Такова Жизнь

– Даниэль, мальчик мой! Заходи, и красавицу веди сюда, – может, у тебя с ней лучше получится!

Девушка быстро скользнула взглядом по Даниэля: в нем удивление смешалось с презрением. В одно мгновение отскочив от Криса, словно он был прокаженный, она, не оборачиваясь, бросилась вниз, к пляжу. Чувствуя, как холодная ненависть обжигает его изнутри, Даниэль приблизился к Крису. Тот стоял, опершись спиной на стойку бара, громко объяснял собравшимся за столиками:

– Я как услышал акцент, сразу понял: русская. Я акцент сразу слышу! Вот, думаю, еще одна стерва, – пока муж работает, она тут же в бар!

Седой мужчина в очках, сидящий за ближайшим столиком, развернулся к нему:

– Говорю тебе, Крис – уймись! Сказали же тебе, что она палеонтолог, с экспедицией сюда приехала, вот группа сидит. Что ты к ней привязался?

– Палеонтолог – хрентолог! Не сегодня, так завтра охмурит нашего брата, и дело с концом! Сам знаешь, сколько их в Калифорнии! И китаёзов, и филиппинцев… Дочь моя единственная знаешь что учудила? Аргентинскую обезьянку в дом привела! Вот, полюбуйся! – Крис, вызывающе ухмыляясь, указал на бледного, сжимающего кулаки Даниэля. Седой в очках и еще двое мужчин, подозревая надвигающуюся драку, поспешно встали из-за стола. Даниэль долго смотрел на Криса, словно о чём-то размышляя. Так ничего и не сказав, он пожал плечами и, развернувшись, пошёл прочь.

Майли услышала тонкие всхлипывания, доносящие из кабины её родителей. Мать снова плачет, – поняла она, накрывая голову подушкой. Это становилось невыносимым. Отец как отправился сразу после полудня в «Весенний ослик», так там и остался. Всё сегодня какие-то взвинченные, странные: вот даже Даниэль явился взбудораженный, словно успел с кем-то поругаться. И чего мать плачет каждый день? Уж поговорила бы с отцом, поспорила бы с ним, в конце концов. Всё лучше, чем по ночам в подушку ныть да в депрессию впадать. Никто отцу никогда слова поперек не сказал, вот он и бродит по ночам со своими дружками, совсем совесть потерял…

Майли снова прислушалась: всхлипывания перешли в отчаянные рыдания. «Что-то случилось!» – испугалась Майли и бросилась в кабину к матери. Синтия сидела на кровати, прижав подушку к животу, и безутешно плакала: слезы ручьем текли по её враз постаревшему лицу, оставляя тонкие бороздки в толстом слое тонального крема. Она молча показала Майли на стопку фотографий, лежащих у неё в ногах. Майли протянула к ним руку и тут же её отдернула: на самом верхнем снимке её родной отец, похабно ухмыляясь, прижимал грубо раскрашенную девицу к перилам гостиницы: юбка девицы вздернута, его рука гладит её бронзовую ляжку… Синтия вдруг, словно выйдя из ступора, перестала рыдать. «Не надо, не смотри, – резко сказала она, вставая с кровати и убирая снимки. – Тебе это ни к чему…»

В голове у Майли гудело, как в пробке машин в час пик. Она вышла на палубу и стала массировать виски, желая, чтобы всё это оказалось чей-то злой шуткой. В горле стоял горький комок. «Мой отец просто не способен на такое, – твердила она себе, отказываясь верить снимкам. Снова и снова перед глазами всплывала чужая, словно приклеенная к родному лицу, улыбка её отца с фотографии… – Что же мне делать? Что же теперь будет?»

Полная луна шаром повисла в черном небе, прочерчивая желтую дорожку на спокойной воде залива. На плечи Майли легли крупные теплые ладони и стали нежно их массировать. Даниэль, – поняла она. Она с облегчением почувствовала, что боль её стала понемногу отпускать. На глаза навернулись слезы. Она развернулась к Даниэлю и прижалась к нему всем телом. Он не задавал никаких вопросов, просто обнимал её своими крепкими руками, и Майли тихо плакала у него на груди.

