Тайная жизнь пчел

– Когда это ты начала употреблять слово «параша»?

Я никогда не ругалась, хоть и слышала немало бранных слов от Ти-Рэя, да и читала их на стенках общественных уборных.

– Мне уже четырнадцать. Полагаю, я имею право его употреблять, если хочется, – отрезала я, и мне в ту же минуту захотелось. – Параша! – громко выпалила я.

– Параша, адово пламя, проклятие и сукин сын, – подхватила Розалин, произнося каждое слово со смаком, точно лакомый кусочек.

Мы стояли на обочине шоссе номер сорок в клочке тени от полинялого билборда с рекламой сигарет Lucky Strike. Я поднимала руку при приближении каждой машины, но все они только прибавляли газу, едва завидев нас.

Цветной мужчина за рулем побитого жизнью грузовичка-«шеви», кузов которого был наполнен дынями-канталупами, сжалился над нами. Я забралась в кабину первой, и мне пришлось все тесниться да тесниться, пока Розалин усаживалась у окошка.

Водитель сказал, что едет в Колумбию навестить сестру, а дыни везет на фермерский рынок штата. Я в ответ рассказала, что собираюсь в Тибурон, чтобы навестить тетку, а Розалин едет вместе со мной, чтобы помогать тетке по хозяйству. Звучало это неубедительно, но он не стал спорить.

– Могу высадить вас в трех милях[13 - 4,83 км.] от Тибурона, – предложил он.

Нет печальнее света, чем в закатный час. Мы долго ехали в его отблесках. Затихло все, не считая сверчков и лягушек, которые только-только расходились в сумерках. Я смотрела сквозь ветровое стекло на огненные краски, что заливали небо.

Фермер включил радио, и группа Supremes грянула на всю кабину: «Детка, детка, куда ушла наша любовь?» Ничто так не способно напомнить о том, что все, что есть в твоей жизни драгоценного, может слететь с петель, на которые ты с таким тщанием его навешивала, как песня об утраченной любви. Я опустила голову на плечо Розалин. Мне хотелось, чтобы она погладила меня и жизнь снова встала на место, но ее руки неподвижно лежали на коленях.

Через девяносто миль[14 - 144,8 км.] от того места, где мы забрались в грузовик, фермер свернул на обочину у дорожного знака с надписью «Тибурон – 3 мили». Стрелка указывала влево, на дорогу, уходившую извивами прочь, в серебристый сумрак. Выбираясь из кабины, Розалин спросила, можно ли нам взять на ужин одну дыньку.

– Да берите две, – махнул он рукой.

Мы дождались, пока тормозные огни его грузовика не превратятся в пятнышки размером со светляков, и только тогда позволили себе говорить и двигаться. Я пыталась не думать о том, насколько мы теперь несчастные и потерянные. Никак не могла понять, лучше ли это, чем жизнь с Ти-Рэем или даже жизнь в тюрьме. На всем свете не было ни единой души, способной помочь нам. И все же я чувствовала себя до боли живой, словно в каждой клетке моего тела трепыхался крохотный язычок пламени, горевший настолько ярко, что обжигал.

– Хорошо еще, что сегодня полнолуние, – сказала я Розалин.

Мы тронулись в путь. Если вы думаете, что за городом по ночам царит тишина, значит, вы никогда не жили в деревне. Хватит и трех лягушек, чтобы пожалеть, что у тебя нет берушей.

Мы все шли да шли, делая вид, что ничего особенного не происходит. Розалин сказала: похоже, у фермера, что подбросил нас сюда, дыни в этом году здорово уродились. Я сказала: удивительно, что комаров нет.

Подойдя к мосту, под которым текла вода, мы решили спуститься к ручью и устроить ночной привал. Там, внизу, была совершенно другая вселенная, вода взблескивала подвижными крапинками света, и переплетения кудзу[15 - Дикорастущая лиана.] свисали между соснами, точно гигантские гамаки. Мне вспомнился волшебный лес братьев Гримм, вызывая то же обостренное нервное восприятие, какое возникало у меня, когда я мысленно ступала в страну сказок, где невозможное становится вероятным и никогда не знаешь, чего ожидать…

Розалин расколола канталупы о крупную гальку. Мы съели их, оставив только кожицу, потом стали горстями черпать воду и пить, ничуть не беспокоясь ни о тине, ни о головастиках, ни о том, что верховье ручья коровы могут использовать для туалета. Потом уселись на берегу и посмотрели друг на друга.

– Вот хотелось бы мне знать, с какой радости ты из всех возможных мест выбрала Тибурон, – сказала Розалин. – Я о нем и слыхом не слыхивала.

