Такова Жизнь

Чарли не сёрфят

– Еще одно чудесное утро в раю! – провозгласил седой мужчина в очках по имени Кэллиган, приветствуя Майка на пляже Сан-Хуанико в Мексике. Его огромная собака, которую он с юмором называл «кабайо», что в переводе с испанского означает «лошадь», остановилась и, обнюхав руки Майка, приветливо замахала хвостом. Погода и вправду стояла отличная, и январские волны собрали нешуточную толпу на популярной Первой косе: одетые в гидрокостюмы серфенгисты благопристойно ожидали своей очереди, выстроившись в нестройную шеренгу у пенного прибоя.

– Привет, Кэл, рад тебя видеть! – сказал Майк, и его худое подвижное лицо расцвело искренней улыбкой. Кэл ему нравился: в прошлом механик на военых судах, Кэл всегда охотно помогал местным гринго справиться с поломкой машин или подвесных моторов для их рыбацких лодок. Сам Майк в его услугах не нуждался, но альтруистский характер Кэла, а также его способность всегда сохранять нейтралитет в любом споре внушала Майку уважение. Кэл был невысокого роста, крепкого сложения, но страдающий от артритов. Жена год назад посадила его на аглютеновую диету и запретила пить пиво. В итоге такого гастрономического вмешательства Кэл потерял двадцать килограмм лишнего веса, да и двигаться он стал намного подвижнее. Питалась семья в основном рисом, овощами и рыбой, выловленной Кэлом в заливе Сан-Хуанико. Для здорового образа жизни в Сан-Хуанико условия были самые подходящие: отличный сёрфинг, тропинки, бегущие вверх по каньону и много – много камбалы и донной трески. Что касается Майка, так он давным-давно бросил баловаться спиртным и приобрел соковыжималку. В свои семьдесят лет он выглядел превосходно: мышцы до сих пор хорошо прорисовывались на его загоревшем теле, а на животе не было ни капли лишнего жира. Единственное, что выдавало его возраст, – так это совершенно седая борода да длинные белые волосы, по старой привычке собранные сзади в конский хвост. С возрастом он нисколько не потерял в росте, оставаясь по-прежнему метр девяносто сантиметров. Двигался он всё так же быстро, почти вприпрыжку: годы не добавили его движениям ни грамма солидности. Глаза лучились азартом и словно постоянно сканировали местность в поиске приключений – или хлопот на свою голову. Ни мексиканцы, ни гринго Майка особо не привечали: уж слишком он не вписывался в сложившуюся сбалансированную систему взаимоотношений, невольно взрывая её изнутри одним своим присутствием.

Кэл поравнялся с Майком; они обменялись коротким рукопожатием. Кэл на секунду задержал взгляд на желтоватой припухлости вокруг левого глаза Майка, – всё, что осталось от внушительного синяка, полученного им две недели назад в камере полицейского участка. Он доверительно наклонился к Майку:

– Вчера слышал, как приезжие из Мехико-Сити спрашивали Фернандо, владельца магазина, почему это, мол, у вас столько американцев в городе. Сказали: «Такое ощущение, что Сан-Хуанико снова гринго оккупировали». Жаловались, что приходиться в очереди на Второй косе стоять, чтобы волну поймать. Разве это очередь? Они бы в Сан-Диего съездили, посмотрели, что такое очередь…

– Неужели серфингисты – мексиканцы пожаловали? Ведь чарли не сёрфят[4 - Фраза из фильма Коппола «Апокалипсис сегодня». Слово чарли означает VietCong (от начальных литер VC = Victor Charlie, или просто Charlie). Американские солдаты называли местных жителей во время Вьетнамкой войны. Фраза носит презрительный оттенок; по сюжету, ради сёрфа можно было уничтожить сколько угодно «чарли».]…

– Уже сёрфят, и еще как… А тут все семь кос гринго оккупировали. Того и гляди устроят они нам Варфоломеевскую ночь. Ты бы поосторожнее со своими политическими комментариями, а то ведь знаешь как: один гринго как ляпнет что-нибудь, а кажется, что вся община его поддержала.