– Спасибо, – наконец прошептала она, благодарная за его молчаливую поддержку, – мне лучше… Наверное, я должна тебе сказать, хотя мне ужасно не хочется этого делать… Кто-то подкинул матери компрометирующие отца фотографии. Ну, там на них отец – с другой женщиной… Мать – в истерике, а я просто не знаю, что сейчас делать…

Даниэль ласково поцеловал Майли в напряженный лоб и мягко погладил по волосам, шепча: «Это всё пустяки, всё пройдет, поверь…» Майли вздохнула и с удивлением призналась самой себе:

– Такое ощущение, что мой счастливый мир рухнул. Бах-тарарах, и как будто его и не было, и детство совсем закончилось. Претворяться, что ничего не произошло, я не смогу.

На её глаза снова навернулись слёзы: сердце её разрывалась от жалости по ушедшему миру и семейному покою:

– Не могу себе представить свою жизнь без моего отца! Как он мог?! Как же это случилось? Я уж и не знаю, что мать решит… Неужели развод? Бедная моя мама…

Даниэль осыпал любимое лицо поцелуями и все крепче обнимал Майли, страдая вместе с ней. Как бы хотел сейчас он взять её боль себе! Неожиданно Майли перестала плакать и, сжав руками перила, сказала:

– Это, наверное, кто-то из его старых друзей подсунул снимки. Вот уже обзавидовался, подлец такой! Убила бы на месте!

В лунном свете было видно, как побелели костяшки её пальцев, сжимающие перила. Даниэль напрягся и через силу выдавил, стараясь говорить как можно естественее:

– Поверь, это к лучшему. По крайней мере, ложь открыта. Хоть и тяжело вначале, но со временем будет легче, поверь…

Майли застыла на месте, словно прислушиваясь к себе. Развернувшись, она уставилась на Даниэля невидящим взглядом и вдруг отшатнулась, подняв руку к лицу:

– Так это сделал ты?! Боже мой, какая низость… Как ты мог? Как ты мог?! – она кричала всё сильнее и сильнее и, так и не дождавшись ответа, побежала вниз, в каюту.

Даниэль в раздумье смотрел на контуры домов Сан-Хуанико, подсвеченные беловатым светом луны. В некоторых домах горел свет. Подскакивая на бугристой грунтовой дороге, вдоль обрыва медленно ехала машина; пляшущий свет фар то и дело выхватывал из мрака собранный из деревянных сердцевин кактусов длинный забор… Он знал, что в каюте идет оживленный спор: возможно, именно сейчас решалась и его участь. Он чувствовал себя незваным гостем на чужом пиру, человеком, зависящим от милости сильных мира сего… Он устал от этой битвы. Он слишком сильно любил Майли и заставлял себя скрывать свои истинные чувства к Крису. Мистер Болдвин был олицетворением всего того, что Крис терпеть не мог в американской культуре, но, следуя наставлением матери, он молчал и улыбался, пытаясь вписаться в комформисткое и лицемерное общество своей новой родины. Он сам вогнал себя в это дурацкое положение, – и поделом! Даниэль безумно сожалел о том, что отправился в этом семейный круиз и, собственно, скуки ради, разрушил семью, потеряв при этом Майли. Вряд ли она его когда-нибудь его простит. Сейчас же он бесконечно долго всматривался в пятна на круглой желтой луне, ожидая свой участи…

– Что ж, молодой человек…

Даниэль от неожиданности вздрогнул. Голос Синтии звучал отрывисто, в нём появились металлические нотки, которые Даниэль раньше никогда не слышал. Её лицо казалось постаревшим и угловатым; казалось, мягкая женственность её покинула навсегда. Она повторила:

– Что ж, молодой человек, прошу… – она указала на надувную шлюпку, мягко покачивающуюся на воде. Майли, глядя ему прямо в глаза, опустила в неё два рюкзака: все те вещи, которые Даниэль привёз с собой из Лос-Анжелеса.

