Избыточность опыта

1. Наложение без противоборства или конгруэнтность, в случае которого обнаруживается содержательное слияние, лишенное двойственности или обособления (Hua XI, 131). Что касается синтеза последовательности, то внутреннее и непрерывное слияние выделенных единств обозначается как сращение. Всякая выделенная данность в самой себе имеет внутреннее синтезирующее строение, а именно в самой себе она есть непрерывность последовательности» (Hua XI, 140).

2. Наложение на расстоянии (par distance), соединяющее две имманентные данности по их подобию (например, и то, и это треугольник, хоть они и разных цветов). Здесь также есть «нечто от слияния, но не чистое слияние и образование единства, а единство как предпосылка, как почва сокрытия, и вместе с тем вытеснения и прорыва» (Hua XI, 131). Важно отметить, что в наложении на расстоянии начало внутренней обособленности и тем самым предпосылка для экспликации внутренних признаков заключается в активности (Hua XI, 133). Относительно этого феномена гуссерлевский тезис особенно ясен, пассивный синтез подготавливает активный.

3. В феномене возрастания демонстрируется внутреннее наложение двух соответствующих данных. Меньшее не просто повторяется в возросшем: это то же самое, и все же больше (Hua XI, 136). Как пример, приводится ряд треугольников, которые упорядочены по принципу постоянного возрастания.

4. Анализ пассивного синтеза исходил из феномена выделенных элементов. Углубленный разбор выделяющегося подчеркивает важный аспект: феномен контраста.

Выделяющееся определяется тем, что контрастирует со своим фоном:

«Всякое выделяющееся для себя в неком поле выделяется по сравнению с чем-то в том же поле […]. Для отношения единства между выделяющейся данностью и тем, относительно чего она выделяется, у нас есть еще одно особенно полезное выражение: Контраст […]. К гомогенной групповой множественности относятся и конкретное слияние, и контраст: члены множества – это каждый сам по себе контраст, но не в противопоставлении друг другу; друг с другом они особенно едины через бесконтрастное слияние, например, красные пятна на белом фоне» (Hua XI, 138).

Из сказанного следует, что между выделением, сращением и контрастом существует внутренняя связь. Только с помощью контрастирования с фоном можно что-либо выделить. Выделенная данность определяется тем, что она конституируется от фазы к фазе или “благодаря” непрерывной длительности и “внутри” нее (Hua XI, 140).

Если обратить внимание на то, что представленные выше разнородные ассоциации возникают одновременно в разных полях чувств, становится ясно, что здесь есть измерение, которое принципиально выходит за рамки очевидности интенционального: ассоциация ускользает не только от активности, но и во многих отношениях от взгляда Я. Многообразность синтеза в их живом функционировании и в полном масштабе не могут проявиться, но они составляют неизбежную основу для каждого рода явления. Если сравнить выше представленные феномены ассоциации со схемой «схватывание/содержание схватывания», где нечто недифференцированное гилетическое получает свой образ через активное схватывание со стороны Я, то явным становится то, как далеко простирается генетическая феноменология и насколько она радикальна.

В заключение я хотел бы вернуться к сложной взаимосвязи между статической и генетической феноменологией, которая, на мой взгляд, привела к заблуждениям в гуссерлеведении. В работе Генезис и структура Деррида отстаивает тезис, согласно которому генетический способ рассмотрения углубляет статический, при этом, не ставя его под вопрос:

«Однако переход этот – опять-таки всего лишь обычное развитие, не подразумевающее никакого, так сказать, “преодоления”, еще меньше выбора и тем более раскаяния. Это углубление работы, при котором открытое ранее не затрагивается, своего рода раскопки, в ходе которых выявление генетических оснований и исходной продуктивности не только не расшатывает и не уничтожает ни одной из уже выявленных поверхностных структур, но и вдобавок снова извлекает на свет эйдетические формы, эти, по выражению Гуссерля, “структурные априори” самого генезиса» (Derrida, 1967, 231; рус. 199[40 - См. Деррида Ж… Письмо и различие / Пер. с франц. А. Гараджи, В. Лапицкого и С. Фокина. Сост. и общая ред. В. Лапицкого, 2000 (прим. перев. – далее: Derrida, 1967).]).