Улыбка сбежала с лица Майка. Вот вечно одно и то же: его соплеменники боятся за свои дома, машины, жизни, наконец. Их можно понять. Они могут говорить сколько угодно о том, что отважно покинули катастрофически перенаселенную Южную Калифорнию в поисках своей идиллической Аркадии, да только выбора у них особо не было. Его поколение привыкло к другой Калифорнии. За солнцем, волной и тихой рыбалкой в Сан-Хуанико приехали те, кто больше не мог выносить жутких темпов развития родного южного побережья. Когда-то в заливе Сан-Диего можно было плавать… Сейчас одна мысль о купании в расцвеченной соляркой воде заставляла Майка чесаться в самых непристойных местах. Покой, чистую океанскую воду и рыбалку можно было с лихвой отыскать лишь в маленьких сонных городках мексиканского полуострова Баха. Лет через двадцать и здесь построят отели и рестораны, но через двадцать лет его, Майка, уже не будет.

– Не волнуйся, Кэл, буду вести себя хорошо… – подмигнув, Майк отправился по песчаному откосу вверх, к своему дому. От дома тенью отделилась знакомая мальчишеская фигурка и быстро двинулась вдоль улицы вниз. Майк чертыхнулся.

Черный четырёхмесячный питбуль радостно закрутил хвостом и бросился Майку навстречу. «Привет, Такер!» – Майк ласково почесывал крупную собачью голову. Щенков Майк продавал, но этого решил оставить себе. Из-за собак у него были постоянные проблемы с местными жителями: порода в Сан-Хуанико была не в почете. Покупателями были в основном люди из больших городов. Местные мальчишки злили его собак, бросали в них камни и просто дразнили, заставляя обезумевших питбулей яростно наскакивать на забор из металлической сетки и громко лаять, что еще больше радовало мальчишек и возмущало соседей.

Накануне Рождества камни полетели не только в собак: Антонио, четырнадцатилетний мальчишка с соседней улицы, демонстративно встав напротив окна, освещенный лучами заходящего солнца, поднял булыжник и со всего размаху бросил его в сторону Майка, сидевшего в кресле. Зазвенели стекла. Майк, выскочив на улицу, поднял с земли крупный камень, тут же с сожалением отбросил его в сторону: не драться же с детьми. Замахнувшись рукой, он всё же сделал вид, что бросает его в улюлюкающих мальчишек, – те тут же бросились врассыпную. Из соседнего дома выбежала женщина-мексиканка и громко закричала, покрывая его бранью. Майк пытался объяснить, что он не бросал камень, а только хотел попугать, – должен же он защитить свой дом, своих собак, – в конце концов, он же старый человек, должно же быть хоть какое-то уважение к возрасту. Нельзя же вот так травить человека денно и нощно… Женщина его не слушала; подняв с земли камень и грязно ругаясь, она швырнула его в голову Майка, – он успел увернуться, закрыв лицо рукой.

Острый камень рассек кожу на предплечье; из раны хлынула кровь. Тут же сзади резко затормозил полицейский пикап: кто-то успел позвонить в участок. Не задавая вопросов, Майка уложили лицом вниз, на землю, и, надев наручники, погрузили в открытый кузов… Из камеры предварительного заключения Майка выпустили на следующий день, – избитого, грязного, с запекшейся кровью на предплечье и распухшей от побоев физиономией. Усвоив урок, новогоднюю ночь он с собаками провел вдали от городка, спрятавшись в его любимом горном каньоне с источником чистейшей воды, а всё первое января он просидел на раскладном стуле прямо посредине улицы, сторожа свой дом от посягательств. Прятаться и убегать с поля боя он как-то не привык.

