Темнеющая весна

Он, привыкший воспринимать свои глаза болотисто – карими, опускал их.

Анисия ничего не требовала, кроме разговоров обо всем. И Павел, который никогда не чувствовал себя наполненным, откуда-то вырвал из своего пустующего нутра нежность, пугаясь, что это окончательно сожрет его.

Их окружал просоленный город, куда в любое время не доходили поезда. Оглушающий свет будто отпрыгивал от разнозеленых крон, застревая даже в переливающихся по веткам птицах. А июнь оборачивался цветами. Чудилась неподалеку покатая Нева, торжественно блестящая белыми ночами. Но воздух был суше и не пах навязчивой тиной разбавленного моря.

После трех лет мытарств по меблированным комнатам у рачительных немецких хозяек устроенная жизнь с Павлом разморила Анисию, но и придала сил дошлепать до цели. Павел посмеивался, что она вместо этого может, как Игорь, зацепиться за трагедию детства и растеребить ее до масштабов катастрофы всей жизни. Успокоившаяся, удаленная от бесконечных политических дискуссий в русской библиотеке, в которой потонула Полина, Анисия уже почти закончила работу над докторской диссертацией. А в июне в «Правительственном вестнике» прочла про унизительное распоряжение всем учащимся женщинам вернуться на родину до 1 января 1874, иначе им будет закрыт доступ в любое учебное заведение России.

Эти красивые, смелые девушки вложили в образование и общественную жизнь русской Швейцарии столько страсти, средств, взаимопомощи и надежд… Они согласны были терпеть косые взгляды местных, скудный паек, бытовую неустроенность и постоянные препоны со стороны сокурсников. И после всего влиятельные мужи из роскошных кабинетов вместе с самим царем – освободителем порешили перечеркнуть столько лет их созидательного труда вопреки им. Немудрено, что и Фричи, и Полина остались не слишком довольны таким исходом и откровенно возненавидели систему, наказавшую их за стремление к свободе и достоинству.

Для Анисии же удар смягчил Павел, убедив ее вернуться в Петербург, напитаться силами. И подождать, пока правительство само все устроит, обязательно откроет еще какие-нибудь курсы или все же зачтет ей обучение за границей. Уставшая, мечтающая о ленивой прохладце Петербурга, обтесываемого круглосуточной суетой разносословного люда, Анисия согласилась. Полина тогда просто неистовствовала и впервые крупно поссорилась со сдавшейся подругой, клеймя ее эгоизм и слабоволие.

По возвращении Анисия испытала растерянность человека, не получившего так давно предвкушаемого удовольствия. Почти с отторжением, а затем с безразличием она переваривала неосязаемую перемену. Все вроде бы осталось до отвращения прежним – озорное поблескивание набитых безделицами магазинчиков, насупленные взгляды встречных молодых людей в фуражках, вонь Сенной. Но уже не получалось смотреть на промозглую гениальность города, не приспособленного для счастья, прежними глазами подростка, убежденного в блистательности дальнейшего пути. Она утешала себя, что полученную за границей докторскую степень все равно пришлось бы перезащищать здесь, а потом бодаться патриархальными земскими врачами за местечко. Расстроенная, разочарованная Анисия не нашла ничего лучше, чем окунуться в заложенное женское предназначение, полагая, что ребенок придаст ее жизни новую цель.

Лишь только родственницы прознали про ее пикантное положение, их интерес к Анисии болезненно обострился. Будто бы они приняли ее в свой закрытый клуб, куда она отнюдь не стремилась. И они, будто проснувшись от летаргического сна, обрушили на нее непрошенные детали своих родоразрешений, кормлений и наблюдений за младенцами. Анисия слушала все это с едкими внутренними комментариями, не понимая, чем один новорожденный так уж сильно отличается от другого и стоит ли уделять этому такое колоссальное значение. Ее охватывал ужас, что теперь во всеобщих глазах она будто бы повязана с этими скучающими женщинами, у которых парадоксально не было ни минуты продыху. Вовлеченность в эти разговоры будто бы обязывала и Анисию двадцать раз за ночь вскакивать, проверяя, дышит ли ее отпрыск, а так же выполнять тысячи других зловредных манипуляций. С какой болезненной гордостью носились эти женщины со своим опытом! И как печально, что только в нем и видели они теперь унылую пищу для размышлений и однообразных бесед. Их предназначение, к которому они с таким рвением готовили себя, по-прежнему вызывало у Анисии ужас, особенно в вящем убеждении других, что и себя она обязана теперь заживо похоронить с благодарной улыбочкой. Она гордилась Аркадием и тем, как крепнут его тело и мозг, считая его уникальным человеческим произведением. Но лоскуты воспоминаний о первых месяцах после родов благоразумно были похоронены где-то очень глубоко.