По мнению Дерриды, для Гуссерля та же проблема альтернативы между генезисом и структурой была бы бессмысленной, так как некоторые положения дел – как, например, гиле или телос – требуют генетического способа рассмотрения, тогда как другие феномены требуют статического подхода[41 - «И если бы перед Гуссерлем ex abrupto оказался поставлен вопрос “структура или генезис”, то он, бьюсь об заклад, был бы немало удивлен, что его втягивают в такие прения, и ответил бы, наверное, что все зависит от того, о чем мы собираемся говорить. Некоторые данные следует описывать в структурных терминах, другие – в генетических» (Derrida, 1967, 231; рус. 198).].

Если Деррида подчеркивает несоизмеримость генетической и статической феноменологии, то Стейнбок, напротив, убежден в том, что генетический метод ставит под вопрос результаты статического анализа. В такой перспективе это выглядит как преодоление статической феноменологии средствами генетической. Статическая структура снимается при помощи генетического способа рассмотрения:

«Например, разве при генетическом анализе различие гиле/ морфе, свойственное статической модели конституирования, не ставится всерьез под сомнение, что подразумевает приоритет более тонких описаний конституирования: феноменологии ассоциации, процесса хабитуализации, седиментации, реактивации и фундаментальной роли горизонтов в конституировании смысла?» (Steinbock, 1995, 265).

На мой взгляд, как Деррида, так и Стейнбок неверно понимают отношение между генетической и статической феноменологией, не осознавая их взаимосвязь. Интерпретация Дерриды искажает смысл генетической феноменологии в той мере, в какой она создает впечатление, что генетический способ рассмотрения характерен исключительно для ограниченной сферы феноменов, характеризующихся своеобразной подвижностью. Наоборот, генетическая феноменология затрагивает всякий феномен: всякая апперцепция, всякий предмет несет за собой историю, которую можно привести к данности (Hua XI, 345). Позиция Стейнбока упускает из виду укорененность генетического метода в статическом анализе. Никто не спорит с тем, что Гуссерль при помощи генетического анализа приходит к феноменам, которые выходят за пределы корреляции между ноэзисом и ноэмой, но в то же время эта корреляция служит путеводной нитью. Верно не только то, что всякое конституирование является результатом генезиса, но и, что то же генетическое исследование на сущностных основаниях предполагает результаты статического конституирования.

Таким образом, чтобы отдать должное взаимосвязи между статической и генетической феноменологией, необходимо прояснить как возможное напряжение, так и необходимую взаимосвязь между ними, соответственно, их вложенность друг в друга: с одной стороны, генетический способ рассмотрения исходит из сконституированного, в качестве путеводной нити берет результат статического конституирования (трансцендентально редуцированную предметность), с другой стороны, через реконструкцию истории процесса конституирования, соответственно, через анализ временно?го и содержательного синтеза и т. д. он открывает новые пути и подступы для феноменологии, сталкиваясь с феноменами – например, такими как аффект, – которые не согласовать со статическим способом рассмотрения.

Прежде чем я перейду к тематике аффекта, я хотел бы вернуться к проблеме Я, с тем чтобы выявить еще один аспект пассивности. Далее я попытаюсь показать преобразование, которое претерпевает понятия Я, преобразование, которое запускает генетический способ рассмотрения.

2. Предъявление Я в полной конкретности средствами генетического способа рассмотрения

В Картезианских медитациях Гуссерль утверждает, что систематический анализ конкретного Эго, а именно как монады, создает чрезвычайные трудности (Hua I, 107; рус. 97). На деле, феноменология очень поздно нашла доступ к исследованию конкретного Я и синтезирующей функции ассоциации (Hua I, 113; рус. 105). Проблема генезиса возникает, когда задаются следующие вопросы: если предположить, что универсум априори включает бесконечное многообразие переживаний то, как они друг с другом взаимодействуют? Все ли моменты опыта совозможны? В каком порядке должны полагаться различные ноэтические акты?

