Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

Бедная униженная Венера! Я представила себе ее биографию: родилась из морской пены, взбитой упавшим в море божественным фаллосом Урана, оскопленного собственным сыном Кроносом. Дети, что с них взять. Жила в любви и неге, почиталась как богиня красоты, купалась в лунном свете, воровала покой у смертных и богов, оживала из мрамора, просачивалась из человеческих грез на полотна – томная, жемчужная, будто сотканная из тоски по несбыточному. Проводила столетия в счастливой праздности – возлежала на венецианских подушках, спала, смотрелась в зеркало или задумчиво внимала лютне. Пока не наступил двадцатый век и не согнал лентяйку с кровати. В новом, неистовом мире машин, стекла, бетона, электричества и «огненных орхидей, распускающихся из дул пулеметов» не до кисельной праздности. Некогда купаться в лунном свете. Встала и пошла работать в бордель Авиньонской девицей! И она работала, пока не превратилась в женщину де Кунинга – ту самую, которая «Жэнщина! Передайте на билет…» За время войн, революций и механизаций Венера наконец повзрослела. Ясный свет испарился из глаз, жемчужное тело потускнело и расползлось бесформенной тушей на полотнах Дюбюффе. Она отупела, превратилась в вещественное – из чистой небесной субстанции загрубела в ущербную, скандальную бабищу. Скатилась по кривой дорожке до омерзительной клоаки, где ее, поруганную вермишелью, наконец расчленили для натюрморта со свиньей. И теперь богиня красоты доживает свои дни огрызком тошнотворной плоти то там, то тут, как демон, которого демиурги совриска не смогли уничтожить до конца из-за врожденного бессмертия, но покалечили до состояния полоумного сморчка. Как так вышло?

Я уже поняла, что в мире совриска не принято объяснять свои действия – только «комментировать» непонятное еще более невразумительным, но все равно стала искать ответы в тексте. Там подробно описывалось, как исполнить акцию: «Материалом может служить все: люди, животные, растения, еда, пространство, движение, шумы, запахи, свет, огонь, холод, тепло, ветер, пыль, пар, газ, события, культура и спорт. Художник беспощадно исследует все возможности материала, погружается в неистовый вихрь действия и оказывается в реальности без преград – ведет себя как полоумный и пользуется привилегиями юродивого. Художник и сам становится материалом, пока спотыкается, заикается, бормочет, мямлит, сюсюкает, стонет, задыхается, орет, смеется, плюется, кусается и катается в материале». Ну хорошо, эта инструкция описывала, как «заглянуть за черту», но не объясняла зачем.

Основатель движения, художник Отто Мюль (автор цветка в венерином заду), высказался так:

«Эстетика навозной кучи – моральное средство против конформизма, материализма и глупости». Ритуальное заклинание. Ясно, что ничего не ясно. Зато в одном из последних интервью Мюль описал движущую им силу всего в четырех словах: «Мне нравится проклинать людей».

Вот теперь ясно. Человеку нравится проклинать людей. Люди привыкли быть проклятыми со времен Эдема. Повозмущались для приличия – и растащили проклятия по музеям, сложили в копилку вечности.

Я закрыла книжку со смутным желанием спустить ее в мусоропровод, но вспомнила, что заперта. Сколько времени я провела в аду проклятий? На ужин я, очевидно, не попадала. Что я скажу? «Где ты была?» – «О, я отлично провела время в обществе гладильной доски!» А если никто не явится и мне придется здесь ночевать? В конце концов, прачечная – не кухня, люди могут обходиться без стирки сутки и больше. Может, покричать? А на каком языке кричать? И что?

Я представила, как превращаюсь в местную сумасшедшую, которая пропустила ужин с куратором, потому что застряла в прачечной и одичала там, издавая истошные вопли, пока ее не спасли уборщицы, враги искусства.

* * *

Я очнулась на полу прачечной, как мне показалось, от столетнего сна, когда дверь распахнулась и в проеме появилась фигура, облаченная таким ослепительным сиянием, что я заслонила глаза рукой, как вампир.

