Я у мамы дурочка

Пригласила Виталия Сёмина. Прекрасный был прозаик и человек порядочный. Мы разделились, одно собрание на стихи, другое на прозу. К сожалению, состоялось только одно занятие, по стихам.

Пришло всего пять-шесть человек. Ну и ничего, подумала я, расскажут друзьям, как у нас интересно.

– Давайте знакомиться. Кто-нибудь принёс свои стихи?

Принёс только один рабочий из нашего КБ. Я взяла несколько листков, исписанных корявым почерком человека, пишущего редко. Это было что угодно, только не стихи.

Я подумала, автора легко обидеть. Я подумала, что никогда себе этого не позволю. Но сказала честно:

– Знаете, это совсем не стихи. Вы читали стихи, настоящие? Пушкина, Есенина?

– В школе проходили. Ну, не стихи так не стихи, подумаешь! Я ещё жонглировать могу!

Он стал посреди комнаты и начал подбрасывать два шарика и ловить их на лету. Подбрасывать у него получалось, а уж ловить – никак. Они падали один за другим, закатывались под столы…

Он нырял за ними, влезал под стол с головой и искал их между ножек столов, стульев, между ботинок и туфелек молодых поэтов.

Я рассмеялась. Я смеялась и не могла остановиться. На этом первое и единственное заседание было окончено.

Я вытерла глаза и попросила всех на следующее принести свои стихи. Я же не знала, что следующего заседания не будет.

Назавтра меня вызвали в партком. Секретарь смотрел на меня сурово, а ведь обычно он мне улыбался!

– Что вы себе позволяете? Решили, что теперь вы звезда местного значения и можете смеяться над молодыми! Над вами смеялись, когда вы начинали писать стихи?

– Нет, мне сказали только, чтобы я писала на производственные темы… Да я не над стихами смеялась! Хотя это невозможно было назвать стихами. Я посоветовала почитать Есенина, Пушкина, чтобы он увидел хотя бы, как выглядят стихи! А он сказал – не получаются у меня стихи, ну и пусть, я ещё жонглировать умею. Но жонглировать он тоже не умел! Не получалось у него!

Литобъединение закрыли.

Трудный вопрос

Самые сложные выступления – когда собирают всю школу, с первого по одиннадцатый классы. Я обычно в таких случаях рассчитываю на старших, остальные понимают на своём уровне. В общем, получается.

Но ещё трудней в пионерском лагере, на свежем воздухе, удержать эту разновозрастную публику, чтобы она не отвлекалась на посторонние звуки и события.

Директором лагеря была моя давняя подруга. Я часто выступала в школах, где преподавали мои друзья или учились их дети.

Она очень переживала. Малышню усадила на первые скамейки и туда же посадила двух ребят лет по двенадцать, на которых не могла положиться. Не верила она, что просидят они спокойно целый час и не выкинут какую-нибудь штуку.

Я читала стихи, рассказывала о Дальнем Востоке. Даже храбро читала про любовь.

Когда я сказала, что буду читать про любовь, заинтересованно закрутилась в основном малышня на первых скамейках!

Бывают моменты, которые помнишь всю жизнь. С первой скамейки поднялся девятилетний философ и спросил:

– Скажите, пожалуйста, когда вы почувствовали себя настоящим поэтом?

И вот стою на сцене, молчу и спрашиваю себя: да чувствую ли я это хоть когда-нибудь?

– Ты задал мне очень трудный вопрос. Иногда напишешь четыре строчки, которые тебе нравятся, или вдруг стихотворение – и целых пять минут чувствуешь себя поэтом. Потом это проходит.

Два нарушителя спокойствия срываются с места. Моя подруга пытается их удержать, но только тенниски мелькают в перелеске.

Возвращаются с огромными букетами черёмухи. Рядом с дежурным букетом цветов их охапки выглядят такими же нарушителями спокойствия, как они сами. И моя подруга только разводит руками:

– Ну никогда не знаешь, чего от них ожидать!

Надежда донской литературы

На собрания в Союз писателей регулярно приглашали десяток молодых и меня в том числе. Мы слушали о невероятных достижениях ростовских литераторов. В конце каждого ежегодного доклада была фраза, что у писательской организации подрастает хорошая смена и надеждой донской литературы являются…

Я неизменно, из года в год, была в этих «надеждах». У меня надежда тоже была, конечно, но с каждым годом она становилась всё тоньше и тоньше, я десять лет после первой книги стихов безуспешно пыталась выпустить вторую.

Очередная кампания партии и правительства называлась «работа с молодыми». То есть название наверняка было пространное и красивое, но суть именно такая.

Нас, человек двадцать, собрали в конференц-зале «Молота». В президиуме было почти столько же – правление в полном составе и представители, как говорится, всех ветвей городской власти.

Мы сидим и слушаем, как с нами прекрасно работает Союз писателей. Как они понимают наши проблемы! Как они поддерживают нас!

Слушали мы по-разному, кто-то улыбался, кто-то мрачно смотрел в пол. Кто там с нами работал, кому до нас было дело! До собрания, в коридоре, один очень способный молодой прозаик сказал, что ему хочется повеситься от безысходности.

Мне каждый год возвращали рукопись с плюсами на каждой странице и двумя отрицательными рецензиями – моего сверстника, Халупского, и Гарнакерьяна, в то время одного из главных ростовских поэтов.

И этот самый Гарнакерьян сейчас говорил с трибуны, как важно поддерживать молодых.

– Мы их, как птенцов, подсаживаем на забор, чтобы им легче было взлететь! Это как протянуть руку пловцу, помочь ему сесть в лодку!

Я не собиралась выступать. Привыкла относиться иронически к таким кампаниям. Но выносить такое фарисейство!

– Можно мне пару слов? Спасибо. Я хочу сказать, что помогать нам не надо, мы уж сами как-нибудь. Не надо нас подсаживать на забор, тянуть в лодку. Главное, не мешайте, не бейте нас вёслами по рукам и по голове. А то один прозаик сказал в коридоре, что ему хочется повеситься от безысходности…

Секретарём ростовского отделения Союза тогда был Александр Александрович Бахарев, добрейший человек. Сейчас он был вне себя. При всех! При райкоме, горкоме, обкоме! И тот прозаик почему-то обиделся на меня…

И года три меня не включали в число надежд донской литературы. На мою литературную судьбу это, естественно, никак не повлияло.

Где взорвать, где перекрыть

Опять у меня не было времени заказать бронь на гостиницу. Сидела в вестибюле самой что ни на есть непритязательной, на ВДНХ. У неё было одно преимущество – здесь не выгоняли на улицу в двенадцать ночи. И была надежда, что утром тебе всё же дадут узенькую кровать в номере на несколько человек, после ночи в кресле она покажется царским ложем.

Утром я вошла в номер на троих. Соседок не было, сейчас посплю часок и поеду заказывать пропуска на завтра.

Вернулась днём. Ключа у дежурной не было, но дверь оказалась на замке.

– Стучите, там они, – крикнула дежурная с другого конца коридора.

Я постучала осторожно. Подождала и постучала снова.

Вышла женщина в халатике, поправила волосы, закрыла дверь и прислонилась к ней спиной.