– Прошу, – снова повторила Синтия. На этот раз в её голосе прозвучала угроза. «Что же они теперь, на берег меня высадят?» – с удивлением подумал Даниэль и повиновался. Забравшись в шлюпку, он снизу вверх смотрел на Майли.

– Прошу тебя… – одними губами прошептал он. В глазах Майли застыли злые слёзы. Отвязав шлюпочные швартовы, она бросила их Даниэлю и отвернулась. Течение немедленно понесло шлюпку дальше от берега, но Даниэль даже не тронул вёсла: ему было всё равно. Медленно и почти беззвучно заскользила вверх якорная цепь. «Они уходят, уходят в океан! – пронеслось в его голове. – Они оставляют здесь меня и Криса!» Не мигая, он смотрел, как под ночным бризом заскользила по воде белоснежная красавица «Баунти». В лунном свете еще долго оставались различимы две высокие женские фигуры, неотрывно смотревшие в сторону берега, навсегда прощаясь с Сан-Хуанико.

Песчаные доллары

Синий микроавтобус немецкого производства легко подпрыгивал на ухабинах, не спеша взбираясь вверх по грунтовой дороге. Мы, экскурсионная группа из четырнадцати человек, с интересом всматривались в островерхие контуры гор, кажущиеся синими в полуденной дымке.

«Справа и внизу – Внутренняя гряда Крымских гор», – пояснила в микрофон улыбчивая женщина-экскурсовод, – «Всего в Крыму три гряды: Главная, Внутренняя и Внешняя. Главную гряду вы хорошо знаете – вытянутая с запада на восток вдоль Черного моря, именно она защищает южный берег от холодных северных ветров, создавая уникальный южнобережный климат. Параллельно ей располагаются Внутренняя и Внешняя гряды. Гора Чатыр-Даг, по которой мы движемся, является частью Главной гряды. Но это – уникальный горный массив, расположенный перпендикулярно основному направлению Крымских гор. Чатыр Даг как бы рассекает горные гряды под углом девяносто градусов. Именно поэтому мы сейчас можем полюбоваться уникальным ландшафтом Крымского полуострова…» Помолчав и улыбнувшись, она добавила: «Местные жители называют Внутреннюю гряду страной Голубых долин…»

Уже две недели я был на отдыхе в Крыму, трепетно вбирая в себя трогательную красоту этого северного полуострова. Впрочем, слово «северный» мало подходит к описанию здешних мест. Несмотря на то, что Крым располагается на широте сорок четыре градуса, климат здесь очень мягкий, близкий к средиземноморскому. Привычный к холодным ветрам и туманам Сан-Франциско, я до одури наслаждался теплой черноморской водой и безоблачным небом, с удивлением прикидывая, что Сан-Франциско находится намного южнее, на тридцать восьмой широте… Прощаясь с коллегами из Москвы, я то и дело слышал ободряющее: «Всё-таки решил на юга податься? Молодец, Санёк!», и подавлял желание спросить: почему «на юга», во множественном числе? Почему не «на юг»? Но не стал. И я сам за пять лет в России привык коверкать русскую речь, находя в этом странное удовольствие, – словно я становился «своим среди чужих». Это было нетрудно: даже если я и не понимал поначалу все тонкости коллоквиальной беседы, то, читая современную русскую прозу, стал быстро схватывать разговорные обороты и нецензурные выражения.

