Семь смертей Эвелины Хардкасл

– То есть вы не рады возвращению домой?

– Мой дом давно не здесь, – говорит она, перепрыгивая через лужу. – После убийства брата вот уже девятнадцать лет я живу в Париже.

– А как же гости в оранжерее? Разве они вам не друзья?

– Они приехали сегодня утром, и, по правде говоря, я не узнала ни одну из старых приятельниц. Дети выросли, сменили кожу и проползли в приличное общество. Я здесь всем чужая, как и вы.

– Во всяком случае, себе вы не чужая, мисс Хардкасл, – замечаю я. – Разве вас это не утешает?

– Отнюдь нет. – Она пристально смотрит на меня. – По-моему, ненадолго расстаться с собой – великолепная затея. Я вам завидую.

– Завидуете?

– Да, конечно. – Эвелина утирает с лица дождевые капли. – Ваша душа сейчас чиста, доктор. Нет ни сожалений, ни страданий, ни лжи, с которой начинают день все остальные, глядясь в зеркало. Вы… – Она закусывает губу, подыскивая слово. – Вы честны.

– Иными словами, я всем открыт.

– То есть вы не рады вашему возвращению домой? – Уголок ее губ странно изгибается, отчего улыбка становится почти презрительной, хотя производит впечатление заговорщицкой.

– Увы, я совсем не тот, кем надеялся стать, – негромко заявляю я, внезапно осмелев.

В обществе этой женщины мне отчего-то легко, вот только я никак не пойму отчего.

– Как это?

– Я трус, мисс Хардкасл, – вздыхаю я. – Сорок лет воспоминаний исчезли из моей памяти, и все, что мне осталось, – это трусость.

– О, прошу вас, зовите меня Эвелиной, а я буду звать вас Себастьяном. Вам не следует так расстраиваться из-за своих недостатков. Они есть у каждого. Хотя если бы я только что появилась на свет, то, наверное, тоже опасалась бы всех подряд. – Она легонько сжимает мне пальцы.

– Спасибо на добром слове, но в моем случае это какое-то глубокое, инстинктивное состояние.

– Ну и что с того? Бывают люди и похуже трусишек. Вы ведь не подлец и не злодей. Вдобавок теперь у вас есть выбор. Вместо того чтобы составлять характер наобум, как все мы, – ну знаете, просыпаешься в один прекрасный день и совершенно не понимаешь, как стал вот таким человеком, – вы сможете присмотреться к миру, к своему окружению и выбрать те черты характера, которые вас привлекают. К примеру, честность, как у этого мужчины, жизнерадостность, как у этой женщины. Словно пришли к портному на Сэвил-роу и заказываете себе костюм…

– По-вашему, выходит, что потеря памяти – это дар? – говорю я, чувствуя, как мое уныние развеивается.

– А как же иначе? Вам выпал редкий шанс, – кивает она. – Если вам не нравится, кем вы были раньше, то станьте другим. Вам ведь теперь ничего не мешает. Поэтому я вам и завидую. А нам, всем остальным, приходится жить с ошибками прошлого.

На это мне нечего ответить, да ответа и не требуется. Мы подходим к воротам, где на двух гигантских столбах выщербленные ангелы вздымают к небу безмолвные трубы. Сторожка стоит чуть поодаль, в купе деревьев слева; сквозь зеленые кроны проглядывает красная черепичная крыша. Неприметная тропка ведет к облупленной зеленой двери, разбухшей и растрескавшейся от времени. Однако же Эвелина направляется не туда, а, взяв меня за руку, сворачивает на зады сторожки, пробирается между высокими кустами, льнущими к осыпающейся кирпичной кладке.

Задняя дверь закрыта на задвижку снаружи. Эвелина распахивает дверь, впускает меня в промозглую кухню, где все покрыто толстым слоем пыли, а на плите стоят медные кастрюли. Потом замирает и напряженно прислушивается.

– Эвелина? – окликаю я.

Она жестом просит меня молчать, делает шаг к коридору. Такая осторожность вызывает у меня внезапную тревогу.

– Простите, Себастьян, – с тихим смешком произносит Эвелина. – Я думала, что услышу отца.

– Отца? – недоуменно переспрашиваю я.

– Он временно обосновался здесь, – поясняет она. – Должен был уйти со всеми на охоту, но мог и задержаться, а мне не хотелось бы с ним видеться. Мы не очень ладим.

