Осенний август

– Не имею охоты пополнять ряд вышивальщиц у окна.

– Вы не высокого мнения о женщинах.

– Чушь. Я смотрю на поступки, а не на условности.

Игорь удовлетворенно повел бровью. Он почувствовал редкий подъем от схватки с самобытностью. Полина в замешательстве поняла, что не может уловить еще что-то в его глазах. Что-то кроме горячности за сдержанностью, холодностью даже. Ей стало одиноко от этого факта – прежде она не безошибочно, но читала людей. Впрочем, до экзальтации Веры, возводящей непознанность души в культ, ей было далеко.

В Полине было столько энергии и силы, что она и впрямь покоряла людей. Тех, кто попадал ей в фавор, она щедро одаривала своим вниманием. Она любила и ненавидела всем сердцем, от души. Хвалила или разносила в пух и прах. В ненависти черпала силы и вдохновение. Была непримирима в суждениях, озвучивая их громогласно, хотя в душе прекрасно понимала, что все далеко не так однозначно, как она утверждает. Но то был период громких заявлений и намеренного упрощения, исходивших от очень образованных и харизматичных людей. Людей, которые чрезмерно увлекались внешним и общественным, опрометчиво забывая о внутреннем и индивидуальном.

25

– Я ухожу на войну, – сказал Матвей с безмятежной улыбкой, как будто поведал о том, что прикупил новый выходной костюм.

Вера почувствовала, как ей жарко, но как холодно и точно брызгает внутри сердце.

– Представляешь, меня возьмут военным корреспондентом – какая удача… Редкость! Все решают связи… Где Полина? – продолжал Матвей, безалаберно не замечая ее состояния.

– На собрании… Не знаю.

– Вечно так. Загляну потом. Может, приду на ужин.

Он встал, ожидая, что она ответит хоть что-то. Но Вера молчала, рассеянно глядя на камин. Ее нижняя губа отошла от верхней.

– Я бы…

– Я провожу, – поспешно и глухо произнесла она, поднявшись и демонстрируя струящуюся серую юбку.

Матвей засмотрелся на ее грациозно изогнутое тело. Когда ему еще доведется прикоснуться к такой красоте? Теперь придется собраться и полностью забыть прошлое, оставив ему маленький кусочек мозга на случай возвращения. Странное дело – готовиться отрезать эмоции, привязанности и подвергать себя опасности ради чего-то эфемерного, нереального.

Они молча спустились по широкой не вычурной лестнице, преодолевая нескончаемый поток ступеней и вышли в холодеющий от подступов октября сад. Для Матвея это был живописный отрезок земли, занесенный сочащимися желтым и золотым деревьями с россыпью просвечивающихся через них лучей. Дорогой отрезок, где он провел столько замечательных минут с обеими сестрами. Вера же чувствовала что-то неотвратимо преследующее ее уже не первый месяц – скребущее ощущение конечности жизни. Конечности той жизни, что знала она. Той жизни, которую она научилась проживать и которая приносила ей столько радости. Непостижимое чувство удивления от того, что жизнь, еще недавно совсем свежая, невесть откуда взявшееся чудо, может закончиться. И что политика, которая, сказать честно, всегда так мало интересовавшая ее на фоне остального мира, вдруг начала навязывать ей свои условия и даже покусилась на святое – на людей, которых она любила.

Она жила, неслась сквозь время, заботясь лишь о решении своих маленьких по масштабам бурлящей империи проблем, но как только это окуналось в прошлое, Вера понимала, насколько была счастлива своей обыкновенной жизнью, ее отстраненностью, такой типичной для их сословия. Ее свободе и неспешности, дающей главное – время осознавать. Она вспоминала себя крошкой, прячущейся в густой глубине этих крон и не могла сопоставить себя ту с собой настоящей. Не могла отделаться от чувства, что, хоть ничего еще не изменилось, той, старой прекрасной жизни уже нет и не будет. Она испарилась, застряла где-то по мере углубления в двадцатый век и в большей мере ее собственного взросления – Вера не могла застопорить себя. Дальше она, может быть, проживет еще три четверти века, но уже иначе, весело, наполнено, но не так глубоко, прыская по поверхности… Вера уже бешено скучала по своему прошлому, по людям, которые ушли, развеялись, оставив только бесценное – свой вклад в нее, свой дух в ее воспоминаниях – самое волшебное, чем дано обладать человеку. Воспоминаниях как отражении духа, формы. И что так подводит, становясь со временем больше фантазией, чем правдой. Все, что человеку дано иметь в его неописуемом существовании, оказывается лишь бесплотным духом, который нельзя сделать осязаемым, будь то его собственная душа или душа близкого, надежды и ослепленность. Единственный путь хоть часть бытия сделать настоящей – творчество, непрерывная игра воображения и опыта, выплескиваемая на бумаги и холсты.

