Последний гвоздь

Но это не означало, что он собирался просто сдаться и залечь на дно. Это было его расследование, шанс показать всем, что он не только достоин повышения, но на него можно рассчитывать и в будущих делах, а чтобы в этом преуспеть, нужно держать Слейзнера на максимальном расстоянии от расследования.

– О’кей, Ян, я понял, – наконец сказал Слейзнер. – Ты тут всем заправляешь и, конечно, тебе необходимо рассмотреть все варианты, прежде чем ты захочешь о чем-либо заявить. Просто хочу сказать, что это не то дело, которое нужно затягивать без необходимости. Нам не нужно сейчас допрашивать всех его одноклассников в начальной школе и анализировать содержимое каждой урны в радиусе многих миль от места обнаружения. Чем быстрее мы раскроем дело, тем лучше.

– Конечно. Как раз к этому мы и стремимся в работе, и как только у нас появится что-то интересное, я тебе сообщу, – произнес он, взвешивая каждое слово.

8

Их проводили к лифту. Его, Соню и Матильду. И их адвоката Ядвигу Комаровски. Никто не произнес ни слова, и пока лифт все глубже опускался в шахту, в нем царила тишина. Каждый из них пребывал в собственной тьме. Взгляды были направлены куда угодно, но только не друг на друга – на след на стене, мигающую лампу или скопление кружащих пылинок. В никуда.

Он и его действия привели их сюда. Невозможно смотреть на эту ситуацию по-другому. Именно он вынудил Теодора связаться с полицией в Хельсингере, вызваться свидетелем и рассказать правду. Такое давление привело его сына к попытке прыгнуть под поезд в лесу Польше. В последний момент он сумел помешать сыну. Все-таки он настоял на своем, и через несколько дней они вместе поехали в Данию.

Он тогда пытался убедить себя, будто не мог знать, что Теодора арестуют. Будто даже в своих самых диких фантазиях он не мог представить такое развитие событий. Но он себя обманывал. Все указывало на такую возможность. Все, что было необходимо ему, чтобы предотвратить катастрофу.

Двери лифта открылись, и их встретила женщина с убранными наверх волосами и в белом медицинском халате. Одним кивком она показала на коридор со сверкающим полом и грязными стенами. Тут и там встречались больничные кровати. Большинство пустовало, но на некоторых виднелись силуэты тел под тонкими простынями.

Очевидно, это место не предназначалось для посторонних посетителей. Поэтому им сначала предложили увидеть Теодора в одном из похоронных бюро Хельсингера, где должно было найтись более приличное помещение. Но только сама транспортировка тела и его подготовка означали бы, что им пришлось бы ждать возможности его увидеть еще сутки, а что он сейчас точно не мог, так это ждать еще больше.

Ему нужно было немедленно увидеть Теодора. Чтобы раз и навсегда избавиться от мысли, что все-таки он что-то не так понял, и принять, что ему остается только горевать.

Он собирался поехать в Хельсингер еще в прошлый вторник. Без какого-либо плана, он думал без предупреждения объявиться в тюрьме, предъявить свое полицейское удостоверение и добиться возможности его увидеть. Но ради Сони с Матильдой он себя сдержал. Его роль заключалась в сохранении покоя и стабильности в семье: шли дни, а он старался объяснить, что в Дании другие правила, и им ничего не остается делать, как ждать, пока датчане дадут официальные разъяснения.

Но в глубине души он чувствовал всепоглощающую ярость, не понимая, почему все так затягивается. Без ведома Сони он давил на Комаровски, а она, в свою очередь, на датчан, но никто из них не мог дать хоть какое-то внятное объяснение, кроме того, что необходимо много дополнительной административной работы, так как он не гражданин Дании, а это больше походило на взятую с потолка отговорку.

Женщина остановилась перед дверью и три раза постучала, прежде чем провести карточкой через считыватель, ввела код из четырех цифр и провела их в помещение, где зажженные свечи, цветы в вазе и прилепленные к стенам простыни пытались замаскировать тот факт, что они находились в морге.

Перед ним Комаровски пожала руку мужчине в белом халате, а также невысокому упитанному мужчине в очках и свободном пиджаке с заплатами на локтях. Он слышал, что они перекинулись парой слов, но не мог их разобрать, да это и не играло большой роли.

Ведь там, в дальнем конце помещения, лежало тело. Оно лежало совершенно неподвижно на разложенных носилках под белой тканью, и с каждым шагом в его сторону в нем все сильнее росла надежда. Надежда, которой, как он в глубине души понимал, не суждено оправдаться, и от которой он всеми силами старался избавиться.