Не дожидаясь дальнейших расспросов, она уводит меня в коридор, вымощенный плиткой, и мы поднимаемся по узкой лестнице; деревянные ступени громко скрипят под ногами. Я не отстаю ни на шаг, то и дело оглядываюсь. Сторожка тесная, какая-то перекошенная, все двери кренятся в разные стороны, как кривые зубы во рту. Ветер со свистом врывается в окна, приносит запах дождя, сотрясает весь дом до самого фундамента. Все здесь внушает страх.

– А зачем сюда отправили дворецкого? – спрашиваю я у Эвелины, которая раздумывает, в какую дверь войти – справа или слева от нас. – Неужели не нашлось места поудобнее?

– В доме свободных комнат не осталось, а доктор Дикки сказал, что пациенту требуется тишина, покой и тепло. Как ни странно, здесь ему лучше всего. Наверное, нам сюда, – говорит она, легонько стучит в дверь и, не дождавшись ответа, распахивает ее.

Высокий мужчина в перемазанной углем рубахе подвешен за связанные руки на потолочный крюк и едва касается носками пола. Он без сознания, голова безвольно поникла, темные кудри закрывают окровавленное лицо.

– Нет, не сюда. В соседнюю комнату, – равнодушно произносит Эвелина.

– Что за чертовщина?! – восклицаю я, в страхе отступая на шаг. – Кто это?

– Грегори Голд, тот самый, кто поколотил дворецкого, – говорит Эвелина, разглядывая его, как бабочку, пришпиленную к пробковой дощечке. – На войне дворецкий был отцовским денщиком. Судя по всему, отец воспринял нанесенные ему побои как личное оскорбление.

– Как личное оскорбление? Да беднягу вздернули, как свиную тушу на бойне!

– Ну, отец никогда не отличался ни хорошими манерами, ни большим умом. – Она пожимает плечами. – Подозреваю, что одного без другого не бывает.

Впервые после того, как я пришел в себя, во мне вскипает возмущение. Какие бы преступления ни совершил этот человек, справедливое наказание вряд ли подразумевает веревки и запертую комнату.

– Нельзя это так оставлять, – настаиваю я. – Это бесчеловечно.

– Он сам поступил бесчеловечно, – холодно замечает Эвелина. – Мать пригласила Голда, чтобы он отреставрировал несколько фамильных портретов. Он с дворецким незнаком, но сегодня утром набросился на него с кочергой и избил до полусмерти. Честное слово, Себастьян, он заслуживает большей кары.

– И что с ним будет?

– Приедет констебль из деревни. – Эвелина выталкивает меня из комнатушки, закрывает за собой дверь и с прежним дружелюбием поясняет: – Отец разгневался и решил преподать Голду урок, только и всего. Вот, нам сюда.

Она открывает дверь напротив, и мы входим в небольшую комнату с белеными стенами и единственным, давно не мытым окном. Здесь нет сквозняков, а в очаге горит огонь; рядом аккуратно сложены дрова. В углу стоит железная кровать, под серым одеялом виднеются бесформенные очертания дворецкого. Я его узнаю: это тот самый человек с обожженным лицом, который утром впустил меня в особняк.

Эвелина сказала правду, он жестоко избит. Лицо покрыто жуткими синяками и ссадинами, на подушке пятна засохшей крови. Я бы принял его за труп, только он что-то бессвязно бормочет в забытьи.

В деревянном кресле у кровати сидит служанка с открытой книгой на коленях. Ей года двадцать три, не больше, a сама она крохотная, какого-то карманного размера; из-под белого чепца выбиваются светлые пряди. Она замечает нас, захлопывает книгу и торопливо вскакивает с кресла, разглаживая белый передник.

– Мисс Эвелина, – лепечет она, потупившись, – мы вас не ждали.

– Моему другу надо поговорить с мистером Коллинзом, – объясняет Эвелина.

Служанка мимолетно обращает ко мне карие глаза и тут же их опускает.

– Прошу прощения, мисс, он все утро лежит пластом, – говорит служанка. – Доктор дал ему какое-то снотворное.

– А можно его разбудить?

– Я не пробовала, мисс, но вот когда вы по лестнице поднимались, ступеньки очень громко скрипели, только он даже не шелохнулся. Хотя этот скрип и мертвого разбудит, а его вот никак.

Служанка опять глядит на меня, и на этот раз в карих глазах сквозит какое-то узнавание, впрочем она тут же возвращается к изучению половиц.