После новогодних гуляний от него, казалось бы, отстали, – до сегодняшнего дня. Сегодня, похоже, надо ждать гостей: знакомая мальчишеская фигура, тенью мелькнувшая у дома, явно принадлежала Антонио.

***

– Старик до сих пор где-то бродит, – подумал Антонио, в раздумье сплевывая финиковую косточку. Без него бить стекла не имело смысла. Антонио Майка ненавидел, – ненавидел отчаянно, всеми фибрами своей кастильской души. Он просто мечтал увидеть, как этот грязный гринго покроется осколками стекла и захлебнется своей ядовитой кровью. Старик живет в его городе, где он, Антонио, родился и вырос, – разводит своих злобных псов и ведет себя так, как будто он у себя дома. Но это не его дом! Они, гринго, отвоевали у его народа все северные земли, – они как раз сейчас в школе по истории проходят о том, какая это была кровавая война. И женщины, и дети гибли за родину. А сейчас что же получается, – мексиканцы продают гринго эту самую землю, за которую пролито столько крови. Получается, что снова идет война, невидимая, без крови и насилия, и в проигрыше остаются бедные мексиканцы… Что же, будет вам кровь! Сколько же это можно терпеть?! Сеньор Рамирес, его учитель истории, говорит, что до прихода сюда испанцев ацтекские священники приносили сотни людей в жертву своим богам, за непослушание жестокого наказывали, а младенцев убивали, – поэтому ацтеки были такими богобоязненными и послушными, что и унаследовали современные мексиканцы. Еще сеньор Рамирес говорит, что, несмотря на то, что кастильцы принесли в Мексику новую религию и другие обычаи, все перемешалось, и сейчас в стране особая версия католицизма и «традиционно высокий уровень толерантности»…

Антонио не разбирался в тонкостях религии, но он знал, что его семья всегда трепетно блюла католические традиции. В его доме стоят статуэтки Святой Гваделупы, их семья вместе с другими богобоязненными жителями празднует День всех святых, выставляя раскрашенные и разодетые скелеты перед домом и приглашая умерших родственников собраться с ними за одним столом. Есть еще Рождество, а также череда праздников от Дня Гваделупе до шестого января, – Дня Трех Королей,– и много-много других католических ритуалов. День Трех Королей был совсем недавно, и мать испекла «роску», – сладкий кулич, на который ушло целых четырнадцать яиц! Внутри роски были спрятаны маленькие фигурки младенца Иисуса, и все дети получили в тот день подарки. Антонио втайне мечтал о конверте с деньгами, – уж он найдет, на что их потратить! – но получил в подарок новенькие джинсы. Наверное, мать выпросила их у какого-нибудь гринго, – они всегда привозят из Штатов кучу вещей в подарок для жителей Сан-Хуанико. Из-за этих подачек да из-за того, что гринго всегда предлагают его матери какую-нибудь работу, она в них души не чает, и её совсем не волнует то, что их земля уже и не принадлежит мексиканцем. Что ж, прав сеньор Рамирес, когда он говорит о «традиционно высоком уровне толерантности, которая подпитывается бедностью». Или что-то в этом духе. Антонио от этого с души просто воротило от этого слова: «толерантность». Мать не раз говорила, что в нём течет горячая кастильская кровь, почти не смешанная с ацтекской, и что она еще намучается с ним. Антонио не любил, когда она так говорила, – меньше всего на свете он хотел огорчить свою мать.

Вот и сейчас Антонио прикидывал, как бы навредить ненавистному гринго и остаться при этом незамеченным. Он стоял у окна дома Майка, прячась в кустах, всматриваясь в темную пустоту дома, как сзади его кто-то крепко взял за локоть. Антонио вздогнул от неожиданности и медленно повернул голову. Улыбаясь, рядом с ним стоял седой Майк.

– Попался, который кусался, – весело сказал он.

– Пусти! – Антонио дернул локтем, освобождая руку. Красный от злости на самого себя, он обошел Майка и отправился прочь.