Чтобы прояснить постановку проблемы, Гуссерль ссылается на следующий пример: научная деятельность, такая как, например, философствование, предполагает разумное Эго, прошедшее определенный генезис. Рациональная деятельность научного теоретизирования, в эйдетическом отношении, скрыта от ребенка[42 - «Эйдетическое постижение моей детской жизни и ее конститутивных возможностей создает тип, в дальнейшем развитии которого, но не в его собственных взаимосвязях может возникнуть тип научная теоретическая деятельность» (Hua I, 108; рус. 98).]. Говоря иначе: эта сложная деятельность определяется закономерностью, тесно связанной с историей Эго. Генетическая феноменология собственно нацелена на то, чтобы подчеркнуть историю Эго и его синтезирующих функций, функций, которые откладываются путем повторения, становятся хабитуальностью и служат основой для дальнейших актов и ассоциаций. Она пытается прояснить отношение между двумя различными формами апперцепций (характерными, например, для жизни ребенка и ученого-теоретика), показывая, как одно сознание возникает из другого.

Мы уже констатировали, что в генетической феноменологии временно?й синтез признается в качестве наиболее общей и элементарной формы генезиса. В рамках этой универсальной формы «жизнь протекает как мотивированный процесс особых конститутивных действий с разнообразными особыми мотивациями и системами мотиваций, которые, согласно всеобщим закономерностям генезиса, создают единство универсального генезиса ego. Ego конституируется в себе самом, так сказать, в единстве некоторой “истории” […].» (Hua I, 109; рус. 99).

Если исследовать развитие монады как конкретного индивида, то следует констатировать, что содержание временно?го отрезка и всякой временно?й фазы не может рассматриваться как более поздний момент длительности без более ранних моментов (Hua XIV, 12): «Апперцепция, которая начинается в какой-то момент, мотивирована этим моментом и никаким другим и несет в себе самой неизгладимую печать генезиса» (Hua XIV, 12). Чтобы сделать ясным отличие генетического исследования понятия Я от статического, мы можем обратиться к гуссерлевским Картезианским медитациям. В первых трех Медитациях Я как таковое не тематизируется. Гуссерлевский анализ ограничивается исследованием корреляции между ноэзисом и ноэмой. Такая корреляция становится более сложной, если выявляется не только, как поляризован объект, но и то, как поляризован субъект. Тем самым проявляется второй вид синтеза, «который охватывает все особые многообразия cogitationes, и, причем особым образом, а именно как cogitationes тождественного Я, которое живет во всех переживаниях сознания как деятельно сознающее (Bewusstseinst?tiges) и как аффицируемое и которое отнесено через них ко всем полюсам в предметной сфере» (Hua I, 100; рус. 87–88; курсив – С.М.). При этом в дело вступает конфигурация Я как тождественного полюса, которую мы всесторонне рассмотрели в главе I. Однако в § 32 Гуссерль добавляет существенное уточнение, а именно, говоря, что такое центрирующее Я нужно рассматривать не как пустой полюс тождества, а как субстрат хабитуальностей: Благодаря закономерности «трансцендентального генезиса» «с каждым исходящим из него актом, несущим в себе некий новый предметный смысл, оно приобретает новое устойчивое и характерное свойство» (Hua I, 100; рус. 88). Принятые мной решения, мои убеждения, мои цели как устойчивые хабитуальности играют первостепенную роль в конституировании моей идентичности: они определяют характер моей личности.

При этом следует строго различать два аспекта акта под названием «решение». Во-первых, решение имеет индивидуальный и ограниченный во времени характер. Как временно?й процесс, оно подвержено ретенциальным модификациям и постепенно уходит во все более отдаленное прошлое. Во-вторых, все еще продолжает иметь значимость, пока я его не аннулировал:

«Я и далее продолжаю быть так решившим, и до тех пор, пока я не отказываюсь от решения. […] Я сам, устойчиво пребывающий в своей волевой установке, изменяюсь, если перечеркиваю свои решения или действия, отказываюсь от них» (Hua I, 101; рус. 88–89).

Тем самым конституируется постоянное и устойчивое личное Я[43 - «Пока оно [убеждение] для меня значимо, я могу возвращаться к нему снова и снова, и я снова и снова нахожу его как мое, как то, что привычно и свойственно мне; соответственно, я нахожу себя в качестве Я, которое убеждено, то есть определено благодаря этой сохраняющейся совокупности привычных ориентаций как устойчивое Я» (Hua I, 101; рус. 88).].

