Я у мамы дурочка

Почитайте стихи…

Это было в 65-м или в 66-м году. Я только вышла в очередной раз из сердечной клиники. В первый же выходной по нашей железной лестнице с трудом поднялась молодая женщина с огромным животом. Отдышалась и сказала:

– Светлана, пожалуйста, очень прошу, почитайте стихи моим трудным ученикам.

– Знаете, я только из больницы. Немного приду в себя и тогда…

– Хорошо.

В следующее воскресенье она снова поднялась по моей жуткой лестнице со своим огромным животом.

– Светлана, пожалуйста…

Я не смогла это перенести. В троллейбусе решила морально подготовиться:

– Какой возраст у ваших трудных учеников?

– Они взрослые, это заключённые. Вы знаете, у нас в городе есть колония для рецидивистов.

– Вы… преподаёте рецидивистам? Что вы им преподаёте?

– Русский язык и литературу.

– И вы не боитесь заходить к ним? – Я посмотрела на её живот и отвела глаза.

– Нет, не боюсь. К мужчинам не страшно, это к женщинам нельзя ни в коем случае. Их даже охрана боится.

Мы выходим на последней остановке. Я и не подозревала, что колония рецидивистов может быть в городе, всегда думала, что они где-то в малонаселённых местах страны.

Входим в какую-то комнату. Несколько мужчин в военной форме сидят, стоят, курят, и все улыбаются мне. И я привычно улыбаюсь в ответ, только мелькает мысль: какие же они все сытые, форма буквально трещит на их плотных фигурах.

И вдруг один из них подходит ко мне:

– Не узнаёшь меня? Клуб молодых литераторов, я Алексей, – он называет фамилию. – Вижу, что не узнаёшь.

– В Клубе ты был таким худющим! И мечтал после истфака поехать в колхоз?

– Да, помнишь, мы ютились с мамой в одной комнате, и вообще – тянуло меня к земле. Казалось, горы сверну. Три года боролся с колхозом, который разваливался на глазах. Чужой я там был. Вернулся – работы никакой, жить негде… Предложили пойти в органы. Оказался здесь, в охране. Пойдём на воздух, учительница тебе пропуск оформляет.

У входа к нам бросается пожилая женщина:

– Сынок, передай сигареты, очень тебя прошу!

– Пошла отсюда! Целый день ходят и ходят…

Я онемела, но он даже не заметил моей реакции.

Идём внутрь, в зону. Впервые вижу эту систему дверей, когда входишь в комнату, а перед тобой стена, следующая дверь сбоку. И так надо пройти через две-три комнаты…

Зал как в среднем кинотеатре, и сидят в нём обыкновенные люди, они совсем не походят на бандитов и убийц! Только один, во втором ряду, как-то соответствует моим представлениям – узенький лоб, волосы как проволока, широченные плечи, руки, обнажённые до локтей и покрытые волосами…

Я читала им стихи, пока могла вспомнить хоть одну строчку. Прочла им все, что написала до этого.

Как они слушали, какая стояла тишина! И у того, во втором ряду, по лицу катились слёзы.

После меня вышел на сцену военный, начальник, очевидно.

– Вы, свиньи! Человек потратил на вас выходной, она работает, между прочим, в отличие от вас, которые не хотят работать!

Я была просто оглушена! Неужели с людьми нельзя говорить по-человечески? Я же видела их глаза! И видела в них людей учительница, которая не боялась входить к ним в класс на девятом месяце.

В кабинете я сказала этому начальнику всё, что о нём думаю.

– Как вы могли! Они же чувствовали себя людьми, им женщина стихи читает, а вы – свиньи. Зачем я тогда приехала, что ли перед свиньями стихи читать? Вы же всё сломали!

– Они работать не хотят! Освобождаются – на счету ни копейки, я им из своего кармана билет покупаю! А вам легко говорить, поработали бы здесь.

– А учительница? Что она, обязана была ездить за мной?

– Я ей сто раз говорил: сиди дома, рожай, не ходи по лезвию.

И толпа у дверей его кабинета, все просят мой адрес.

– Никаких адресов! Расходитесь! Всё через учительницу!

Я получала письма от заключённых, через редакции журналов, где публиковались стихи. А из той зоны – никогда.

Наверно, учительница родила малыша и больше не вернулась к ним, закрылся этот кусочек неба в окне за решётками.

Алексей провожает меня на волю. Дверь. Направо, теперь налево, снова направо. Выход, и вся охрана улыбается мне, и я улыбаюсь, и какая-то женщина протягивает свёрток:

– Родненький, передай сигареты, там написано всё! Будь человеком!

– Пошла отсюда! – говорит он и улыбается мне.

Господи, какой ужас…

Наверно, месяц не могла прийти в себя.

Еврейское счастье

Я по-прежнему посылала стихи в разные журналы. Конверты были большие, коричневые, купила по случаю целую стопку. Бумага серая, почти прозрачная. Опять же по случаю я купила пять пачек, мне надолго хватило. Машинка старая, с мелким шрифтом и пляшущими буквами.

Это были письма надежды! Всё равно что бросать бутылку с запиской в океан, на счастье, вдруг повезёт!

В хитросплетениях литературной жизни не разбиралась. Западники, почвенники – для меня не имело значения. Я просто писала стихи. Очень хотелось, чтобы они дошли до читателя.

И вдруг получаю письмо от главного редактора журнала «Молодая гвардия».