Хоть и было довольно темно, я вытащила из вещмешка образок Черной Мадонны и протянула ей.

– Эта картинка принадлежала моей матери. На обратной стороне написано: Тибурон, Южная Каролина.

– Поправь меня, если что не так. Ты выбрала Тибурон потому, что у твоей матери была картинка, на обороте которой написано название этого городка… правильно я понимаю?!

– Ну, ты сама подумай, – предложила я, – должно быть, она в какой-то момент своей жизни побывала там, раз у нее была эта картинка. А если так, кто-то из местных может ее помнить.

Розалин подставила образок под лунный свет, чтобы разглядеть получше.

– И кто это может быть?

– Дева Мария, – ответила я.

– Ну, если ты не заметила, она цветная, – сказала Розалин, но я поняла, что изображение произвело на нее впечатление, потому что она разглядывала его с приоткрытым ртом.

Я почти что читала ее мысли: Если мать Иисуса – черная, то почему мы знаем только о белой Марии? Это все равно, как если бы женщины вдруг узнали, что у Иисуса была сестра-близнец, получившая половину генов Бога, но ни капли Его славы.

Она вернула мне образок.

– Полагаю, теперь можно и в гроб ложиться, потому как я уже все повидала.

Я сунула дощечку в карман.

– Знаешь, что сказал Ти-Рэй о моей матери? – спросила я, желая наконец рассказать ей о случившемся. – Он сказал, что она бросила меня и его задолго до того, как умерла. Что в тот день, когда произошло несчастье, она вернулась только за своими вещами.

Я ждала, что Розалин фыркнет, мол, чушь какая, но она смотрела, прищурившись, прямо перед собой, явно обдумывая такую возможность.

– Так вот, это неправда! – сказала я. Мой голос стал выше, словно что-то ухватило его снизу и начало выталкивать в глотку. – А если он думает, что я поверю в эту историю, то у него дырка в так называемых мозгах! Он придумал это, только чтобы меня наказать. Я знаю точно!

Я могла бы добавить, что у матерей есть инстинкты и гормоны, которые не дают им бросать своих детей, что даже свиньи и опоссумы не бросают свое потомство, но Розалин, наконец обдумав вопрос, сказала:

– Наверное, ты права. Зная твоего отца… он на такое вполне способен.

– А моя мать ни за что не смогла бы поступить так, как он сказал, – добавила я.

– Я твою маму не знала, – проговорила Розалин. – Но видела ее иногда издалека, когда выходила из сада после сбора персиков. Она развешивала стираную одежду на веревке или поливала растения, а ты всегда была рядом с ней, играла. Я только раз видела ее одну, когда ты не путалась у нее под ногами.

Я понятия не имела, что Розалин вообще видела мою мать. У меня внезапно стало пусто в голове, не понятно, то ли от голода, то ли от усталости, то ли от этого нежданного откровения.

– А что она делала в тот раз, когда ты видела ее одну? – спросила я.

– Она была за тракторным сараем, сидела там на земле, уставившись в пустоту. Когда мы прошли мимо, она даже не заметила нас. Помню, мне показалось, что она чуточку грустна.

– Ну а кто не был бы грустным, живя с Ти-Рэем? – сказала я.

И тогда я увидела, как лицо Розалин озарилось, словно лампочкой, этакой вспышкой понимания.

– Ох ты ж, – пробормотала она. – До меня дошло. Ты сбежала из-за того, что твой папочка сказал о твоей матери. Это не имело никакого отношения к тому, что я сидела в тюрьме. Я тут, понимаешь, места себе не нахожу, думая, что ты сбежала и впуталась в неприятности из-за меня, а ты, оказывается, так и так сбежала бы! Что ж, очень мило с твоей стороны, что ты меня просветила.

Она выпятила нижнюю губу и посмотрела в сторону дороги, отчего у меня мелькнула мысль, что сейчас она встанет и вернется тем же путем, каким мы сюда пришли.

– Ну и что ты планируешь делать? – спросила она. – Ходить из города в город, расспрашивая людей о своей матери? Это, что ль, твоя блестящая идея?

– Если бы мне нужен был человек, который критиковал бы меня с утра до ночи, я могла взять с собой Ти-Рэя! – огрызнулась я. – И, к твоему сведению, никаких особых планов у меня нет.

– Ну, когда ты была в больнице, у тебя точно был план. Приходишь туда и говоришь: вот, мы будем делать то-то, и мы будем делать то-то, а я, значит, беги за тобой, как собачка. Ты ведешь себя как моя надсмотрщица. Как будто я – тупица-негритоска, которую ты спасаешь.

Взгляд ее прищуренных глаз был тяжел.

Я вскочила на ноги.