В § 33 для этого вводится еще одно определение Я: это взятое в полной конкретности Эго или монада. Прежде всего я хотел бы обратить внимание на то, что понятие монады допускает два различных толкования, можно сказать, одно узкое, а другое более широкое. Без сомнения, монадология Гуссерля прежде всего находится в контексте проблематики интерсубъективности[44 - См. об этом Thyssen, 1953; Meist, 1980; Richir, 1990; особенно 158 и далее; Kaehler, 1995.]. Но во многих текстах понятие монады связано не только с отношением к Другому, но и со всей полнотой интенциональной жизни:

«Поскольку Ego как конкретная монада охватывает всю совокупность действительной и возможной жизни сознания, то ясно, что проблема феноменологического истолкования этого монадического Ego (проблема его конституирования для себя самого) должна включать в себя все проблемы конституирования вообще» (Hua I, 102–103; рус. 91).

В этом смысле монаду можно отождествить с понятием Я в полной конкретности[45 - По поводу тождественности понятия монады и понятия Я в полной конкретности см.: Hua I, 102, рус. 89; Hua XIV, 53; Hua XIV, 10; Hua XV, 375.].

Прежде чем углубиться в определение Я как личности и Я в полной конкретности, я хотел бы сделать краткое методическое замечание по поводу различия между статической и генетической феноменологией: если первое определение Я как Я-полюса приходится на статическую феноменологию, то Я как личность уже подразумевает генетический способ рассмотрения, который, однако, исчерпывается царством активности Я (убеждениями, решениями и т. д.). Напротив, с точки зрения генезиса своей собственной истории, Я в полной конкретности охватывает всякую форму синтеза (даже пассивную)[46 - Понятие монады неоднократно используется в связи с феноменами пассивного синтеза: «Монада едина, а именно Я, которое в монадическом времени тождественно в своих необходимо переменчивых актах, в своих переменчивых аффектах, в своих переменчивых модусах сознания, включая специфически познаваемые способы явленности, в своих пассивных (не вытекающих из Я) ассоциациях, слияниях и т. д.» (Hua XV, 375; курсив – С.М.).]. Тем самым Я начинает пониматься «как бесконечная, осуществляемая в единстве универсального генезиса связь взаимно соотнесенных синтезирующих действий» (Hua I, 114; рус. 106; курсив – С.М.).

В дальнейшем я попытаюсь осветить – прежде всего в противовес определению Я как Я-полюса – своеобразие других упомянутых выше пониманий Я.

В связи с Я как субстратом хабитуальностей с феноменологических позиций возникает проблема индивидуальности монады, а именно проблема личности. Личность обнаруживается не в сфере пассивности (в чувстве радости или боли, инстинктах или в пассивной доксе), а в активном доксическом рассуждении и решении, «в активном мышлении и во всех родах интеллектуальной деятельности» (Hua XIV, 20–21). Быть личностью – значит, не только иметь устойчивые апперцепции, которые конституируют мир как согласованные образы восприятия, но и обладать «самоприобретенными убеждениями, полученными посредством деятельного занятия позиции со стороны Я, устойчивых оценок, устойчивой воли в том смысле, что для меня самого конституируется эта идентичность: например, как в случае этого убеждения, что идея немецкости возлагает на меня обязанность, что я должен ей соответствовать, эта устойчивая воля, это твердое направление воли, действительно соответствовать ей и т.д.»[47 - «Личность, как индивидуальность субъективности, связана со сферой специфической активности в форме ego cogito. Но в многообразии этого cogito раскрывается, развивается и модифицируется (временами, изменяет направление) в качестве индивидуальности одно и то же ego. Это единство, которое развивает Я-акты из себя или скорее «из себя» их деятельно осуществляет, конституируется при этом собственным способом и конституируется для себя, так что оно может узнать себя в качестве индивидуальной личности в таких же свободных актах (ценностях, полаганиях) как единый субстрат личностных качеств характера» (Hua XIV, 18). По поводу этого см. Hua XV, 510.] (Hua XIV, 196). Я могу сохранить то же самое тождественное Я, если при данных обстоятельствах буду вести себя определенным образом (Hua XIV, 31). Если бы мои убеждения, мои решения или мое поведение драматически изменились, я потерял бы и свою индивидуальность. Следует подчеркнуть, что анализ индивидуальности необходимым образом включает в себя проблематику интерсубъективности. Гуссерль даже утверждает, что исток личности берет начало во вчувствовании и в социальных актах, происходящих из вчувствования (Hua XIV, 175): «Для личности недостаточно было бы, чтобы субъект осознавал самого себя как полюс своих актов, она конституируется только тогда, когда субъект вступает в социальные отношения с другими субъектами […]» Я становится личным Я через отношение Я-Ты (Hua XIV, 171)[48 - «Мое бытие в качестве Я, в качестве личности – это не только бытие из моего примордиального становления, но и из коммуникативного переплетения со становлением Другого» (Hua XV, 50; курсив – С.М.). «Если мы вообразим субъект до вчувствования, инстинктивно конституирующего окружающий мир, то это будет не личность. Даже если мы добавим свободу рассуждения, приостановку инстинктивных действий, обдуманный выбор лучшего, лучших способов достижения желаемого или лучших путей (жажду обладания или чувственное неудовольствие, вещи, доставляющие удовольствие и т. д.)» (Hua XIV, 165). Поскольку в главе IV я буду системно рассматривать теорию интерсубъективности Гуссерля, то для меня здесь достаточно упомянуть конститутивную роль Другого в отношении индивидуальности Я.].

