Осенний август

Разглядев соратника, Полина повеселела и продолжала обличения в своем неподражаемом духе. Она гордо подняла голову и стала еще выше, когда они проходили мимо памятника Екатерине Второй.

16

Полина с удивлением взирала, как Михаил, не сводя с Веры одобрительных глаз, слегка кивая и улыбаясь, вторит ее неожиданно быстрой болтовне. Полина возмутилась. Она знала Татьяну Борецкую и вовсе не желала смотреть, как к ее Вере липнет какой-то женатый проходимец, один из знакомых семьи. Пусть ищет счастья в другой стороне. Одним делом для нее была взаимная страсть и наплевательское отношение к остолопам, не дающим остальным дышать, а другим – искалеченная жизнь Веры. Она не верила, что ее сестра достаточно сильна, чтобы пройти через развод избранника и опалу.

Вера относилась к Михаилу как к брату или другу, с которым никогда не пересечется определенная грань. У каждой девушки есть такой избранник. Достаточно приятный, чтобы проводить с ним время, но недостаточно притягательный, чтобы рожать от него детей. Михаил был для Веры слишком изящным, слишком миловидным, слишком женатым. И слишком не Матвеем.

Что делать с последним, она еще не решила, но задумала, пока было время и поблизости не существовало других мужчин, отвечающих ее вкусу, поиграть в тоску и отверженность. Для Веры в силу молодости жизнь пока не приобрела пугающе реальную окраску. Все было словно понарошку – любовные терзания из-за воздыхателя сестры и заигрывания, пусть и невольные, с чужим мужем. Через дымку свободы и перспектив – никто из родителей не давил на нее из-за замужества. Она свято верила, что не вызывает ни у кого недозволенных мыслей – Вера слишком много общалась с женщинами и не знала, что там, по ту сторону баррикад. В ее понимании сладострастие возникало на дне, в публичных домах и не распространялось на ее круг.

– Это ни к чему не приведет… – шептал себе Михаил, едва не захлебываясь от духоты. – Не могу, не могу…

Он выскочил на лестничный проем и впился в резные перила. Все было слишком нереально. Проще было исчезнуть, раствориться, чем проходить через безумие объяснений и чужих взглядов… Через вопросы, на которые могло вовсе не последовать ответов. Через Верины встречные упреки… Неодобрение ее семьи, взгляд на него, как на преступника только потому, что он решился.

Матвей, непринужденно шествующий мимо с руками в карманах, в замешательстве уставился на Михаила.

– Вам плохо? – участливо спросил он.

– Ну что вы, – притворно-благополучный тон вернулся к Михаилу. – Соскучился по жене.

– Оно и не мудрено, – рассмеялся Матвей.

Михаил ответил кривой ухмылкой и выпрямился.

Вскоре Борецкий распрощался и, не глядя на Веру, ушел. Долго до дома он брел пешком, сам не зная, зачем ему туда возвращаться.

Когда он вернулся, минуя слуг, которых не желал видеть, в гостиной сидела она. Увидев мужа, она не улыбнулась, но начала что-то тараторить. Михаил слушал, не находя в себе сил даже подняться к себе. Все вдруг стало ему безразлично. Какой толк был, уйдет он сейчас или останется? Все ведь кончено… Жизнь уже не будет прежней.

– Ну вот, а ей и говорю: «Зачем брать сатин, если за шелк переплата такая маленькая?» Представляешь? – Татьяна засмеялась, показывая мелкие зубы, блестящие от слюны.

– Замолчи, бога ради! – повысил голос Михаил и вскочил с места, не в силах смотреть на ее растерянное и вслед за этим негодующее лицо.