– Я – затмение, – произнес темный силуэт.

– …да, очень похоже. Ты стоишь против света…

– Нет, меня так зовут. Мое имя переводится как Осеннее Затмение.

– Как прекрасно. А мое имя переводится как Свет.

Это звучало как начало удивительной дружбы.

5

Полуночники

Я прозвала ее Шанхайской Принцессой, потому что она была местной и красивой. До встречи с ней поэтичные описания из китайской литературы типа «она была прекрасна, как цветок абрикоса, увлажненный легким туманом» я воспринимала как культурные коды женской красоты вообще. Но вот же – передо мной была ожившая метафора, из плоти и крови. От нее исходило спокойствие совершенства, которое облагораживало собой все вокруг. Даже корзина с бельем в ее руках превращалась в корзину с бельем и вечной, возвышенной красотой.

Ее первым вопросом было не «что ты здесь делаешь?» и не «давно ли ты спишь на полу прачечной?», а «кто ты по гороскопу?» Она просто начала светскую беседу, элегантными движениями загружая белье в стирку, как будто ничего другого и не ожидала тут увидеть.

– Рыба.

– Кто ты по китайскому гороскопу?

– А. Дракон.

– О-о-о-о-о… – Она оторвалась от мерного стаканчика, в который наливала ополаскиватель. – Значит, тебе сорок два?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Я тоже дракон, и мне тридцать. Мы совместимы. Есть хочешь?

– Дико. Я же пропустила ужин с куратором.

– Когда?

– Сейчас. Вернее, без понятия. Должен был быть в семь. Ты не знала?

– Я не слежу за общественной жизнью. Но куратора, конечно, динамить не стоило… Черт…

Принцесса посмотрела на часы в телефоне и по ее лицу было ясно, что сделанного не исправишь. Я вспомнила:

– Но завтра он проводит еще какую-то ретроспективу китайского совриска.

– Отлично, – воспрянула Принцесса. – Значит, завтра сходим на ретроспективу, а сейчас пойдем в пельменную.

* * *

Заныканная на соседней улице пельменная явно была заведением для местных: никто не кричал в мегафон на входе – сразу и не поймешь, что здесь вообще чем-то торгуют. Принцесса заказала на свой вкус, и мы встали в очередь к окошку, из которого раздавали заказы, как в школьной столовой.

Сели за столик, огороженный ширмой в углу. Принцесса наполнила маленькое блюдце соевым соусом из фарфорового чайника и добавила в него ложечку пряной пасты из розетки с чили. Я все повторила за ней, как ритуал.

– О боже… это вкусно!

– Конечно, вкусно, – подняла брови Принцесса. – Этому заведению почти сто лет. Здесь настоящие, нетуристические пельмени.

– Не-е-е-ет, ты не понимаешь. Это первая вкусная еда, которую я здесь попробовала. Я умираю от голода с момента приезда. Я буду ходить сюда каждый день!

Принцесса взглянула на меня со смесью любопытства и жалости.

– Ладно, западный человек. Покажу тебе еще несколько мест. Дай свой вичат.

– У меня нет вичата.

– Как же ты со всеми общаешься?

– Никак. Я только сегодня купила местный номер.

– Дай я тебе установлю.

Принцесса умудрялась одновременно колдовать в телефоне и изящно есть, ловко орудуя палочками в тарелке и соуснице. Я же боролась с каждым пельменем, как с Чужим, роняя его в соус, протыкая и подвергая прочим пыткам прежде, чем наконец съесть истерзанным и расчлененным.

– Какой у тебя номер? А… ладно. – Принцесса с интересом взглянула на майн кампф с пельменем и сама позвонила с моего телефона на свой.

– Ого! – замерла она, не донеся пельмень до рта. – Какой у тебя крутой номер телефона!

– Да, я знаю. Очень простой.

– Ну да… Только иностранка могла согласиться на номер с шестью четверками.

– Почему?

– «Четыре» по-китайски звучит так же, как «смерть» – несчастливая цифра. Ты заметила, что у нас в гостинице, например, в лифте нет четвертого этажа?