В заключение я хотел бы выделить «необычный» аспект гуссерлевского учения о свободе, связанный с индивидуальностью Я. Мы уже видели, что всякое решение – это либо прото-учреждающий, либо просто повторяющийся акт:

«Как прото-учреждающий, он своим решением создает постоянную решимость Я. Это Я, которое так решило, – отныне другое. В нем остался какой-то осадок – его сохраняющаяся определенность, – и если Я теперь повторяет суждение, то оно “актуализирует”, реализует лишь то решение, которое было в нем раньше, – его постоянную решимость» (Hua XI, 360).

Личное Я по Гуссерлю не является пассивным зрителем переживаний, но оно свободно: «Оно решает, как оно решает, но оно может решить и по-другому» (Hua XIV, 21). Но такое утверждение таит в себе опасность спутать свободу с произволом, как будто можно выбрать все, что угодно. Чтобы установить четкое различие между произволом и свободой, Гуссерль приходит к парадоксальной формулировке «индивидуальной необходимости» свободного субъекта:

«Я, такой, какой я есть (а значит, как тот, кем я был, я как Я этого потока переживаний, который до сих пор был сущим, но который теперь погребен в темной неразвитой хабитуальности), может быть (теперь) только этим единственным и должен быть этим единственным. Передо мной определенное «я хочу» = «я буду» как индивидуальная необходимость» (Hua XIV, 24).

Если Я как Я-полюс абсолютно пусто по содержанию, то с другой стороны – оно «единственное в своем роде, в том, что касается его свободы».

«То, что возможно вообще для Я (для пустой всеобщности, которая не показывает различий в конкретном), различно, но для каждого Я при необходимых условиях возможно только одно, а значит, это для него необходимо. Значит, у каждого Я есть свои необходимости, и необходимости не внешне заданные, при помощи навязанных внешних правил (эмпирически познаваемых правил), а внутренние необходимости, рациональные, как “априорные” возможности, определяющие действительности» (Hua XIV, 23).

Это внутреннее определение монады значительно отличается от необходимости объектов, явленных во внешних восприятиях: свободное Я не подчинено никакому сверхиндивидуальному правилу так, как это имеет место, например, в случае гилетических данных, при этом все фрагментарности сущего (зеленый цвет) следует рассматривать как равноправные возможности. С другой стороны, монада не есть произвольная связь во времени. Гуссерль даже утверждает, что мои будущие решения априори определены заранее[49 - «Только когда мы берем Я как это Я этого потока (в этом Теперь), каждое возможное решение для каждой ситуации, возникающей в потоке, оказывается заранее априорно определено, и поэтому для этого Я каждое действительное решение определяется как однозначно необходимое» (Hua XIV, 22).]. Предположим, я учредил некоторые привычки, характер и т. д., тогда заранее определено, как я буду вести себя при определенных обстоятельствах. Очевидно, что такое представление Я совершенно не отдает должное историческому измерению субъективности, открытому генетической феноменологией: представим, например, всякого рода творческие ответы, которые «субъект» может дать в известной ситуации – себе на удивление.