Ради этого он потерял Веру, так ее по-настоящему и не приобретя. Наверное, мог бы, почему нет? Чтобы гнить здесь, где ему так скучно и душно. С женщиной, несущей околесицу, от которой у него сводит зубы. Абсурд, мелочность и убийственная необратимость жизни, а главное – его собственное бессилие – доводили до бешенства. Мог ли он? Хватило ли у него смелости и кончилось бы это чем-нибудь? Кто знает, ведь он так и не попробовал… Реальность предательски дала о себе знать исчезновением чистой гармонии Веры, ее мягкого взгляда и понимающих реплик. История, древняя как осколки Вавилонской башни, но от этого не становящаяся для него менее уникальной и болезненной. Пережитое самим человеком не может быть для него обыденно.

Так он смотрел на Веру в тот вечер, а она не знала, что он последний… Тихое свое очарование, которое она сама не понимала, она оставляла после себя как другие за неимением прочего оставляют частицы пудры или молекулы духов. Будет ли хоть кто-то еще смотреть на нее с такой же нежностью? Да и не было ли ей все равно? Михаил хотел унести с собой воспоминания, чтобы затем, в тишине одиночества, смаковать их, давать им обрасти новыми деталями. И испытывая от этого даже странное удовлетворение. Бич выкошенного поколения последних русских дворян, уступившего свои лавры молодым и напористым разночинцам и интеллигентам, избравшим иной путь.

17

– Даже если народ не одобряет политику своей страны, в большей или меньшей степени он пропитывается идеями, которые ежедневно ему вдалбливают. Православие и впрямь очень похоже на ислам. Та же несвобода. Религия – лишь служение интересам узкого круга людей, которые направляют и соблюдают свою выгоду. Вот почему до европейского просвещения не гремели имена наших великих земляков. Это камень преткновения славянофилов, но они предпочитают обходить его, а если что, ссылаются на Андрея Рублева. Великое достижение, нечего сказать! Один сомнительный гений за несколько столетий.

– Ты правда так любишь Европу? – спросила Вера с обидой.

– Проблема в том, что ее любят все русские, даже те, кто ратует якобы за славянофильство, потому что ежедневно мы пользуемся ее изобретениями и влиянием на умы. Подарили они нам декабристов, а из-за нашей любви к сильной руке все это трагично кончилось. Вот и пошли кривотолки, что от либералов один вред. Перед Европой преклоняется вся аристократия, при этом крича о том, как велика наша родина… Мне это претит. Выбрали хоть бы уже что-то одно – либо назвали ее отсталой, либо стали патриотами. Они предпочитают третье – лопоча по – французски, прославлять русского мужика, которого они в глаза не видели, а если и видели, то брезгливо отвели нос. Эти споры ведутся уже так давно и, наверное, не будет им конца. Но в одном они правы – у нас действительно свой путь, – подытожила Полина задумчиво и немного погрустнев. – Что мы без этих тряпок, вечного притворства, фальшивых улыбок и старания понравиться?

Ее губы тонули в облаке дыма, который она так старательно нагоняла на себя вместе с королевским, почти неосязаемым высокомерием. Пухлые темные губы и напевные глаза – должно быть, она была сама от себя в полнейшем восторге, таком уверенном, что умела его игнорировать. Вальяжная девичья поза – свобода в опутывающей женственности – восседала где – нибудь в серединах залов, и от полноты ее существа, от ее цельности и интеллекта невозможно было отвести взгляд.

Так в жестокие годы женского безмолвия восторгались слепой никчемностью Натальи Гончаровой, вплывавшей в бальные залы с неосознанной улыбкой. Не позволяли они женщине стать большим, а потом же и потешались над ее ограниченностью и сужением интересов в растворении среди младенцев. Но у Полины было огромное преимущество – она была не просто, только красива. Она была остра и прозорлива. И особенно она была бесстрашна и несгибаема. Именно это сражало знавших ее людей.

