История в зеленых листьях

Мира припомнила, как от отчаяния, что Тим недоступен, продолжила погрязать в ничего не сулящих отношениях с жестким женатым мужчиной. Но ей было плевать, Артем залечивал пошатнувшуюся от слепоты Тима самооценку. Они умело использовали друг друга, находя сладость в нарушении норм. На первых порах даже с ним создалось подобие сносной сопричастности. Свой быстротечный каркас романа она с раздражением бросала под нос Тима, а он вздыхал и уже иначе смотрел на нее. С отвращением ли, с осуждением? И Мира чувствовала подступающее к пищеводу отмщение невесть за что.

Вполне устраивающее обоих увлечение с обрубленным будущим. Но затем что-то изменилось – Артем начал названивать по выходным, которые Мира целиком посвящала себе, и намекать на развод. Может, и в ней он увидел отголосок мощного восхищения и не афишируемого одобрения, которые ожидал ото всех. А она лишь смеялась в ответ после коротких прерывистых свиданий, сдобренных ложью, которую она не выпрашивала. Присланные букеты вызывали у Миры горьковатую усмешку. Наверное, это должно было растрогать ее, сподвигнуть к покладистости и разом наскучить партнеру. Чем циничнее Мира отзывалась на тривиальные знаки внимания, тем более заботливым и предупредительным оборачивался Артем. И Миру тошнило от того, что она якобы победила. Что это было будто ее заслугой и главным достижением, хотя ей было плевать.

Изломанная сексуальность Миры не доверяла злоупотребляющим силой, но тяготела к ним. Заманчиво и запретно было просачиваться в эти вечеряющие номера к тяжелым закрученным отношениям. Она пыталась вытравить из себя скрытое восхищение мазохизмом, в повседневной жизни это вовсе стерлось, оставив платформу лишь для неосознанных фантазий с чужим мужем. Мазохизм их отношений перелился в осознанность, лишенную сексизма. Играть в романтизированный психотип и пожинать плоды дискриминации в социуме было разными измерениями горьковатости жизни.

Артем занимался политикой – работа его заключалась в том, чтобы всюду светить свое выверенное лицо и хорошенько замазывать нелицеприятные детали, словно о них никто не подозревал. Образ мужчины без страха быть на виду и поражать тем, от чего она маниакально укрывалась. Бахвальствуя, выдавая остроты и будучи приятным, он не видел личностей ни в своей жене, ни в Мире. Он даже умел казаться преломленно духовным, шифруя, что превыше всего ставит удовлетворение своих интересов. «Но ублюдки и кобели и евнухи», – думала Мира.

Мира понимала, насколько глубок симбиоз между людьми, которые заводили детей и клялись друг другу в светлом будущем, и насколько болезненно обрубать его, вытравляя из себя гигантские пласты прошлого. Но это даже добавляло Артему дополнительные баллы в игре в недосягаемость.

Месяц назад к ней пришла его жена. Мира ожидала увидеть напомаженную хищницу, одуревшую от власти и праздности. А увидела тихонькую женщину, едва не замотанную в платок. Вредно заочно сооружать образы патриархальной культуры.

Мире стало стыдно с отчетливо-тошнотворной ноткой пренебрежения. Не за себя – в душе она оставляла личности полное право творить то, к чему лежит душа. А за нее. Так унижаться – и ради кого? Ради социальной установки о нерушимом очаге? Психанула бы и пошла работать… Коллеги Миры так ныли из-за необходимости обеспечивать себя, но становилось ясно, что это для них не только обременительное жертвование личным временем, но и социальный тренажер, развлечение и разнообразие. Неспроста же прабабки боролись за право учиться и работать, и не только кухарками.

Стыдно должно было быть и Артему, поскольку жена не была для него абстрактным понятием в рамке для фотографий, как для Миры.

– У тебя есть целая жизнь, – после небольшого предисловия проронила безликая жена. – А у меня кроме семьи ничего.

В обычное время Мира бы не растрогалась. Но одно дело было говорить о таких и не понимать их, а другое – смотреть на живого человека со своими градациями общепринятых явлений. Человека, попавшего в мясорубку женоненавистничества и ухищрений, что кто-то просто так позаботится о ней, любя до гроба. Про грядущее злоупотребление властью, разумеется, они уже промолчат. Кто платит – тот и заказывает музыку… «И кто виноват»? – хотела спросить Мира, но так и не смогла вымолвить ни слова.

Счастье всегда конечно. Грусть же разливается повсюду, застревая в венах, в самом существе и прорастает наружу маленьким кустом из плеча, который выдирается с мелкими беленькими корнями.

9

Хоть Мира и хотела отношений со многими, чтобы понять людей и вдохновение, которое они черпали из скрученности с посторонней энергией, сжималась в кожуру и трусила теперь от новых знакомств, смотря словно сквозь людей, а не в них. Потому что все это уже было – сковырнувшиеся общие интересы, пересечение каких-то убеждений… А затем неизменное исчезновение без объяснения причин. Просто пошли своей дорогой, сделав ее черствой и сухой. В работе было проще – там жили люди-манекены, люди-функции, с которыми получалось безболезненно трепаться о перспективах компании, не затрагивая сути.

Артем нравился по большей мере столкновением с оголтелой уверенностью в себе. Возбуждением от его эксгибиционизма, такого нового по сравнению с запахнутой жизнью ее семьи, где фамильные секреты раскрывались в основном из-за обиды матери на отца. Будоражащее чувство быть приобщенной к истинно мужскому закрытому прежде миру тоже добавляло Артему неотразимости. В юности Мира и представить не могла, что так непринужденно будет обращаться с квинтэссенцией собственных подростковых романтических устремлений. Но теперь мужские разговоры мерещились предельно скучными и хвастались лишь дешевой злободневностью, основанной на проторенных тропах наскучившего социального неравенства.

