Алая дорога

Не утратившие своего блеска глаза Александра с понимающим сочувствием остановились на бывшей жене.

– Так ты назвала внука Алексеем… – осторожно и как будто выжидательно проговорил он просевшим от длительного курения голосом.

Ольга взглянула на отца, сделавшего вид, что ничего не произошло. С Павлом, как и с матерью, у нее сложились ровные благодарные отношения. Но сокровенным она обычно делилась с бабушкой. Тем же платил и Павел, считая, что внутренний мир дочери не так богат и разнообразен, чтобы копаться в нем. Давняя догадка, что у Елены до всего этого, до них, существовала тайная жизнь, а, быть может, любовная связь (разумеется, не с законным мужем) сводила привыкшее к мистике воображение Ольги с ума. И вот опять это сладостное чувство обделенности… Хоть бы кто-нибудь поделился с ней историей ее собственной семьи!

После трапезы Елена, таинственно потирая ладошки, уединилась с Александром, оставив изнывающую от любопытства внучку коротать время с телевизором. Павел, отвратительно проведший ночь, пошел отсыпаться. Жена уехала в командировку, так что дома его никто не ждал. Дети выросли, у них с Генриеттой начались конфликты… Всю жизнь быть подле одной женщины и не терзаться запретными плодами, как мать (он не осуждал ее, но каждый раз при воспоминаниях об Алексее ему становилось неуютно, как при причастности к антиправительственному заговору). Но теперь Павлу мерещилось, что он не любил Генриетту по-настоящему, так, как следует любить. Откуда взялись эти крамольные мысли, он не подозревал. Должно быть, он стареет. Что вообще значит любовь, ради которой иные перечеркивают, растерзывают благоустроенную жизнь? Разве не приятнее спокойно жить рядом с человеком, способным отдать тебе не только мифический накал страстей? Родители в этом плане далеко обошли Павла. Хотя им на долю и те же войны пришлись, и самоопределялся он не меньше матери. В чем же дело? Та их дворянская эпоха, которую он только зацепил кончиком носа, наложила отпечаток на образ их сознания, а у него вызывала стыд, поэтому он даже таким образом не хотел воздавать ей дань?

– Столько всего сказать хочется, что и не знаю, с чего начать, – улыбнулась Елена, поглядывая на Александра и так до конца не признавая, что это в самом деле он.

– Может быть, с того, что твои зубы теперь не целиком натуральные? – усмехнулся он, разглядывая безделушки, заботливо разостланные на полках Ольгой.

– Да, – усмехнулась Елена. – Неприятно было расставаться с ними, почему-то жутко, как будто теряешь часть себя. Хотя я привыкла к этому. Хорошо хоть, это происходило постепенно.

Помолчав, она серьезно прибавила:

– Тебе многого стоило выехать из СССР? Нас тут потчуют байками, что у вас творится черти что, нет свободы печати.

– Так и есть. Но не все так страшно, Лена. Люди живут по-своему, и многие счастливы. Да, нет печати, ну и что? Зато в космос первые полетели. А твой русский стал ужасен. Ты говоришь не то чтобы с акцентом, но темп речи не тот, и выражения…

– Что поделаешь… Практически не общаюсь с земляками. Но ты мне другое скажи, все мы о пустяках болтаем. Нам трудно всегда приходилось с нахождением тем для разговора, – усмехнулась она. – Так что, долго собирал бумаги, чтобы выпустили за границу?

– У меня есть связи, – туманно протянул Александр и по привычке, если речь заходила о чем-то запретном и обнажала его способности к коммуникабельности, улыбнулся.

– Всегда все решают связи… Как я счастлива, что увидела тебя, Саша!

– И я рад, – искренне заверил Жалов. – Рад, что, спустя столько лет, удалось найти друг друга. Подумать только. Мне твой адрес дала какая-то учительница!

– Я переписывалась с ней. Она много мне рассказала об общих знакомых. Так страшно переезжать никуда и не знать даже новое место обитания тех, кто значил для тебя что-то. Страшно все, что было…

– Досталось вам от фашистов?

– Думаю, вам от них пришлось вытерпеть больше.

– С этим не поспоришь. Только я уже не воин был. Возраст, да еще контузия со времен гражданской… Работал на заводе, производил детали. Вся страна поднялась. Страшно было, но такая сплоченность… Не все еще потеряно, ты не думай.

– Я рада.

Елена, вспомнив о чем-то, опустила глаза.

– Как Наталья погибла?

– При бомбардировке, – тяжело вздохнул Жалов. – Знаешь, от дома один подвал остался. Хорошо еще, Настя тогда трудилась в госпитале.

– Сколько выпадает на долю русских женщин… Да и не только женщин. А второй ваш ребенок? В письмах ты мог бы и подробнее расписать все. Хотя я понимаю, об этом тяжело и говорить. Прости, но мне нужно это, как воздух. Насущно.