Вера видела, как на них с сестрой смотрят молодые люди. Открытием было, что и она тоже способна ловить взгляды. Это вселяло чувство волнующее и приоткрывающее какие-то крышки сундучка, где она доселе сидела. Впрочем, она чаще открывала свой сундучок книгами. Девушки их круга, по сути являясь бездельницами и пустым пятном, производили впечатление чего-то значительного и прекрасного, только разодевшись в дорогие куски ткани и заставив особ ничуть не хуже себя, но рожденных в другом классе, заплетать себе волосы. Самомнение вполне могло заслонить отсутствие чего-нибудь необходимого. Безусловно, ей нравилось свое отражение в золоченых зеркалах, нравилось ощущение себя как чего-то избранного и искушенного только потому, что родители позволяли ей неординарно мыслить или покупали дорогие украшения. Она сама для себя становилась в такие моменты героиней, лучшей девушкой, призраками которых так бредила раньше. Но при этом Вера интуитивно чувствовала, что они с Полиной – большее, чем просто начинка своих платьев.

Обе девочки с детства казались матери ухоженными, обладающими врожденным чувством красоты, в том числе и в отношении себя. И она поощряла не только их образование, но и внешние проявления заботы о себе. Стенания Веры по поводу ее мнимой полноты казались матери безобидным пережитком возраста. Для нее не было девочек красивее, чем ее дочери. Мария была педантична, девочки даже побаивались ее и очень уважали. Она дала детям не только удачную внешность, но и, что важнее, лучшее домашнее образование, ревностно следя за их становлением, но без причитаний и оханий.

Обе ее дочери относились к тому типу аристократок с длинными шеями и выверенными чертами лица, которые всегда притягивают взгляд совершенством пропорций. Когда на официальных приемах они сидели вместе и ворковали, то создавали впечатление единодушных во всех проявлениях жизни. Чистая кожа, плавные линии, блестящие ногти. Живые полотна Серова. Манжеты туго стягивали им запястья, во всем длинном и неповоротливом было так неудобно. Но они не подавали вида.

Отец в свою очередь любил девочек. Любил видеть их собранными к выходу, хвалил и баловал. Нечего сказать, обе они выросли абсолютными женщинами в любви к комфорту и красоте. Женщинами, с детства обласканными и не знающими, что такое грубость и невзаимность. И в то же время женщинами, мало сосредоточенными на том, что принято считать дамским кругом интересов. Что бы Поля ни говорила про отца и что бы про него не придумала, он, как первый мужчина, виденный ей в жизни, не сделал ее мужененавистницей. Напротив, она верила мужчинам, потому что отец при всех его выдуманных недостатках ей не врал.

18

Вера сидела на подоконнике и испытывала с детства знакомое чувство покинутости, которое, впрочем, даже нравилось ей при определенном раскладе. Вместо того чтобы просто спуститься вниз к Матвею, бегающему по усадьбе с Полиной, она поглядывала на них из окна.

Мария, наблюдая за этим, испытывала щемящее чувство сродства и боли за свою девочку. Она сама прошла тяжелый путь и каждый раз, задумываясь о судьбе дочерей, гадала, что же выпадет им в этот сметающий век. Она как никто знала, как призрачна при невежественном подходе свобода женщины и как она может искалечить. Свобода женщины очень выгодна некоторым мужчинам. Но вот будет ли эта женщина достаточно сильна и умна, чтобы не напороться…

– Почему они не любят меня? Неужели я так плоха? – неожиданно Вера сказала вслух то, чем постоянно казнилась.

– Милая, они тебя просто не знают. Ты замыкаешься, закрываешься. Прячешь лучшее, что есть в тебе, от посторонних глаз. Но они все равно любят, – спокойно и чуть хрипловато отозвалась Мария, почти скрытая в высоком кресле.

– Они любят то, что больше блестит.

– Это природа человека – создавать замки, додумывать. Был бы лишь материал. Тебя материалом не назовешь. Ты целая. Ты уже… готовая, произведение. Которое пишет себя само. Не ждет, пока его напишут.

Мария приподнялась, несколько раз неуверенно посмотрела на дочь и тихо сказала, как бы опасаясь, что ее одернут:

– Милая, ты не первая, кто влюбился в поклонника сестры.