– Подожди, – крикнул Майк, – Ты чего приходил-то?

В его голосе послышались насмешливые нотки. Внутри Антонио опять тихо закипела глухая ярость. Сзади послышался звук приближающегося грузовика. Антонио быстро наклонился и поднял с дороги камень. Ему было всё равно. Как только грузовик проедет, он разобьет все окна ненавистного дома, пусть тогда Майк скалится, сколько хочет… Вдруг он увидел черного неуклюжего щенка. Несмышленый малыш, выбравшись из дома и думая, что с ним играют, все быстрее и быстрее убегал от Майка, – зигзагами, вниз по тропе, прямо под колёса грузовика… Еще пару секунд, и от глупыша ничего не останется!

–Такер! Такер, ко мне! – Майк отчаянно звал своего щенка, пытаясь его догнать. Разве так зовут собак?! Какой же глупец этот гринго! Поддавшись инстинктивному порыву, Антонио, бросив камень на землю, захлопал в ладоши, закричал:

– Давай, Такер, давай ко мне! – и побежал вверх по склону. Щенок, смешно мотая вверх-вниз крупной головой, включился в игру и обрадовано бросился за Антонио по песчаному склону, прочь от дороги…

Такер играл с водорослями на пляже, а Антонио бросал в воду ракушки и громко спорил с Майком. Еще вчера Антонио от стыда бы сгорел, если бы ему кто сказал, что он будет беседовать с этим «чокнутым стариком». Тем не менее, сейчас его не волновало даже мнение его друзей: Майк был вторым человеком, после сеньора Рамиреса, который вообще пытался понять Антонио.

– Ты чего вообще на меня взъелся-то? Кроме того, что я гринго, чем я тебе насолил? – спросил Майк, удивленно разглядывая Антонио. Мальчишка ему нравился,– более того, он напомнил ему самого себя, много- много лет назад…

– Дядя Хосе говорит, что ты просто паразит в этом городе, живешь на нашей земле, а коммуне ничем не помогаешь…

– Твой дядя Хосе, – полицейский. Они с американцев деньги берут, якобы на поддержку муниципалитета. Американцы, понятное дело, им платят, чтобы проблем не было. У нас в Штатах такая «крыша» тоже раньше была, – лет пятьдесят назад. Сейчас это называют «вымогательство» и «коррупция», и за это сажают в тюрьму. Сечешь?

– Но ведь все платят…

– А я не плачу. Потому что я не «чарли». Я – свободный человек, хоть и старый, и еще могу за себя постоять. Полиции государство платит за то, чтобы она нас с тобой защищала. Даже если я не гражданин этой страны, я нахожусь на её территории и имею право на защиту. Если ей из своего кармана платит, то это уже не полиция получается, а частная охрана. Я не рок-звезда какая-нибудь, чтобы частную охрану иметь.

– У тебя меньше денег, чем у остальных гринго?

– Не в этом дело. Хотя, наверное, меньше, – я же простым водителем-дальнобойщиком работал. А когда на Гаваях жил, то яхты перегонял обратно в Калифорнию.

– А почему ты сейчас здесь живешь?

– Очень много народа на Гавайях, друг Антонио. И в Калифорнии. Не могу я в толкучке такой жить. Мне воздуха не хватает.

Антонио удивленно посмотрел на Майка и засмеялся:

– А я так, наоборот, из Сан-Хуанико уехать хочу, большие города посмотреть. Мне тоже воздуха не хватает, его мне гринго испортили.