«Вам повезло», – говорила учительница русского языка Тамара Афанасьевна, консультируя меня по телефону. – «Ведь брань и площадные выражения стали печатать только после перестройки. До этого официальная литература была стерильной, кастрированной, оторванной от народной массы…» Сама она увлекалась современной англоязычной литературой и читала американские книги в подлиннике. Она часто спрашивала меня о значении того или иного сильного выражения, подчас вгоняя меня в краску. Впрочем, по телефону это было не заметно. Передвигалась Тамара Афанасьевна на костылях, после неудачной попытки принять активное участие в демонстрации у Белого дома в Москве. Хрупкая, с длинными седыми волосами, собранными в узел на затылке, она всё же сохранила необыкновенное чувство юмора и моложавую задорную улыбку на худощавом лице.

В Москве я очутился почти случайно. Наверное, именно тогда надо было переплестись многим событиям моей нескладной жизни: я снова поругался и навсегда расстался со своей давней подругой, а на работе возникла ядовитая атмосфера козен и сплетен, последовавшая сразу же за предупреждением начальства о грядущих плановых увольнениях. Летние туманы Сан-Франциско вогнали меня в жестокую депрессию. Вдобавок ко всему, во время утренней прогулке на велосипеде я, бездумно крутя педали, не заметил натянутой веревки с желтыми флажками, ограждающей вырытую рабочими подземных коммуникаций яму, и благополучно в неё сверзился. Больничный счёт окончательно подорвал мою веру в американскую мечту.

«Один к одному, прямо чёрная полоса какая-то, – думал я, двигая руками колёса инвалидной коляске: моя нога, загипсованная выше колена, покоилась на выдвинутой параллельно полу подножке. – Поеду в Россию, – хуже всё равно быть не может…» В Россию меня никогда особо не тянуло, но знание русского языка, который я учил в институте ради повышенных баллов, разрешило мой выбор. К тому же новости, передаваемые из Москвы, создавали из далёкой заснеженной столицы некое подобие библейских Содома и Гоморры, скрещенными с режимом Пиночета. Экзотическая, хоть и опасная, страна, в которой постоянно что-то происходило, в тогдашнем моём состоянии выглядела, несомненно, привлекательнее скучных туманов Сан-Франциско. Получив место в НИИ и обещание среднестатистической российской месячной зарплаты, я купил билет до Шереметьево.

Прошло пять лет. Все, что в Москве поначалу раздражало или просто смешило, оказалось несущественной мелочью. Я, что называется, прикипел. Как ни пытался я доказать важность своей персоны для развития химической промышленности Российской Федерации, визу мне продлевать отказывались. Пора было возвращаться домой. На прощание я решил провести свой последний месяц в Крыму, – как мне объяснили, популярно курорте россиян еще с советских времен. Даже после распада Союза, сюда продолжали приезжать на отдых туристы из всех бывших республик. И вот уже две недели я проводил в неге и ничегонеделанье, пробуя местные вина, фрукты и сыры, до изнеможения наслаждаясь «бархатным сезоном».

От Москвы Крым отличался так же, как Нью-Йорк от какой-нибудь деревни в Миннесоте. Меня словно по мановению волшебной палочки перенесло назад, к началу двадцатого столетия. В маленьких приморских городках машин почти совсем не было. Электричество отключалось в пять часов дня, а холодная вода подавалась только по утрам и вечерам; горячей воды не было и в помине. По узким мощеным улочкам ветер перекатывал белую пыль; полногрудые женщины с лицами, похожими на печеные яблоки, продавали на рынке мясо и овощи, а черноволосые гречанки проходили нарочито близко, обдавая сладким запахом душистых масел. Наверное, я слишком много времени провел в мегаполисах с их бешеным ритмом жизни: ленивые будни сонных приморских городков взяли меня в плен. «Как же так? – думал я, бродя по развалинам старых византийских крепостей. – Почему же я только сейчас приехал сюда, в Крым, – на землю, где время остановилась, а душа находит пьянящее успокоение? Именно сейчас, когда мне надо навсегда покинуть Россию, я нашел свой уголок рая…»