– Мне кажется… – протянула Вера вдогонку будоражащему, но не сильному ветру, обдумывая эту мысль, – есть люди, которые не умеют любить. Это дар не слишком частый.

– Я вообще считаю, что у некоторых людей даже нет души.

Вера увидела, как Матвей относится к Полине и поняла, что у него интенсивно пульсирующая душа. Еще не обретшая опыта, она восхитилась. Влюбленность в Матвея была лестницей к сестре.

Матвей не чувствовал к Вере ни толики физического влечения. Она была феей, сестрой, подругой, сгустком понимания на уровне жестов и теплоты. Она была красива, и красива безмерно, но как-то по-детски, трогательно. Вера казалась ему совсем отстраненной, жительницей сказок, сказаний, легенд. Ему даже совестно было думать о ней как о любовнице. И безмерно хотелось влиться в эту семью, не расколотую, как его, семью, имеющую историю и круговую поруку друг за друга.

А вот Полина… Полина брызгала притягательностью, пусть и не понимала этого. Может быть, как раз потому, что не понимала – она относилась к этому наплевательски. Обе сестры были поразительно добродетельны, сосредоточившись, как очень развитые девушки своего времени, на интеллектуальном, внешнем, духовном, тщательно обходя стороной все, касающееся тела. Никто им ничего не рассказывал. Неоткуда было брать информацию. Матвей, напротив, относительно физиологических проявлений неосознаваемых инстинктов был осведомлен прекрасно и, общаясь с Полей, взгляды и свобода которой его мобилизовывали, все больше понимал, что с этой женщиной он хочет не только спать и весело проводить время, как с многими другими, но и говорить часами в полутемной гостиной, когда гости уберутся восвояси. Он не испытывал ни малейшего дискомфорта от того, что его невеста (еще не давшая согласия, ну да кто мог устоять перед ним?) мыслит так свободно. Напротив – это внушало ему гордость за себя, потому что мужчины, возвышающие себя в собственных глазах путем женитьбы на бессловесных глупышках, вызывали у него иронические усмешки.

Матвей производил на окружающих смешанно-странное впечатление – весельчак, глубоко понимающий страдания людей; охотник до женской красоты, уважающий сестер Валевских. Добряк, нещадно расправляющийся с врагами. Журналист, без страха обличающих неугодных, не важно, полезны они ему или нет. И при всем этом мудрый молодой человек, невзирая на свой приятный внешний вид, жестоко и нещадно обличающий и несправедливость, и ее вершителей. Юноша, по первому взгляду на которого и нельзя было заключить, что он так интенсивно живет мечтами, которым едва ли суждено сбыться – мечтами переделать мир, добиться влияния на умы. Вера понимала его грани и все больше к нему привязывалась, совершая то, что необходимо каждому – найти во вселенной живое существо, на которое можно не только обрушить тлеющее в себе неистовое желание выплеснуть, объять, но и получить то же взамен. С последним у нее как раз не ладилось.

Украдкой Вера смотрела на его щеки, очень нежные для мужчины, на легкую небритость, отголоски которой так странно отдавались внутри нее, на эти темно-серые глаза, так похожие на черные, особенно в тени смыкающейся кверху листвы. Вера пыталась вспомнить, когда именно и почему она начала бредить этим человеком и не могла, в очередной раз поймав себя за скребущей, отвратительной в своей необратимостью мысли, что жизнь с каждой минутой ускользает все дальше, что она не может не только заставить ее приостановиться, но и собрать разрозненные кусочки прошлых лиц и событий. Она забывала. Неотвратимо, страшно. Она переставала думать о себе и том, куда движется. Ей было семнадцать лет, а она уже тосковала о прошлом, словно оставалось ей не так много времени на этой земле. Верина легкость уходила с приближением краха эпохи, обременяясь то ли опытом, то ли тем, что она видела кругом. Для грусти вроде бы не было причин. Как и для ее частых улыбок в никуда.

Почему-то пока ей не было особенно больно. Она никогда ярко не воспринимала события, произошедшие совсем недавно. Они интенсивно окрашивались лишь во вторичном восприятии, в перечтении. В последнее время жизнь казалась Вере чем-то вроде сменяющихся картинок синематографа или отвлеченными страницами, выпавшими из разорвавшегося романа. Она не могла сосредоточиться, ей все хотелось лечь и забыться. И вместе с этим бежать, сделать что-нибудь, защитить Матвея. Ощущение бессилия было худшим из всего. Ощущение, что с ней играют, что все происходящее нереально. Проснется она завтра поутру в своей уютной светлой спальне, расплывающейся в запахе засушенных цветов – и все они рядом с ней, мать, еще не хворающая, Полина без своих тревожащих отношений с этим Игорем. И Матвей, пусть не ее, пусть Полинин, зато рядом и в безопасности. Она согласна была не обладать им, но хотя бы часто видеть. И решила ничего не говорить о сомнительном поведении Полины, надеясь, что все образуется.

