Шкура неубитого

Сыщик не успел ничего сказать, Холодзяжко накинулся на него, размахивая вилкой, будто шпагой:

– Мы будем делать ровно то, для чего нас наняли, а вот г-ну Кузьмину придется раскошелиться. Да, да, вытрясайте все из своих карманов! Знаменитый петербургский репертуар стоит гораздо дороже двухсот рублей, слышите? Придется вам заплатить по тысяче каждому! И не станем обижать друг друга презренными векселёчками или банковскими билетиками – сами знаете, их легко подделать. Охота вам получить расчет, так сказать, фантиками от конфет, мой алчущий соратник? Ни Боже мой! Вы желаете забрать свою тысячу полновесным золотом. И я тоже желаю этого, всем сердцем желаю. А сердце у меня, осмелюсь доложить вам, огромное и страстное.

– Погодите, Тарас! – зашикал Пьетро. – Меня совсем запутали ваши езуитские выкрутасы! Вы предлагаете привести певиц на завтрашнее прослушивание, как мы и собирались сделать это с самого начала, и отдать наши песни этому парижскому франту. Так?

– Так, именно так и только так!

– Но вы же сами возмущались и клеймили г-на Кузьмина…

– Клеймил? Я? – фыркнул Холодзяжко в стакан с клюквенным морсом. – Ну, пусть клеймил, если вы так это расценили. Надеюсь, наш достопочтенный гость имеет на сей счет отличное от вашего мнение. Ибо, поверьте, Иван Яковлевич, я никогда не осмелился бы клеймить столь благородного представителя нашего круга. Я лишь смиренно умолял прислушаться к голосу справедливости, и если справедливость избрала, так сказать, мой голос – пусть будет именно так. Главное, что ни вы, ни я, ни г-н Кузьмин, – никто не останется внакладе. Видите, как замечательно я все уладил?

– Мамма миа, что за балабол! Я ни хрена не понял.

– Да что же тут понимать? Ступайте, мой непонятливый строптивец, и готовьте вашу дюжину к выступлению. А уж я позабочусь, чтобы нам выплатили все до последнего грошика.

Долговязый Пьетро кивнул и поспешно вышел из кухмистерской. Ему настолько опротивело словоблудие толстяка, что к горлу подкатила тошнота. Но уже на улице предвкушение щедрого вознаграждения, которое нежданно-негаданно выросло в десять раз, вызвало у него ощущение полнейшего счастья, и к стрелке Васильевского острова импресарио подходил, уже беззаботно насвистывая.

V

В это время у фон Дервиза подали чай с вареньем. Тарас Холодзяжко схватил с блюда самый большой крендель и сжевал его в полной тишине – чинно, неторопливо, будто на светском приеме. Стряхнул крошки с сюртука и горделиво изрек:

– Итак, я устранил подлого обманщика. Обсудим ваши интересы в более приязненном, так сказать, ключе.

– Обманщика? – Мармеладов изобразил изумление.

– Конечно! Этот Пьетро хочет выставить дюжину девиц, подходящих под приметы, описанные в телеграмме. Но половина его брюнеток – крашеные, уверяю вас, а картавить их можно научить за полчаса. Любая шансонетка со стажем сумеет обмануть и доверчивую публику, и такого разборчивого профессионала, как вы. Которая бы вам не приглянулась, не показалась той самой девицей – окажется l'imitation[13 - Подделка, имитация (французск.)], а попросту говоря – фальшивкой.

– Почему вы так уверены в этом?

– Да потому что я знаю, какую именно барышню вы ищете!

Толстяк ухватил вазочку с вареньем и отхлебнул прямо через край. Затем достал из кармана телеграмму и прочитал ее, обильно сдабривая собственными комментариями:

– “Для парижского варьете мне нужна брюнетка возрастом до двадцати лет…” В петербургских кафе-шантанах столь юных певиц можно пересчитать по пальцам. Нашей публике по нраву красотки постарше, более искушенные в амурных делах, чтобы двигались соблазнительно и навевали сладость грез… Хотя иные девы уже с четырнадцати лет полноправно владеют секретами обольщения, но это редкость, да-с… Кх-м! “С чистым сопрано…” Здесь, доложу я вам, еще меньше вариантов. Отыщи-ка ты чистый голос в сигарном дыму! У нас ведь не опера, Иван Яковлевич, и даже не оперетта. Сцену окружают столики, публика курит беспрестанно, оттого мои соловушки сипнут и хрипят, но мужчинам-то как раз это нравится. Хриплый шепоток придает любой беседе пикантности. Посудите сами, когда барышня обвивает вас обнаженными руками, а свечи задуты, захочется ли вам оперных рулад? Сомнева-а-аюсь. Но для варьете, допустим… Допустим… Что вы там еще требовали? “И чтобы изящно картавила…” О, этот парижский шик! Елисейские поля, о-ля-ля… При таких запросах остается лишь одна подходящая певица. Казалось бы, все сладилось. Укажи которая и забирай сто рублей. Вчера, получив телеграмму, я так и намеревался поступить. Но утром, так сказать, на свежую голову, вдруг почуял неладное. А я, знаете ли, всегда доверяю своему чутью!

Холодзяжко щелкнул себя по кончику огромного носа и замолчал, буравя глазами сыщика. Тот ответил, добавив в открытую улыбку крохотное зернышко насмешки:

– Что же подсказывает ваше чутье?

– Подсказывает, г-н Кузьмин. Подск-а-а-азывает, уж будьте покойны… Мне известно, что в прошлом годе в Петербург приезжали князь Монако и герцог Савойский. Инкогнито и без объявления, но я умею слушать там и тут, а потому всегда в курсе визитов высокопоставленных особ, – толстяк надулся от гордости. – И князь, и герцог, как говорят, немалые выпивохи, любят шататься по увеселительным заведениям. Могли они забрести в один из наших кафе-шантанов? Конечно, могли. Туда пускают кого угодно, были бы денежки. Могли они увидеть там молоденькую певичку? Могли, и не только увидеть, а то и пощупать, при должной сноровке. И вот я спрашиваю вас, г-н Кузьмин… Прошу со всей серьезностью ответить на этот вопрос… Могли они влюбиться в эту милую девочку с фиалковыми глазами, роскошной косой до пояса и легкой картавинкой, столь уютно звучащей для утонченного французского слуха? О, не утруждайте себя ответом! Я все читаю по вашему лицу, будто это открытая книга. Кто же из них потерял голову? Кто не в силах забыть юную чаровницу? Князь? Или герцог? А если представить, что…