…Микроавтобус наконец-то вырулил на вершину горы. Даже в машине мы почувствовали, как резко и порывисто стал задувать ветер. Редкие деревья, обрамляющие грунтовую дорогу, были скручены в узел и словно по команде склонились на юг: ветер, очевидно, в основном дул с севера. «Чатыр-Даг переводится с тюркского как Шатёр-гора, – с энтузиазмом сообщила женщина-экскурсовод. – Название отражает очертания горы, по форме напоминающей гигантскую палатку. Вершина горы представляет собой более-менее ровную поверхность шириной в несколько километров, именуемую «плато». Плато состоит из известняка, покрытого скудной растительностью и изрезанного карстом. Ходить по такому плато чрезвычайно тяжело и опасно: острые гребни карста, зачастую покрытые стелющимся можжевельником, бесконечными серыми волнами вздымаются на его поверхности. То и дело кусты можжевельника прикрывают карстовые воронки, ведущие в глубокие пещеры. Провалится в такую пещеру очень просто, и спелеологи нередко находят животные и даже человеческие кости…» В группе зашушукались, а какая-то женщина громко сказала: «Господи помилуй!» и перекрестилась. Я выглянул в окно: от солнечного крымского пейзажа не осталось и следа. Небо затянуло тучами; ветер отчаянно трепал большой желтый флаг с логотипом неизвестной мне компании. Флаг колыхался на мачте, прикрепленной к крыше небольшого светлого домика: мы подъезжали к стоянке экскурсионных автобусов.

«К сожалению, находят кости и современного незадачливого туриста, но в основном это – останки древних обитателей пещер, – продолжала свой рассказ женщина-экскурсовод. – Эти останки, найденные в пещерах, представляют огромный научный интерес. Так, в крымских пещерах ученые находят скелеты даже неандертальского человека: ведь там постоянная температура, не зависящая от времен года. Эта температура такая же, как домашнем холодильнике, что способствует отличной презервации объектов. А в пещере Эмине-Баир-Хосар, которую мы с вами сегодня посетим, и в настоящее время проводятся палеонтологические исследования. Если нам повезёт, то мы увидим там учёных, работающих над экскавацией мамонта…»

Я немедленно скрестил пальцы: мне непременно должно повезти. Женщина-экскурсовод, чьё имя я успел позабыть, неожиданно качнулась в мою сторону: «Извините, Вы всё понимаете? Я, наверное, слишком быстро рассказываю…» Она, скорее всего, слышала мой акцент и мгновенно вычислила меня как иностранца: русские каким-то шестым чувством определяют иноземца. Я поблагодарил и сказал, что все прекрасно понимаю: ведь я прожил в Москве целых пять лет. Женщина облегченно развела руками: «Тогда, конечно, у Вас должно быть намного меньше проблем с пониманием. Даже если я обращаюсь к исторической памяти славянского народа, Вы, наверное, догадываетесь, что я имею в виду…» Я ошарашено кивнул головой. Историческая память славянского народа? Это было выше моего разумения, но виду я не подал. В конце концов, я же химик, а не философ.

Ледяной ветер распахнул дверь микроавтобуса, чуть не сорвав её с петель. Сгибаясь под его порывами, мы спустились по тропе, аккуратно обозначенной некрупными булыжниками. Спустившись в небольшую котловину, мы с облегчением вздохнули: ветра здесь почти не было. Слева от тропы зиял вход в огромную вертикальную пещеру, каскадами сползающую вниз. «Мы что, туда будем спускаться?» – спросил кто-то с недоверием, вытягивая шею, чтобы заглянуть в недра серого известняка. «Нет, что вы! – засмеялась экскурсовод. – Это старый вход, требующий специальных спелеологических навыков и соответствующей экипировки. Мы же пройдем по лестнице вниз, в оборудованную часть пещеры».