Осень рассыпалась перед ними. Матвей не спешил ничего говорить и просто шел рядом, глотая холодеющий воздух.

– Ты же вернешься? – задала она глупый вопрос, обычно звучащий фальшиво, который казался ей уместным и донельзя необходимым.

Матвей выдохнул воздух, сводящий ему зубы, и нежно посмотрел на Веру.

– Вернусь. Такие, как я, не пропадают.

Вера сделала легкое движение вперед, как будто порываясь что-то сказать, но передумала на начале. Вместо этого она зажмурила свои небесно-зеленые глаза и обняла его. Крепко, так доверчиво и с такой искренней заботой, что даже никогда не унывающий Матвей погрустнел и оставил ладони на спине сестры своей возлюбленной. На него накатил знакомый страх обнять кого-то хрупкого и сделать ему больно. Складки ее платья перемежались, вклинивались в пространство между его рубашкой и пиджаком, пышные волосы щекотали щеки. Матвей заметил, что левый рукав ее платья чуть задран. И этот факт произвел на него странно сильное впечатление – она же просто беззащитная девочка, которая все видит так ярко и окрашивает силой свой души… Он ощутил хлопок и кружева ее светло-серого платья, нежный запах травы от волос. И ему стало так хорошо, как будто он вернулся в теплую уютную усадьбу с матерью, с которой всегда было светло и свободно.

Отщепившись от него, Вера отвернула наполненные грустью глаза и ушла по осыпающейся оранжевым и золотым аллее к дому. Матвей с новым странным чувством опустошения смотрел на ее тоненькую талию, обхваченную поднимающейся снизу юбкой, на соблазнительные изгибы шеи, прерывающиеся распухшей рыжиной прически цвета ускользнувшего лета. А вслед ей неслись сморщенные увяданием листья и легкий, но бьющий октябрьский ветер, похожий на пробирающую ночную свежесть со своей ущербной, почти устрашающей тишиной.

Вслед за отмерзающими листьями неслось странное ощущение какой-то конечности, невозможности начать после расставания. Веру рвало от мысли, что она может больше его не увидеть. Она готова была сделать что угодно, чтобы он не уходил – гнаться за ним до самого фронта, рыдать и хвататься за его одежду. Впрочем, это было унизительно, и она передумала. Что за нелепая оговорка судьбы? Она не может ни претендовать на него, ни отговаривать – у каждого своя воля.

Вера ни за что не могла взяться после ухода Матвея – все было слишком обычно по сравнению с тем, что они говорили друг другу. И особенно по сравнению с тем, что было невыразимо словами. А лежать на кровати в перевернутом состоянии и мутно смотреть то в потолок, то на собственные ногти, хоть и надоедало, но было как-то весомо.

26

Вера непонимающе воззрилась на Игоря, переступившего порог их гостиной. Иван и Мария отправились в деревню, успокаивать подкатывающие крестьянские бунты, Вера должна была двинуться вслед. Старшая дочь наотрез отказалась покидать столицу, где бушевала, пусть и голодная уже, бессмысленно военная, но жизнь. И, пользуясь тем, что прислуга боялась ее, привела домой Игоря.

– Помнишь Игоря Михайловича, Вера? – весело спросила старшая сестра, вбегая в комнату и шаря по дну вазы в поисках печенья. Его не было – война потихоньку отбирала кусочки прежнего бытия.

– Помню. Очень приятно, – Вера позволила господину с прищуренными от скрытого смеха глазами поцеловать себе руку. Сама охотница до веселья, закатывающаяся порой до хрипа, она не почувствовала желания даже улыбнуться.

– Как погода? – тихо спросила Вера.

– Умоляю! – вскричала Полина. – Не будем тратить время на ерундовые разговоры!

– Вчера я видел Аглаю, – сказал Игорь, ни на кого не смотря.

– Что же она? – вопросила Поля, дожевывая найденное яблоко.

– Завербовалась.

– Аглая?

– Она.

– Вот это новости… – погрустнев, произнесла Полина.

Вера внимательно смотрела на Игоря. Как обычно при разговорах, которые ее собеседники считали значительными, она терялась и предпочитала делать выводы о говоривших. Как она ни старалась отыскать в госте что-то кроме хорошего сложения и умения себя подать, не находила ничего.

– Вот это я понимаю. Она делает, что хочет. Не чета остальным. Настоящая, лучшая женщина, – обронила Полина, обдумывая что-то.

Она застенчиво погладила свой рот, словно закрывая его. Вере в голову забрела догадка, что все люди стеснительны, даже если выглядят истуканами. Всем в конечном счете присущи одни и те же эмоции, только распределяются они с различной интенсивностью.

– Но женщины и так могут делать, что им хочется в современной России… – неуверенно протянула Вера.

Полина иронически засмеялась.