Вера дрогнула. Мария воображала, будто знает, что испытывает дочь – смятение и стыд. Если бы они мыслили идентично. Только кто мог доказать это?

– Что же, он – Толстой, Полина – Софья Берс, а я та, вторая сестра, чьего имени сейчас уже никто и не вспомнит? – на удивление понимающе и безмятежно отозвалась Вера, ожидая, когда кровь отхлынет от щек и даже довольная тем, что можно поговорить с кем-то о том, что мучило.

– Ну, второй сестре явно повезло. Да и Полина – определенно не Берс. Из нее выйдет толк, потому что время совсем иное. Мне бы взрослеть в нем, как и вам. А не тогда… Но чего хочешь сама ты?

– Что ты имеешь ввиду?

– Тебя устраивает роль стороннего наблюдателя, по всей видимости.

Вера кивнула в душе, а внешне осталась такой же уравновешенно-благожелательной, как всегда.

– Все и каждый ошибаются постоянно, – только и сказала она в ответ.

Отчасти Вера прониклась Матвеем, потому что таков был выбор сестры. Ее влюбленность пошла с первого разговора с ним, благодушным и активным молодым человеком, от которого по ее лицу расползалась улыбка. Который быстро шагал в распахнутом по моде пальто и так ловко обращался с девицами.

Но Вера попросту не подозревала, что ей с ним делать. Уже не имело значения, кто первый познакомился с ним и какие отношения их связывали в кратчайший период до того, как в их зарождающийся мирок ворвалась Полина. Вера была далека от такой мелочности, как ревность или битва за поклонника. Когда все у них с Полей сложилось, очень естественно и бескровно, Вера не посчитала нужным вмешиваться в образовавшуюся, как ей казалось, гармонию. Она вообще любила видеть в окружающей ее жизни порядок и чистоту. Ее отвращали неверные акценты и особенно грязь. Но все же для Веры сложившаяся ситуация была вдвойне болезненна. Она обоих любила и ненавидела за то, что они отнимали друг друга и себя у нее. Не полюбить Матвея она не могла, иначе вовсе бы осталась за бортом, не имея возможности сидеть с ними, слушать их, справедливо возражать и видеть, что она им нравится тоже.

При своей бешеной любви к одиночеству Вера не могла существовать без людей, точнее, без их любви, энергетики, удивительных слов. Хоть извращенно, отдаленно, но она принимала участие в их жизни, никому не навязываясь. Часто Вере приходилось переступать через себя, чтобы заводить социальные контакты. Когда ей везло найти людей, с которыми было спокойно и весело, это было лучшим подарком. Она успокаивалась и начинала жить в свое удовольствие, не терзаясь мыслью, что жизнь проходит мимо без людей с их свежим восприятием (свое восприятие порой надоедало) и не утомляясь от толпы, в которую сама же бежала за впечатлениями.

19

Чем во время бурной молодости Полины жила Вера? Воздухом. В тени порывистости сестры ее редко было слышно, но при этом она никогда не внушала неловкость. Она наполняла пространство вокруг себя молчанием и собственной миловидностью. Она никому не язвила, редко что-то доказывала и при этом ухитрялась быть человеком, с которым считаются, причем считаются бережно. Вера попалась на удочку собственной рефлексии, составив о себе смутное мнение изнутри и не удосужившись осведомиться, что о ней думают остальные. Причем получаемые портреты совпадали редко.

Когда они втроем после шумных гуляний, гудящих от политики и новомодных направлений двадцатого века, досиживали до рассвета в огромной гостиной Ивана Валевского, Матвей понимал, как ему хорошо и странно сидеть рядом с обеими сестрами, такими непохожими и такими одинаковыми. Он жмурился и, находясь в блаженной полудреме человека, не сомкнувшего глаз от приподнятости молодости и лета, наслушавшегося часовых разговоров, в полутьме различал приглушенно-нежные голоса сестер Валевских.