Семь смертей Эвелины Хардкасл

Нас разделяет трепетная тишина.

– Простите, – неловко повторяю я, смущенный скудостью выраженного чувства.

– Не подумайте обо мне дурно, но за давностью лет все это кажется кошмарным сном, – вздыхает она. – Я даже лица Томаса не помню.

– Майкл говорит то же самое, – замечаю я.

– Оно и неудивительно, ведь он младше меня на пять лет. – Она приобнимает себя за плечи, отстраненно произносит: – В тот день я должна была присматривать за Томасом, но мне больше хотелось покататься верхом, а он ходил за мной по пятам. Поэтому я придумала для малышей игру, отправила их на поиски сокровищ. Если бы я не оставила их одних, то Томас не забрел бы к озеру и не попал бы к Карверу в лапы. Вы даже не представляете, как эти мысли терзали меня все детство и юность. Я мучилась бессонницей, отказывалась от еды. Не испытывала никаких эмоций, кроме бессильной злости и вины. Я злилась на всех, кто пытался меня хоть как-то утешить.

– И как же вы с этим совладали?

– С помощью Майкла, – печально улыбается она. – Как только я над ним не измывалась! И вообще, я вела себя ужасно, но он всегда оставался рядом. Он видел, что я страдаю, хотя и не понимал почему, и очень мне сочувствовал. Без него я совсем сошла бы с ума.

– Вы потому и уехали в Париж, подальше отсюда?

– Нет, тут у меня не было особого выбора. Через несколько месяцев после случившегося родители отправили меня в Париж, – отвечает она, закусив губу. – Они не могли меня простить, и мне самой этого бы не позволили, если бы я осталась. Изгнание было своего рода наказанием, но в итоге пошло мне на пользу.

– Однако же вы вернулись?

– Повторяю, у меня не было выбора, – с горечью произносит она, кутаясь в шарф, потому что на поляну врывается резкий порыв холодного ветра. – Родители настаивали на моем возвращении, грозили лишить меня пособия. А когда это не сработало, то заявили, что лишат наследства Майкла. Поэтому я и приехала.

– Но чем объяснить их ужасное поведение? И желание устроить бал-маскарад в вашу честь?

– В мою честь? О господи, да вы и впрямь не понимаете, что здесь происходит!

– Может быть, вы…

– Себастьян, завтра исполняется девятнадцать лет со дня убийства моего брата. Не знаю почему, но родители решили отметить годовщину трагедии в том самом имении, где это произошло, и пригласили всех, кто гостил в доме в этот день девятнадцать лет тому назад.

Голос ее звенит от сдержанного гнева, дрожит от скрытой боли, которую мне хочется как-то унять. Эвелина, сверкнув голубыми глазами, оборачивается к озеру.

– Они устраивают поминки, объявляя их торжеством якобы в мою честь, и, как я предполагаю, меня ждет какой-то жуткий сюрприз, – продолжает она. – Это не праздник, а наказание, свидетелями которого станут пятьдесят гостей, разодетых в пух и прах.

– Неужели ваши родители так злопамятны? – ошеломленно спрашиваю я; меня обуревают чувства, сходные с теми, которые я испытал при виде птицы, разбившейся об оконное стекло, – смесь глубокого сожаления и горечи оттого, что жизнь жестока и несправедлива.

– Сегодня утром мать пригласила меня на прогулку у озера, – говорит она. – А сама не пришла. Наверное, и не собиралась. Ей просто хотелось, чтобы я постояла в одиночестве, вспоминая о случившемся. Вам все ясно?

– Эвелина, я… У меня нет слов.

– А они и не нужны, Себастьян. Богатство отравляет душу, а мои родители уже очень давно богаты – как и большинство гостей, приглашенных на торжество, – вздыхает Эвелина. – Не забывайте, что учтивые манеры – всего лишь маска.

Я страдальчески морщусь, она улыбается, берет меня за руку. Пальцы холодные, а взгляд теплый, участливый. В нем сквозит хрупкая отвага узника, всходящего на эшафот.

– Не бойтесь, милый, – говорит она. – Моих бессонных ночей с лихвой хватает на двоих, вам ни к чему мучиться бессонницей. Лучше, если хотите, загадайте за меня желание. Или за себя самого, – по-моему, вам оно нужнее. – Она достает из кармана монетку, протягивает ее мне. – Вот, возьмите. От камешков толку мало.