Перейдем теперь к конфигурации Я в полной конкретности. Описание формальных и содержательных синтезов обозначило измерение жизни, предшествующее Я. Ассоциации совершаются не Я: в строгом смысле никто не совершает синтез. В субъективной жизни, соответственно, проявляется непреодолимая анонимность. Можно смело утверждать, что смысл образуется из самого себя. Предположим, что многие данные (ряды световых пятен) имеют внутреннюю гомогенность, тогда возникает (сама по себе) пассивная ассоциация, которая формирует однородную фигуру. Формирование такой фигуры возникает из сложных и пассивных феноменов (таких как контраст, сращение, выделение и временно?й синтез). Таким образом, гуссерлевский анализ подошел к измерению, в котором то же различение субъективного и объективного оказывается весьма неустойчивым. Известно, что Мерло-Понти настойчиво подчеркивал этот аспект пассивного синтеза у Гуссерля:

«Пассивный синтез есть противоречие, если синтез представляет собой композицию и если пассивность состоит в восприятии, а не составлении какого-то многообразия. Когда речь шла о пассивном синтезе, имелось в виду, что многообразие проникнуто нами и что, однако, не мы осуществляем его синтез» (Merleau-Ponty, 1945, 487; рус. 540)[50 - См. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия / Пер. с фр. И.С. Вдовиной. – С.-П.: Наука, 1999. (прим. перев.).].

Мерло-Понти попытался проиллюстрировать неоднозначность пассивного синтеза, ссылаясь на парадоксальное отношение, которое существует между Я и временем. Как рожденный, я – с точки зрения времени – подвержен временно?му потоку – и совершенно пассивен. Тем не менее я могу противостоять потоку времени, как в случае обязывающего решения или обещания. Пассивность здесь означает «одалживание, бытие в ситуации, до которого нас даже не было, которое мы постоянно начинаем заново, и только это нас конституирует. Раз и навсегда «приобретенная спонтанность, которая продолжает быть спонтанностью на основе приобретения (Sartre, 1943, 195; рус. 177)[51 - См. Сартр Ж. П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической феноменологии / Пер. с фр. В. И. Колядко. – М.: Республика, 2000. (прим. перев.).]. «Именно здесь временность проясняет субъективность» (Merleau-Ponty, 1945, 488; рус. 528).

Чтобы ясно представить различие между до-личностной стадией анонимной жизни и Я-полюсом, я разберу подробнее гуссерлевское описание пограничного феномена обморока, как он представлен в приложении XX из XIV тома Гуссерлианы.

В главе I мы констатировали, что согласно Идеям I трансцендентальный субъект определяется через поляризацию Я: всякое сознание в монаде – это сознание того же самого тождественного Я (Hua XIV, 27). Мои прошлые переживания не проявляются как простая последовательность настоящих моментов в модусе прошлого:

«В каждый момент времени я нахожу, что “я действовал так и эдак”. Все действия в этом моменте времени я нахожу центрированными как раз в форме cogito в тождественном ego. А для континуума временны?х фаз и их потоков переживаний и актов я всегда нахожу не только одно и то же центрирование, но и центрирование по отношению к одному и тому же ego. […] Все центрировано, актуально и потенциально, все здесь для меня, это моя тема […]» (Hua XIV, 28).

В этом смысле Я следует рассматривать как лишенный качеств полюс актов, в которых оно живет (Hua XIV, 43). Что кажется примечательным в анализе обморока у Гуссерля, так это то, что Я как Я-полюс здесь выключается. Когда человек падает в обморок, невозможно найти поляризующее, живущее в своих cogitationes Я. По сути, в случае обморока cogito и его соответствующий cogitatum не проявляются. То, что в приведенном выше фрагменте рассматривается как для меня центрированное, в тождественном ego, в феномене обморока не проявляется. Этот пограничный феномен, в котором не происходит выделения имманентных данных, все же принадлежит Я в полной конкретности, монаде:

«В глухой, “голой” монаде Я не присутствует рее?льно (reel) как центральный полюс, к которому все было бы отнесено. Собственно, здесь нет никакого “всего”, здесь все как раз представляет собой истекшее единство. Но спрашивается, что же такое это “рее?льно наличное”; эта простая потенциальность и т. д. [или что-то иное?]. Но в любом случае следовало бы все-таки сказать, что если Я проснется и сможет уловить отрезок своего предыдущего состояния бессознательного, оно при помощи обратной рефлексии не сможет найти себя в нем как относившееся к нему, бывшее там Я» (Hua XIV, 53).