Около оформленного в виде островерхого киоска входа в пещеру на лавочке под навесом сидели проводники-спелеологи, коротая время за термосом чая. Чуть поодаль на небольшой площадке виднелись огромные тазобедренные кости и шароподобные суставы размером с пушечное ядро. «Мамонт!» – ахнули мы. Уставшие на вид палеонтологи в брезентовых комбинезонах щеточкой аккуратно сметали остатки земли со своих находок и складывали их на полиэтиленовую плёнку, развернутую на площадке. Девушка с косо подрезанной темной чёлкой фотографировала мамонтовые кости и, еще раз пройдясь по ним мягкой щеточкой, заворачивала их во вспененный податливый материал. Я, не отрываясь, смотрел на её ловкие руки: без маникюра, с коротко остриженными ногтями и припухшими суставами, они показались мне очень знакомыми. «Повернись. Ну, пожалуйста, повернись!» – мысленно упрашивал я девушку, стараясь разглядеть её лицо. Веселые оклики экскурсовода, приглашающие нас пройти к входу в пещеру, прервали мои жалкие потуги телепатического воздействия.

Нам выдали теплые коричневые куртки с капюшоном. Бывалого вида спелеолог проинструктировал нас о правилах безопасности, и мы гуськом двинулись за ним в недра Эмине-Баир-Хосар. Мы спустились по очень крутой бетонной дорожке в огромный зал с растущими вверх сталагмитами и свисающими со свода пещеры вниз сталактитами. Проводник наводил лазером-указкой на природные изваяния причудливой формы, с юмором указывая на их подобие животным и людям. Сталактиты были красиво подсвечены снизу и сбоку и действительно поражали своей девственной красотой. Трогать сталактиты и сталагмиты не разрешалось: человеческие микробы надолго задерживают естественное развитие этих каменных истуканов. Впрочем, посреди бетонной дорожки одиноко высился небольшого вида сталагмит сантиметров тридцать в высоту, не больше. Он был отполирован до блеска: именно этот сталагмит был отдан публике на растерзание. Я посмеивался: организаторы туров понимали, что запретить что-либо русскому человеку практически невозможно. Туристы непременно захотят пощупать сталагмиты – что ж, пожалуйста, вот вам сталагмит: трогайте и загадывайте желание! Я тоже протянул руку и коснулся пальцем едва заметного рисунка: на отполированном боку четко просматривался крошечный пятилистник; каждый лист был обрамлен по периметру тонкими иголочками и напоминал окаменевшего морского ежа. «Песчаный доллар», – пронеслось в голове, и моё сердце гулко и радостно забилось.

… Эта встреча произошла лет десять тому назад. Я, устав от долгой и томительной зимней сессии в институте и едва дождавшись весенних каникул, отправился с друзьями в путешествие по Мексике. Океанские волны в апреле обещали быть высокими и длинными, а сёрфинг – мирового класса. Двигаясь вдоль калифорнийского побережья и при каждой возможности «ловя волну», мы пересекли границу США – Мексика и продолжили своё путешествие на юг. Старенький фургон, забитый нашим туристическим снаряжением и досками для сёрфинга, вдруг сдал и стал оставлять большие масляные круги даже на коротких стоянках. Никто из нашей компании химиков не разбирался в моторах, и мы решили остановиться в ближайшем Сан-Хуанико, чтобы найти механика. В путеводителе по Мексике говорилось, что это – небольшая мексиканская деревня, существующая в основном за счет консервирования макрели. Что ж, – решили мы, – если есть рыбаки, то наверняка есть и механик, разбирающийся в моторах. К тому же рядом был знаменитый залив Скорпион, о котором мечтали даже самые избалованные калифорнийские сёрфенгисты.

