а только под надзором. А весною, лучше в мае, вы все вместе приедете ко мне: Анечка с детьми, отцом и матерью.

Хватит вам Евдокия Платоновна с Антоном Казимировичем ютится по углам у тётки Марии. Будете жить с нами и со своими внучками. Вместе не пропадем и уедем из этой Сибири, куда Антона Казимировича сослали, а я оказался здесь по службе. У меня на Западе тоже есть отец, от которого я не имею известий уже пять лет: может, он уже помер, или болеет и не знает, что у меня есть жена и дочки, вот при случае навещу и отца, или его могилку.

Что случилось, того не поправишь, а нам надо с Аней дочерей растить и быть опорой им и твоих, Анечка, родителей поддержать на старости лет. Все согласились, и Иван Петрович пошел в больницу навестить тестя.

Антон Казимирович лежал в больничной палате на три кровати, ещё две койки были в соседней комнате, это и всё, чем располагала местная больничка для лечения своих жителей. Войдя в палату с Анечкой, он не сразу признал в лежавшем на кровати старике своего тестя, Антона Казимировича: так он исхудал и осунулся. К старческой худобе добавилась болезнь и ампутация ноги, и теперь перед ним лежал сухонький старичок с детским тельцем и седой кудлатой бородой, которая ещё два года назад была лишь наполовину седоватой.

Завидев посетителей, Антон Казимирович бессильно встрепенулся на кровати, пытаясь привстать, позабыв об утрате ноги, и поэтому завалился на правый бок, где не было ноги, и свалился бы с узкой больничной кровати, если б Анечка не поддержала его вовремя.

Откинувшись на подушку, Антон Казимирович жалобно улыбнулся: – Видишь, зятёк, тесть-то твой совсем обессилел и ноги лишился: не знаю, поднимусь ли с этой кровати, вернусь ли домой и буду ли ходить на костылях – такие вот дела в нашей семье произошли, пока вы, Иван Петрович, служили в Красной армии.

– Ничего, ничего, – успокоил Иван Петрович своего тестя. – Одна-то нога осталась, к ней добавятся два костыля, и будете, Антон Казимирович, на трёх ногах ковылять с прежней скоростью. Помнится мне, что раньше я за вами угнаться не мог, хотя и спор на ногу, а теперь уравняемся в скорости.