Если есть выделенное переживание, то можно говорить только о функции Я: «Но уверенно можно сказать, что самосознание и отграниченное переживание необходимо сходятся, и только там, где [есть] выделенные переживания, “в наличии” также есть Я, пред-данное, не только переживающее, но и переживаемое Я» (Hua XIV, 53; курсив – С.М.). Исключительно с помощью рефлексии, которая отталкивается от предмета, Я может само себя осознать. Только там, где в наличии есть предмет, можно в рефлексии ухватить Я (Hua XIV, 53). Феномен обморока, так же как, например, сон, отсылает к измерению, которое недоступно для Я, но тем не менее принадлежит Я. Это измерение нельзя поляризовать.

В главе V я покажу, что пограничные феномены сна, рождения и смерти ставят под сомнение принцип непрерывности времени тем, поскольку их нужно рассматривать как «разрывы наглядности». Такого рода опыт выводит на поверхность сферу, к которой нет доступа очевидности, и которая – что еще более радикально – не строится по принципу синтеза.

3. Имманенция, пассивный синтез и своеобразная диахрония аффекта

В связи с проблематикой аффекта и пассивным синтезом я теперь подхожу к фундаментальному аспекту гуссерлевской феноменологии, подвергшемуся многочисленной критике: это имманентизация опыта. Хорошо известно, что понятие реактуализации у Гуссерля включает все интенциональные акты, относящиеся к предмету, который непосредственно (origin?re) не воспринимается. Разнообразные реактуализации, такие как воспоминания, фантазии и чужие восприятия всегда предполагают непосредственное восприятие. Левинас выходит за пределы этой интерпретации реактуализации. В своей интерпретации феноменологии Гусссерля он рассматривает интенциональность как таковую как форму репрезентации: то, что изначально диахронично, у Гуссерля синхронизируется. С помощью интенциональности чуждое для Я и Я подводятся под «общий знаменатель». Отождествляяя Другого с самим собой, Я не отдает должное его чуждости. Критика Левинаса в чем-то аналогична тезису Паточки, представленному в работе Субъективизм Гуссерля и возможность “асубъективной” феноменологии (Patocka, 1991). Аналогию между двумя философами, которую я провожу, все же важно не истолковать превратно. Подходы Паточки и Левинаса на деле по многим параметрам следует строго друг от друга отличать. Позиция Паточки прежде всего находится под влиянием философии Хайдеггера, особенно после поворота, тогда как Левинас направлен исключительно на выход за пределы онтологии с тем, чтобы выявить этический избыток, присущий бесконечности и ответственности за Другого. Тем не менее в том, что касается их критики Гуссерля, ее можно свести к общему возражению: Гуссерль манипулирует феноменами, возводя их к позиции Я. Тем самым феномены искусственно лишаются их дикого, чуждого характера. Через возведение самопоказа (Sich-Zeigen)[52 - Термин “самопоказ” (Sich-Zeigen) предлагается Паточкой в статье Субъективизм Гуссерля и возможность “асубъективной” феноменологии для обоснования тезиса об “объективной явленности феноменов в их собственной сущности”. Феномены, по мнению Паточки, не могут быть результатом субъективного конституирования. Напротив, “субъективные” возможности феноменов становятся явными лишь через показ самих феноменов (прим. перев.).] к Я, заметным становится необоснованное укрощение внешнего [опыта].

В ходе работы я покажу, что в феноменологии Гуссерля есть важные линии напряжения, касающиеся так называемой имманентизации опыта: имманентизация у Гуссерля всякий раз наталкивается на феномены, которые ставят ее под сомнение, соответственно, угрожают ей. В этом разделе я стремлюсь выдвинуть на первый план сферу, по принципиальным основаниям неизобразимую или непредставимую. Также в смысле Левинаса можно сказать: имеется избыток феномена, выходящий за рамки интенционального смысла.