Я у мамы дурочка

Кого только не видели мы в кулуарах! Мы знали этих поэтов по книгам и журналам, они были для нас непререкаемым авторитетом.

И Юлия Друнина говорит, что у меня самые интересные стихи в семинаре. И Борис Ручьёв дарит мне свою книжку, а ведь один молодой поэт просил её на коленях.

И я, как в юности, хожу со свитой в три-четыре человека, и тот же молодой поэт объясняется мне в любви.

Я влюбляюсь, только не в него, а в красивого морячка. Мы ходим с ним за руку. Его корабль уходит на Кубу. Ему ещё служить полгода, а потом он по дороге домой за мной заедет.

Не заехал, конечно. Когда мы с ним пришли в гости к Дине Терещенко, она это сразу поняла:

– У вас ничего не получится, он слишком красив.

Но это было потом, в чёрную полосу, когда и так всё было плохо, карета стала тыквой, а лакеи – крысами.

А тогда… Мы сидим на ступеньках в Доме союза и слушаем любимых поэтов. Зал переполнен, нас впустили без мест. Мы на ступеньках, они на сцене, хотя мы почти ровесники. И ни тени зависти в душе! Всё ещё будет у меня, я уверена, и ведь сбылось же!

Но когда ещё это будет. Сколько за это нужно съесть кислых яблок у встречной яблоньки, как та падчерица, ситных пирожков, делать всё то, на чём проверяет на прочность судьба.

Я даже не огорчаюсь, когда Сергей Поделков ругает меня в докладе за мелкобуржуазность. Были у меня стихи в сборнике, как я любуюсь мужем и сыном, а муж хочет ещё и дочку.

– Зачем нам все эти семейные радости! – гремел он с трибуны.

Какие семейные радости, я не замужем, и я ещё не знаю этого, но у меня никогда не будет ни сына, ни дочки.

Аршак Тер-Маркарян, из нашего Клуба молодых литераторов, говорил мне потом, что этот доклад они проходили в Литинституте.

Он был полностью опубликован в «Литературной газете», и я фигурировала в нём как образец мелкобуржуазности.

Но это ещё когда будет! А пока пять человек принимают в Союз, про меня спорят, за меня и Ручьёв, и Юлия Друнина, но Марк Соболь говорит:

– Она написала прекрасную книжку. Эта книжка завершена, она вложила в неё всё, что могла, и, по-моему, больше ничего не напишет. Давайте подождём вторую книжку, а там посмотрим!

И его послушали. Я оказалась в числе тех, кого отложили до второй книжки.

Конечно, вся моя жизнь сложилась бы по-другому, но я уезжала уверенная, что это временная отсрочка. Как это я больше не напишу стихов? Да пока дышать я умею!

И вторая пятёрка – это как серебряная медаль на Олимпиаде!

В Ростове мне сказали, что на поэтической секции состоится обсуждение моих стихов.

Мудрый Жак сказал:

– Откажитесь, послушайте опытного человека!

Не послушалась, дурочка.

Осталось ощущение, что меня заманили и избили жёстко и жестоко. Помню, что очень хвалили стихи другой поэтессы, моей подруги. Особенно – Гарнакерьян. И она решила, что теперь он будет поддерживать её, помогать, но он и думать о ней забыл назавтра!

Она спрашивала у меня:

– Ты не знаешь, почему?

А я была просто ошеломлена. За меня никто не заступился! Ни Егоров, который только недавно хвалил меня в рецензии на целую газетную полосу, ни Долинский, ни Коля Скрёбов – никто.

Я не задавала вопросов, но, наверно, что-то было в моих глазах, если Даня Долинский сказал при встрече:

– Мы должны были поставить тебя на место, иначе бы ты загордилась и перестала писать стихи.

Я и не писала полгода. Коля потом долго напоминал мне строчки, которые появились у меня после этого обсуждения:

Пройдут года, и не представит кто-то,
Как я стою на линии огня,
В окопы залегла Донская рота
И целит в безоружную, в меня,
Из амбразур, из дотов и из дзотов,
А бывшие друзья из-за угла,
Чтоб мне казалось: вся стреляет рота,
А каждых глаз я видеть не могла.
Вдруг оказалось, что я одна, никого вокруг.

Кто сказал, что друзья познаются в беде? Один был далеко, второй теперь ухаживал за другой поэтессой. Такой парадокс: всю её жизнь, даже после моего отъезда, мальчики, потом взрослые мужчины, которые безрезультатно ухаживали за мной, переходили к ней. Она спрашивала у меня с досадой:

– Почему они после тебя приходят ко мне?

– Наверно, думают, что мы похожи, раз ты тоже пишешь стихи.

– Но они уходят!

– Потому что мы разные.

А тогда, после обсуждения на секции, она вдруг прислала мне письмо – мы не можем дружить, не должны, потому что нас друг с другом сравнивают и сталкивают лбами.

Ну не должны, так не должны. Я ничему не удивлялась, маятник стоял в крайней противоположной точке. Стоял намертво.

Я очень разозлилась – на себя, конечно. Давно не сидела за столом, мы с ним отвыкли друг от друга! И у настольной лампы давно сломан абажур.

– Мы ещё поборемся! Ты будешь сидеть за столом каждый день. Даже если ничего не будет получаться. Абажур можно сделать из ватмана и скрепок.

У меня потом несколько лет был абажур из ватмана с моими подписями вместо рисунка.

И Гарнакерьян год за годом, встречая меня в городе, спрашивал:

– Светлана, почему ты не приходишь к нам на секцию поэзии? У нас теперь всё по-другому.

– Спасибо, мне хватило одного раза.

– Ну-ну…

Критик