– Понимаю. Сам прошел через это. Очень доволен был, когда узнал твой адрес. Расстались мы нехорошо. Борис попал в плен, там его расстреляли. Хорошо, Дашенька выжила несмотря на то, что провалилась под лед в сорок третьем, когда убегала от немцев. Зато нашла мужа-врача. Вот и все, вся печальная история моей семьи. Ну, а ты? Были у тебя еще дети?

– Нет, и никогда больше не хотелось. Чтобы их сгноили в новых войнах? Хватит, сыта. Пусть другие дураки заселяют планету. Тебя пытались репрессировать?

– А за что? Ведь я подался на сторону красных, так что омыл грех рождения, – съехидничал Александр Антонович, почесывая подбородок. – Хотя, быть может, это простая случайность.

– Хоть на это ума хватило, – похвалила Елена. – Всем нам пришлось выкручиваться.

– Да… Это была идея Натальи.

Елена ободряюще рассмеялась.

– Женщины всегда практичнее смотрят на вещи, потому что нам нужно думать о насущном, о первостепенном, ведь мы за стольких кроме себя отвечаем. Тяжело тебе без нее? – спросила она погодя, изменив тон на сочувственный.

– Сначала было тяжело, потом привык. Только теперь, когда ее нет, я понимаю, сколько она значила для меня. Без нее я давно бы сгинул в окопах.

– Она направляла тебя? – удивилась Елена. – Мне казалось, ты никогда никого не слушал, прямо как мой отец.

– Нет. У нее выходило.

– В отличие от меня, хочешь сказать? Прости, у меня были занятия важнее, чем жить лишь твоими нуждами и интересами.

– Ну-ну, Лена, – успокаивающе проговорил Александр. С возрастом он окончательно лишился способности конфликтовать.

– Ох, прости, Саша! Заболтала тебя совсем. Ты, верно, устал с дороги!

Елена принесла охапку чистого белья, и, пока стелила кушетку, наблюдала за тем, как Александр снимает пиджак, вытаскивает и раскладывает на тумбочке принадлежности. Ни капли роскоши, излишества, все предельно просто и даже скучно. Тот ли человек перед ней? Только вот выправка у него осталась офицерская. Эту мужскую стать, отличающую дворян, не спутать ни с чем!

– Ну, отдыхай, – сказала Елена Аркадьевна. – За месяц успеем еще наговориться. Хорошо будет, если ты поладишь с внуками. Понравилась тебе Ольга?

– Да, – прокряхтел Александр, забираясь под одеяло и блаженно вытягивая ноги. – Только славянского в ней немного.

– К счастью, я думаю… В славянах глубоко застряла неудовлетворённость и при этом безынициативность… Ну, спи.

Пройдя в спальню и оставшись одна, Елена Аркадьевна села в стилизованное под старину кресло и надолго задумалась над тем, что яркой волной всколыхнул Александр. Задумалась о том, что часто дороже всего – о молодости, когда чувства ещё не припорошены жизненными неурядицами. Давно она не вспоминала то время, беспредельное счастье, дарованное ей только раз, счастье, которое она осознала лишь спустя годы; людей, унесённых, истлевших, исчезнувших, растворённых на горизонте сознания. Взгляд её стал отсутствующим, на мгновение она испугалась обступивших воспоминаний, обрывками выскакивающих из кладовой памяти, как чёрные силуэты деревьев, заполоняющих горизонт при движении поезда.

Глава 2

Елена унеслась в мир, существовавший давно в прошлом. Так много мыслей проносилось в голове, что она не успевала осознавать их. Сначала серые набережные Петербурга, его молчаливое великолепие и мёртвая красота; мать, которая сейчас, по прошествии стольких лет, казалась светловолосым ангелом, тихо укачивающим её на своих острых коленях. Гости, гости, поток которых никогда не иссякал в их огромной квартире в центре города. Позже – ужас от сознания, что мама ушла и никогда не вернётся, долгие тёмные дни, исполненные печали, когда даже отец, не обращающий на мать внимания, ходил бледный и ругал слуг. Вспомнила она и свою гувернантку, угрюмую женщину, находившую успокоение только в английской литературе. Потом – скучную череду гимназистских будней, грусть и недовольство настоящим, преследовавшее её на протяжении всей жизни. В юности – бесконечные зелёные низменности, яркие сарафаны молодых девушек, пыль, кони, удушающий летний зной, длинные юбки, в которых она путалась и которые при каждом удобном случае снимала, приводя в негодование отца, страшного педанта во всём, что касалось чести семьи.

Отец Елены Грушевской считал, пусть дочь задыхается в корсете и нижних юбках, потому что правила хорошего тона… Что же скажут соседи? Да потом, никто не возьмёт дочь в жёны, если она бегает по полям, одетая простолюдинкой, читает по ночам стихи каких-то рифмоплётов и не отвечает на ухаживания соседских щёголей, со смехом, но беззлобно осаждая их. Видеть свою дочь, к которой постепенно привязался потому, что она была его дочерью, старой девой, было кошмаром для Аркадия Петровича, и он мечтал увидеть Елену у алтаря с тех пор, как ей минуло шестнадцать лет. Поэтому он благосклонно отзывался обо всех соседских юношах, приезжавших домой на каникулы, как бы пусты они не были, и промышлял устройством званых вечеров. Елена не была похожа на него, но любила отца. Так полагалось, а она была благодарной и воспитанной девушкой. Выходить замуж она не спешила, не думая, вопреки решению ее круга, что одно только замужество способно принести женщине беспредельное счастье или хотя бы успокоение.