Но сейчас, когда он находился здесь, он не мог отогнать от себя мысль, что, может быть, это все-таки не Теодор. Что хоть и маленький, но шанс есть. Что его шведский номер удостоверения личности перепутали с датским. Или что это просто кошмарный сон, который должен закончиться в ту же секунду, как он взялся за ткань, собрался с духом и откинул ее в сторону.

Теодор выглядел так, как всегда во сне. Закрытые глаза и то самое умиротворенное сияние, от которого все мышцы у него на лице расслабились. От которого ему захотелось разбудить его, осторожно поцеловав в лоб. Как ему всегда хотелось делать, с тех пор как он стал отцом. Черт с ним, что маленький организм мучился от коликов, и каждый час бодрствования превращался в пытку.

И сейчас он тоже хотел его разбудить, и так, будто это движение настолько укоренилось в его сознании, что не поддавалось контролю, он наклонился к Теодору, который, точно как в детстве, выглядел, словно во сне освободился от всякой боли.

После ничто уже не могло быть как раньше. Холод, который ощутили его губы, разлился по нему и изменил все. Все сомнения исчезли, осталось только осознание, что его сына, его собственного любимого сына больше нет.

Слез, однако, не было. Как он ни пытался их вызвать, горе как будто было заблокировано и не впускало его к себе. Но Соня с Матильдой плакали. Он видел блестевшие у них на щеках слезы и где-то очень отдаленно мог его слышать. Горе – перелившееся через край и хлынувшее наружу.

Он подошел и обнял их. Прижал к себе как можно ближе, чтобы утешить, но и чтобы попытаться почувствовать то же, что и они. Ничего не вышло. Он совершенно отсутствовал. Теперь он ощущал это. Сильнее, чем когда-либо. Он должен узнать. Как полицейский, он должен точно узнать, что произошло.

– Как он умер? – спросил он, выпустив из объятий Соню с Матильдой.

– Фабиан, ты же все знаешь, – сказала Комаровски. – Я тебе рассказала по телефону.

– Да. Но я хочу услышать это от него. – Он подошел к врачу. – Ведь, наверное, вы проводили осмотр?

– Да, это так. Меня зовут Франк Бент Нильсен, и я судмедэксперт здесь, в больнице.

– И мой очень простой вопрос таков: как умер Теодор?

– Фабиан, это правда так необходимо? – спросила Соня.

– Да, – ответил он. – Увы, – и затем снова повернулся к врачу.

– Ваш сын повесился.

– Где? Где он повесился?

– Ну, папа, хватит!

– Матильда, я сам разберусь. Я спросил, где конкретно повесился мой сын?

– В своей камере, – ответил плотный мужчина и протянул руку. – Флемминг Фриис. Я отвечаю за изолятор в Хельсингере, и хочу сначала выразить вам свои глубочайшие соболезнования. То, что произошло, – ужасная трагедия. Не только для вас, но и для всех нас, кто здесь работает.

– Значит, он повесился у себя в камере. А как конкретно это произошло?

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что он использовал. Как я понимаю, вы не пропускаете веревки или что-то подобное, что…

– Фабиан, вот сейчас уже хватит! – перебила Соня.

– Любимая, прости, но я должен знать, что произошло. Как так могло получиться, что молодой мужчина, за которым велось наблюдение, как будто он уже осужден за убийство, мог повеситься у себя в камере.

– Фабиан, мы конечно получим ответы на все вопросы. – Коморовски подошла к нему. – Но сейчас не подходящий момент. Мы здесь, только чтобы…

– Ядвига, я знаю, зачем мы здесь.

– Простите, – Флемминг Фриис поправил очки и шагнул к нему. – Я хорошо понимаю, вам нужно знать, что произошло. Вы полицейский и, конечно, должны знать все. Проблема в том, что мы еще не закончили наше расследование.

– Нам пришлось ждать больше трех суток, чтобы нам просто разрешили приехать и увидеть его, целая вечность в нынешних обстоятельствах, а вы все еще не знаете, что произошло?

– Что нам точно известно – он разорвал свою простыню на длинные полоски и сплел из них веревку.

– Пожалуйста, – покачала головой Соня. – Неужели мы должны об этом слушать?

– Дорогая, можете выйти и подождать снаружи. Так будет лучше. Я приду, как только закончу. – Он снова повернулся к Флеммингу Фриису. – Продолжайте.

– Затем связал два конца вместе, поднял кровать и прислонил ее к стене, после чего…

– Подождите. Поднял кровать? Как он мог это сделать? Она же, наверняка, как в других тюрьмах, прикреплена к стене.

– Это верно, и это правда должно быть невозможно. Но каким-то образом он завладел гаечным ключом. Таким шведским ключом.

– Он имеет в виду разводной ключ, – сказала Коморовски.

– Совершенно верно, и как это произошло, нам пока неизвестно, – пожал плечами Фриис.