Монетка летит долго, на самом дне ударяется не о воду, а о камень. Вопреки совету Эвелины, никаких желаний для себя я не загадываю, лишь молю всех богов, чтобы помогли ей уехать отсюда навсегда, жить счастливо и свободно, независимо от родителей. Я по-детски зажмуриваюсь, надеюсь, что как только открою глаза, все вокруг изменится и сила моего желания сделает невозможное возможным.

– Вы очень изменились, – шепчет Эвелина с едва заметной гримаской, внезапно осознав, что говорить этого не следовало.

– Мы с вами давно знакомы? – удивленно спрашиваю я; прежде мне это не приходило в голову.

– Напрасно я это сказала, – вздыхает она, отходя от меня.

– Эвелина, я провел с вами целый час, так что теперь вы мой лучший друг. Прошу вас, скажите честно, кто я такой.

Она пристально смотрит мне в лицо:

– Об этом вам лучше спросить не у меня. Мы с вами впервые увиделись всего два дня назад, да и то мельком. Все, что мне о вас известно, – это слухи и сплетни.

– Знаете, тот, кто сидит за пустым столом, обрадуется любым крошкам.

Она напряженно сжимает губы, неловко одергивает рукава. Была бы у нее лопата, она бы уже прорыла себе подземный ход. О хорошем человеке рассказывают с большей готовностью, и я заранее страшусь ее слов. Но все-таки настаиваю:

– Прошу вас, объясните. Недавно вы сами говорили, что если мне не нравится, кем я был раньше, то я могу стать другим. Но я не в состоянии этого сделать, если не знаю, кем я был прежде.

Похоже, мои мольбы убеждают ее нарушить молчание. Она глядит на меня из-под ресниц:

– Вы действительно хотите это узнать? Правда бывает жестокой.

– Мне все равно. Главное – понять, что я потерял.

– Не так уж и много. – Она сжимает мою руку в ладонях. – Вы приторговываете наркотиками, Себастьян. И если судить по вашей приемной на Харли-стрит, сколотили приличное состояние, поставляя богатым бездельникам лекарство от скуки.

– Я…

– Вы приторговываете наркотиками, – повторяет она. – Говорят, сейчас в моде лауданум, но, в общем-то, у вас имеются лекарства на любой вкус.

Я обреченно сникаю. Даже не верится, что прошлое может так жестоко ранить. Известие о том, чем я занимался, пронзает меня насквозь. Да, во мне много изъянов и недостатков, но я гордился тем, что я доктор. Это благородная и честная профессия. Увы, Себастьян Белл запятнал ее, приспособил к своим низменным нуждам, лишил и ее, и себя всего лучшего.

Недаром Эвелина сказала, что правда бывает жестокой. Несправедливо, когда человек познает свою сущность вот так, будто наталкивается в кромешной тьме на заброшенную хижину.

– На вашем месте я бы не расстраивалась. – Эвелина наклоняет голову, пытается поймать мой потупленный взгляд. – Вы сейчас ничуть не похожи на того мерзкого типа.

– Поэтому меня и пригласили? – спрашиваю я. – Чтобы я обеспечивал всех своими гнусными снадобьями?

– Боюсь, что да, – сочувственно улыбается она.

Я цепенею, мысли путаются. Значит, вот чем объясняются странные взгляды, перешептывания, взволнованные вздохи при моем появлении. Я-то думал, что гости мне сочувствовали, а оказывается, они просто нетерпеливо дожидались, когда же я открою свой волшебный сундук…

Какой же я болван!

– Мне…

Не договорив, я срываюсь с места, ноги сами несут меня по лесу, не разбирая дороги. Я выбегаю на подъездную аллею, Эвелина еле поспевает за мной. Она пытается меня остановить, напоминает о Мадлен, но я ее не слушаю, пылая ненавистью к тому, кем был. Я готов смириться с его недостатками и изъянами, но это – подлое предательство. Он наделал гадостей и сбежал, а я остался на пепелище его жизни.

Дверь Блэкхита распахнута настежь. Я так быстро взбегаю по лестнице в спальню, что приношу с собой запах сырой земли. Тяжело дыша, склоняюсь над сундуком. Неужели из-за этого вчера ночью я ушел в лес? Неужели из-за этого пролилась моя кровь? Что ж, я его уничтожу, а вместе с ним и все, что связывает меня с прошлым.

Я лихорадочно ищу что-нибудь тяжелое, чтобы сломать защелку. Тут в комнату входит Эвелина, сразу понимает, в чем дело, и приносит из коридора увесистый бюст какого-то римского императора.