На поверку Сан-Хуанико оказался быстро развивающимся чистеньким городком с гостиницей и ветряными установками. Консервировать макрель здесь давно перестали еще в восьмидесятых годах, – наш путеводитель безнадежно устарел. Впрочем, рыбный промысел здесь не прекращался даже в выходные, но вся рыба тут же экспортировалась в Китай. Примерно треть местного населения составляли американцы, которые приобрели здесь землю и наезжали в эти края на три, а то и на шесть месяцев в году. Мексиканцы сдавали туристам машины на прокат и брали их с собой на рыбалку. Они же в основном строили для американцев коттеджи и небольшие дома – палапы, высаживали деревья и всячески ухаживали за наделами наших соплеменников, когда работа требовала присутствие последних в Штатах.

Мы сдали машину в ремонт механику-мексиканцу, разбили палатки на песчаном пляже и смирились с мыслью о том, что здесь и проведем остаток своих каникул. Днем мы катались на серфингах, а вечера мы коротали в кабачке со смешным названием «Весенний ослик». Молодежь хорошо говорила по-английски, и мы уже поглядывали на местных черноглазых красавиц, иногда стайками забегающих в кабачок. Весна тревожила нас сладкими запахами, долетающими с гор; по ночам нас будил вой койотов, смешанный с лаем местных собак. Мы подолгу сидели у костра на берегу океанского залива, слушая рокот накатывающих на песчаный пляж волн. Огромные фрегаты кружили над нами по ночам, почти задевая нас своими крыльями – должно быть, они принимали нас за рыбаков. Мы разговаривали о красивых девушках, о будущем химии, удивительно гостеприимных мексиканцах, и обещали друг другу, что когда-нибудь приобретем здесь надел земли, – один на четверых, – построим палапу и будем приезжать в Сан-Хуанито на серфинг. Дни пролетали незаметно. Нашу машину починили, но мы всё медлили расстаться с Сан-Хуанито, не желая оставлять позади гостеприимный берег.

…Девушка в длинном открытом платье мягко переступала босыми ногами, обходя выброшенные на берег ракушки; – я заметил, что ногти на пальцах её ног были выкрашены в разные цвета. Она была высокая и стройная, с очень прямой спиной; её длинные темные волосы были собраны в мягкий конский хвост. Она, наконец, увидела нас, курящих марихуану в тени песчаного обрыва: стеклянные бутылки мексиканской кока-колы, приготовленной с настоящим тростниковым сахаром, стояли на досках, смятые пакеты от чипсов лежали рядом. Девушка скользнула взглядом по разбросанным пакетам и отвернулась. Она не сказала ни слова, но нам сразу стало понятно, что она не одобряет ни запаха марихуаны, ни беспорядка вокруг нас. Мы помахали ей рукой, но было поздно: она грациозно двигалась вдоль берега, то и дело наклоняясь к воде и подбирая песчаные доллары. Не дыша, мы смотрели ей вслед, озадаченные её появлением на берегу: мы думали, что знаем всех туристов в этом городе. Впрочем, это был наш последний день в Сан-Хуанико: начинался весенний семестр.

Вечером того же дня я спустился к пляжу, решив попрощаться с океаном перед нашей поездкой домой. Поджав под себя ноги, таинственная незнакомка сидела на сарапе[3 - мексиканское разноцветное одеяло] под пальмовым пляжным «грибом» в окружении кучки местных ребятишек. Перед ними лежали песчаные доллары; рядом нестройным рядком стояли разноцветным бутыльки с лаком для ногтей. Дети, напряженно сопя, раскрашивали лаком светлые кругляши в цвета, по гамме напоминающие сарапу. Выходило удивительно красиво: пятилистный орнамент на чуть округлой поверхности играл всеми красками, превращая песочный доллар в уникальный медальон. Девушка ввязывала толстые нити-веревочки в дырки песочного доллара. Пораженный, я остановился у зонтика. «Не возражаете, если я присяду рядом?» – вежливо спросил я. Девушка взглянула на меня из-под косо обрезанной челки и милостиво кивнула. «Александр, – представился я, – пожалуйста, зовите меня Алексом». Такое официальное представление было совсем не в моём вкусе, но я растерялся и не знал, как мне себя с ней вести. Девушку звали Наташей; она была русской. Она сообщила, что в России меня бы называли Саней. «Слышишь? – требовательно спрашивала она меня, – Алек-сан-др. Саня…» Она легко разговаривала с детьми, подсказывая, что можно еще прицепить плоские или завитые маленькие ракушки – здесь и здесь – и тогда будет медальон с подвеской, и его можно повесить на стенку. Я, не отрываясь, смотрел на её ладони: они были крупными, не соответствующими хрупкому Наташиному облику; на ногтях не было и следа лака, а суставы на пальцах были чуть припухшими, словно она занималась физическим трудом.