Впрочем, обратная перемена места после принятия обиды казалась столь же незначительной, как и смена времен года в той канители, в которой Анисия жила последние несколько лет. Почти ежедневно Анисия, особенно после выходов в свет, спрашивала себя, глубокий ли, интересный ли она человек. Бывало, что за целый день она не выдала ни одной весомой мысли. И бесполезность упущенного времени подъедала ее.

По возвращении оказалось, что для Петербургского общества Анисия, никогда не будучи особенно заинтересованной его брожениями, стала диковинкой. В пантеоне столичной паутины некоторые смотрели на нее настороженно и позволяли себе ироничные комментарии, но были и те, кто откровенно проявлял сочувствие. Каждый втихаря, быть может, даже был бы согласен с некоторыми особенно крамольными воззрениями подобных Анисии, но все вместе пока блюли никем не высказанные в полном объеме, но несокрушимые правила.

Анисия быстро прослыла оригиналкой, впрочем, добродушной. Она была обходительна, невесть какими путями умудрилась выцепить для себя самого Павла, который едва ли стал бы любезничать с простушкой. Часть его неоспоримого сияния словно перекочевала и на нее. И Анисия в мутности и страхе дальнейшего пути удивлялась, почему ее общие фразы, формируемые с такой натугой, находят отсвет на чужих лицах. И почему такой всегда словоохотливый Павел в эти моменты притихает и нехотя сопровождает ее на следующее собрание.

Но все это будто было тысячеразья, только вот уже не поражало ни оригинальностью, ни даже шлепками новых быстро обезглавливаемых веяний. Все эти измены, ссоры, обиды и побеги уже были подробно растолкованы другими людьми в другом платье, но окружающие упорно цеплялись за личную ошибку субъективного опыта. Люди, переживающие эпохальные события, казались Анисии счастливее их здешних, потому что не погрязали в каждодневном, чему силились придать форму значимого. А, быть может, они просто не замечали себя участниками эпохи. Хотя прямые свидетели большого, видящегося на расстоянье, в зловонных окопах не участвовали в нем точно так же.

13

Впрочем, приходилось возвращаться в злободневность.

Покусывая губу, Анисия распласталась на узеньком диванчике, на подобиях которого некоторые ее современники благодаря туберкулезу даже умудрялись спать.

Верхова громогласно доносила до нее тираду об Инессе. Не слушая, Анисия скисше размышляла, отчего окружающие ее так эмоциональны. Вот и мать была… Сколько же неудобства принесли ей чрезмерные обиды и волнения. Ведь при каждом удобном случае приходилось залегать в постель с горячкой! Было бы интересно распалить себя до подобного…

Но еще в детстве Анисия поняла, что не может быть настолько же чувствительной, как ее мать. Иначе никто в доме не смог бы жить спокойно. Лилия же молчаливо давала понять, что дочь – ее надежда, единственная опора. Словно, родив ее, она переложила теперь уже на дочь, раз не удалось на мужа, неподъемный груз ожидания, что кто-то создаст для нее счастье из пустоты. И эта ноша тяготила, как и чувство вины за то, что Анисия не могла отплатить матери тем же. Время притупило и собственное чувство вины, и бессильную ярость, что Лилии больше нет. И вот теперь недалекое присутствие Всемила вновь разгрызло белый нарост на шраме. Анисия убеждала себя не разбазаривать время на обдумывание того, что нельзя изменить. Но все же не слишком часто ее охватывала бешеная, скребущая злоба на Всемила, которую не так-то просто было вновь перебороть, даже увещевая себя самыми логичными пируэтами.