В тот год, тысяча девятьсот одиннадцатый, Елена Грушевская жила свою восемнадцатую весну, не ведая ни горя, ни страха, никаких забот. Её жизнь протекала в безделии и абсолютном счастье. Она не задумывалась ни о чём кроме невинных наслаждений и только смутно подозревала, что в мире могут быть предательство и страдания, читая о них в книгах и впечатляясь.

Предлагаемые отцом женихи больше интересовались её состоянием и респектабельностью, чем ей самой, были в меру недалёки и самонадеянны, что не вызывало восторга у Елены. Друзья отца, люди сомнительного ума, отзывались о Елене Грушевской как о милой молодой барышне, которой нужен муж. На другие подвиги женщина тогда не считалась способной. После нескольких неудачных попыток пристроить дочь за приемлемого кандидата Аркадий Петрович осерчал и повёз её в Петербург, к родственникам. Елена считала, что лучше подчиниться воли семьи, чем растрачивать хрупкое время на пустяки вроде споров с родными. Тем более она понимала, что все равно это рано или поздно случится, но надеялась отдать руку достойному кандидату. В рассуждениях всё было предельно просто, но, стоило делу дойти до настоящего, вмешивались чувства.

Елизавета Петровна Грушевская, в замужестве получившая фамилию Ваер, родная сестра отца Елены, была женщиной на редкость самолюбивой и приятной. Между ней и братом существовала определённая привязанность, что неизбежно при схожести характеров, но в некоторых вопросах мнения и расходились кардинально, хотя сестра, будучи тонкой и мудрой, редко устраивала скандалы. Елизавета составила удачную партию, выйдя замуж за обрусевшего немца Фридриха Ваера, и жила теперь весьма сносно, растя четверых чистеньких детишек и мечтая об удачной судьбе для них. Муж её, мужчина средних лет, с гладкой лысиной и безупречным немецким акцентом, состоял на земской службе и был несказанно доволен этим обстоятельством. Он был добродушной и деятельной, но ворчливой натурой, обожая свою семью. При всех выгодах жизни в богатой России, где обычные люди голодали и кляли власть (хотя какое до этого ему было дело, он же составил себе протекцию в привилегированные слои, поймав родовитую аристократку), Фридрих тосковал по родине. Он отлично понимал политический ветер, который после революций тысяча девятьсот пятого и седьмого годов дул угрожающе сильно, и уже подумывал о миграции, при каждом удобном случае вспоминая невысокие холмы Германии.

Увидев Елену, только что переступившую порог уютного дома Ваеров, зачарованного царства полусвета и изящества, возводимых богачами для удобства и эстетической наполняемости мгновений, Фридрих в праве был восхититься. «Ох уж эти русские женщины», – подумал он, беззащитно улыбаясь гостье и посапывая. Елена и правда была хороша. Вступив в самый благодатный для женщины возраст, когда достигается расцвет естественной красоты, она привлекала взгляды. Хотя ничего выдающегося не было в её лице – ни огромных манящих глаз, ни тоненького вздёрнутого носика, ни коралловых губ. Она попросту была красива льющимся изнутри сиянием, преображающим наружность и отражающим на лице чистые, не замутнённые горечью мысли.

Плавные линии её утончённого облика внушали уверенность в мягкости, но при более близком знакомстве становилось понятно, что эта девушка, хоть и воспитанная в лучших дворянских традициях, не только ставит собственное мнение выше рассуждений о фасонах платьев и развлечениях, хотя это тоже доставляет ей удовольствие, но и желает отстаивать его. Елена держала себя спокойно, а иногда, для устрашения собеседника, и вовсе строго, но не смогла убедить в своей сухости даже Фридриха, не блистающего проницательностью.

Её тёмно – русые волосы, на солнце переливающиеся ореховым оттенком, пышно прятались под широкими полями огромной цветущей шляпы. Подбородок на бледном лице немного выступал вперёд, что нисколько не портило общее впечатление. Глаза привлекали удивительным цветом – словно на палитру нанесли светло – синюю и зелёную краски, забыв хорошо смешать их. Так они и остались навечно в её взгляде. Когда Елена улыбалась, а происходило это часто, её широковатый рот обнажал светлые, пожалуй, чересчур выступающие зубы и придавал лицу по-детски беззащитное выражение. Вообще в чертах её было что-то откровенное, ясное, мягкое. Стройная фигурка пряталась под темными складками юбки, в беспощадной жесткости корсета, среди кружев на кипельно – белой блузке. Талия казалась неправдоподобно тонкой в такой одежде, но в этом и был весь шик. Словом, Елена была молода, очаровательна и отлично знала это, иначе вряд ли была бы так улыбчива.