Смеркалось. Дети, захватив медальоны, отправились по домам. Наташа согласилась прогуляться со мной вдоль берега. Она рассказывала о жизни в России, сравнивая её с Европой, и расспрашивала меня о Штатах. Она была студентом-палеонтологом и со знанием дела сообщила мне о коллекциях в мексиканских музеях естественной истории. В Мексике она оказалась благодаря совместной российско-мексиканской палеонтологической экспедиции, в которой она принимала участие. В тот день группа добралась наконец-то до цивилизации и отдыхала в кабачке «Весенний ослик». Наташа, самая молодая в составе группы, провела весь день на пляже, купаясь и знакомясь с местными ребятишками. В ней причудливо соединялись грация молодой женщины и некая подростковая угловатость, почти резкость в общении. Она всё еще немного робела во взрослом коллективе; сидеть целый день в баре, пить пиво и слушать музыку ей было и вовсе неинтересно. Увидев на пляже плоских морских ежей, которых тут все называли песчаными долларами, она предложила окружившим её ребятишкам раскрашивать их лаком для ногтей, – за этим я их и застал.

По прошествии некоторого времени я снова вспомнил Наташин серьезный взгляд из-под темной челки, её гибкое тело, плывущее в лунной дорожке по океанским волнам залива. Будучи в командировке в Мехико-Сити, я зашел в сувенирный магазин – купить подарки для своих родителей. Среди разноцветья вязаных кошельков, сумок, сарап и кепок я с изумлением увидел раскрашенные песчаные доллары. На прозрачной пластиковой упаковке было написано: сделано кооперативом в городе Сан-Хуанико, штат Баха Калифорния. «Покупайте, деньги этого кооператива идут на компьютеризацию школы в Сан-Хуанито. Это – самые лучшие песчаные доллары, – уверила меня продавщица. – Многие пытались сымитировать их товар, но не тут-то было! Только оригинальные медальоны из залива Скорпион не ломаются и не портятся от времени!» Несколько не сомневаясь в правдивости её слов, я купил песчаный доллар и повесил его над изголовьем кровати – на память о Наташиной диковинной красоте и о своей уходящей молодости…

…Наша экскурсия подходила к концу. Мы прошли по кругу всю оборудованную часть пещеры и, бросив прощальный взгляд на чудеса подземного мира, гуськом двинулись наружу. Все благодарили проводника, и у входа образовался людской затор. Некоторые мужчины жали спелеологам руку, расспрашивая их о настоящих экскурсиях в вертикальный мир. Едва протиснувшись через толпу, я бросился на площадку, где накануне лежали кости мамонта. Палеонтологи почти закончили свою работу: кости были расфасованы по ящикам и коробкам, и мужчины их спешно грузили в стоящую неподалеку машину. В конце площадки небольшая группа обтянутых в брезентовые комбинезоны людей маркировала оставшиеся ящики; я мгновенно узнал высокую и гибкую женскую фигурку. «Наташа», – позвал я её. Она обернулась, недоверчиво рассматривая меня из-под косо обрезанной челки. Потом в её взгляде что-то изменилось: она меня узнала. Её загоревшее лицо вдруг осветилось такой белозубой улыбкой, что и крымское солнце наконец-то торжествующе прорвалось сквозь низкие тучи над Чатыр-Дагом.