Майк закашлялся от смеха и развел руками:

– Не только большие города – тебе весь мир надо посмотреть. Только знаешь, Антонио, зря ты так о гринго. Я сюда ездить на сёрфинг стал еще тридцать лет назад. Тут один консервный заводишко был, да и тот закрыли. Все-таки туристы – это хорошо. Посмотри, все же лучше стало: и дома, и клиника, и школы, все чисто и красиво. Ты вот по-английски шпаришь. А земля, – что земля? Её же на время иностранцам продают, и вообще в любой момент забрать могут. Представляешь себе, как все достало, чтобы на таких условиях здесь жить? Да еще ненавидят тебя все… Вон недавно в Энсенаде яхты американские арестовали, и выкуп потребовали. Грабеж на государственном уровне! В Калифорнии знаешь, сколько национальностей живёт? Не счесть! И все вместе уживаемся как-то. Не было бы здесь таких волн, ничего бы не было. Чарли не сёрфят…

– Что ты всё «чарли» да «чарли»… Кто они такие?

– Ты что, фильм не видел? «Апокалипсис сегодня» называется, старый хороший фильм. Наверное, самый лучший фильм о войне. Тяжелый, но тебе можно: ты взрослый. Возьми у меня, посмотри, тебе понравится.

И, видя нерешительность Антонио, добавил:

– Он с испанскими субтитрами…

На следующий вечер в открытую форточку, звеня, влетел мелкий камушек. «Ну вот, опять начинается», – подумал Майк. Местные стеклорезы уже состояние на его окнах сделали себе. Сколько таких малолетних гринго-ненавистников Майк перевидал за эти тридцать лет, что он провёл здесь, на самом известном в среде серфенгистов заливе Скорпион. И где они, эти мальчишки? Кто уехал работать в гостиничном бизнесе на курорт Кабо Сан Лукас, кто эмигрировал в Штаты. Антонио, правда, другой: вдумчивый, и слушает внимательно. Хороший он парень, сразу видно. Но сколько же можно камнями швырять?

Антонио, не таясь, стоял посреди улица, ярко освещенный заходящим солнцем. Увидев в окне Майка, он закричал:

– Я – не чарли, Майк! Не чарли! Мы – не чарли! Убирайся отсюда! Убирайся из моей страны!

Лицо Антонио исказилось такой душевной болью, что Майк тут же выскочил на улицу.

– Послушай, дружище, – заторопился он.– Я ведь в переносном смысле так говорю. Это трудно объяснить так сходу. Сёрфингом тогда только отчаянные головы занимались; война и сёрфинг в принципе не совместимы, серфинг – это выражение свободы. Но война всех меняет, люди ожесточаются и сходят с ума, им становится все равно, кого убивать. Изначально они шли против мнения государства, мнения большинства, понимаешь? А потом поверили в то, что принесут огромную пользу всем, если убьют коммунистов. А потом призывы убить коммунистов потеряли всякий смысл, потому что убивали всех без разбора. Чарли – не вьетнамцы, это те, кто остался дома и голосуют за эту войну. Они живут по накатанной: дом, работа, церковь, бар, и ими можно запросто манипулировать, – у них высокая степень толерантности… Тогда и в Штатах было много расизма и коррупции, и полицейские брали деньги, – всё, как у вас сейчас. Не то я говорю, коряво все выходит. Подожди, малыш…

Майк остановился, понимая, что залез в такие дебри, из которых было просто не выбраться. К его удивлению, Антонио внимательно его слушал. Воспоминание о войне глухой забытой болью кольнуло Майка в самое сердце. Время его молодости. Дороги в его родном городке в пригороде Сан-Диего также были грунтовыми, и собаки также без привязи запросто ходили по улицам, – так же, как и здесь, в Сан-Хуанико. Красивая молодая Кейтлин, тогда еще с восторженной любовью смотревшая на Майка…

Антонио неожиданно развернулся и пошёл прочь, но, вдруг передумав, вернулся. Он не любил просить, но просить у Майка почему-то было не стыдно. Он снова посмотрел прямо в глаза американцу и сказал:

– Майк, и я хотел бы попробовать сёрфинг…

В ту ночь при свете полной луны на Первой косе старый гринго учил искусству «оседлывать волну» Антонио Кастейо, будущего известного сёрфингиста, которого подняла на ноги одинокая женщина из маленького мексиканского города Сан-Хуанико.