В Артеме Миру привлекало пересечение черты, за которой скользкие отношения со взрослым выдрессированным поражать мужчиной переходят в новую плоскость и тем самым теряют некую недосказанность, зато приобретают надломленность. Его непомерное самомнение служило отличным цементом. Мира отдавала мужчинам пальму первенства лишь в одном – потребности блистать. Она не обладала даром увлекать, поражать. Ее никогда не бывало слишком много. Для этого ей казалась необходимой определенная внутренняя распущенность и даже неуважение к себе – раскрываться навстречу кому-то, кто не способен оценить.

А вот Артем блистал непередаваемо… умело смешивая самовлюбленность, очаровательную наглость и здоровую самоиронию. Не обремененная ханжеской моралью, Мира без стеснения задевала его, проходя мимо. Тогда у нее были на это и силы и желание. Еще не лизало сожаление о самой себе, более здоровой и энергичной.

Ее отвращение к обнаженному мужчине как к чему-то чужеродному, что способно нанести вред и привести к нежелательным последствиям, сдалось под напором смутного желания, чтобы ее наказали. Потому что другая модель поведения пришла позже и до конца не вытеснила детскую, полностью воссозданную на женском подчинении не столько из-за физической слабости, сколько из-за социальной обездвиженности.

Но и раздражал этот перевертыш широтой плеч и отсутствием застенчивости. Мира таила к нему омерзение, подпитываемое завистью и попранной справедливостью. Было в нем что-то ненатуральное – широта склабящегося рта, размах шагов.

Нелюдимость Миры прогрессировала даже несмотря на показную легкость, с которой она завербовала себя в эти узы. От оголтелости мегаполиса, но главным образом от проецируемой им полнейшей топи желаний, стремлений и мнений. О родных краях не осталось почти ничего помимо воспоминаний – отпечатавшихся кусочков мгновений, отдавших мозгу импульс своей рассеивающейся энергии и сожалеющего раздражения. А прошлые золотистые видения воссоздавали утопичную картину взросления и счастья вхождения в жизнь.

– Сознание – единственный смысл и цель существования. Все на свете – его производное, – сказал как-то Тим, отзеркалив предшествующую этому ее собственную фразу, навек канувшую в забвение.

А Мирослава припомнила ночные огни Смольного, утопающие в глубинной черноте Невы, ослабленные капли на окнах такси. И свои походы по мостам, по новоявленной траве… В ней самой заточена была вся прошлая жизнь в воспоминаниях и немного будущего в грезах, как не будет… И эта золотая пыль воздуха, распластанная солнцем. Одновременно все и ничего, сакральная пустота и наполненность каждого вздоха прозрачным голубым воздухом.

Без семьи, которая прежде так тяготила своими непрошенными комментариями о ее внешности и друзьях, Мира порой чувствовала себя потерянной и ненужной. Хотелось бы возни, смеха, как в завязке английского романа. А реальные люди чересчур прыскали своими иглами, вывертами и лютой уверенностью в собственных смехотворных убеждениях. Каждый был невыносим по-своему. Утомляли и притирались до крови, даже не пытаясь нарастить ореол родственности и тактичности. Да и Тим разбил то, что еще было склеено. Наверное, ей стоило ходить в детский сад, чтобы знакомство с людьми не переросло в истовую юношескую ослепленность ими же, произрастающую из повышенной любви к классике, написанной экзальтированными социофобами с дремучими взглядами на действительность. Но взросление сменило акценты с интереса на утомленность, чему способствовало несколько болезненных историй расставаний с теми, кто, казалось бы, был близок и как никто необходим.

10

Для этого времени года река была подозрительно теплой. Ее зеленоватое течение опутывало ноги шелковой паутиной желанных прикосновений. Хлопковая юбка вздулась и потемнела, к ней прилипли водоросли. Елозя ладонями по блестящей поверхности воды, Мира думала, как славно вытравить из себя неотвратимый крах последних дней. Всегда такая вежливая, предупредительная… она бы усмехнулась сама над собой, если бы могла.

Закончить… как заманчиво. Простота этого решения разом перекрыла чудовищность произошедшего. Если бы не страх потустороннего, куда проще было бы сделать это. Страх узнать больше того, что было позволено органами чувств и о чем можно было догадываться лишь по косвенным признакам. Сделать и освободиться… а вдруг еще не время, вдруг она все вершила неправильно и теперь будет расплачиваться за свой поступок, совершенный в краткий момент слабости?.. может, перерастет, рассосется, как прежде… залижется. Но боль в центре грудины была чрезмерно сильна при воспоминаниях о Тимофее, настолько, что будто выпаривала кровь. Страшно, но она даже не злилась на него. Злилась бы – это бы существенно помогло в ярости обрести освобождение.

Брат… о котором она мечтала, взахлеб читая о династических притираниях средневековых монархов. Брат, нежданно раскрасивший эту странную домашнюю весну, плеск и метания мая. Брат, приведший к катастрофе.

Одинокий родительский дом заблестел, рассмеялся, как прежде, когда она училась в школе и водила на дачу подруг. Тогда каждый день был открытием – столько еще было непонятно и не исследовано, а на балконе, обращенном к полям и лесу, можно было целыми днями читать Мориса Дрюона из макулатурной коллекции бабушки.

Дом стал полной чашей. Выловились из сервантов хрусталь и фарфор. Все стали счастливее с приездом этого весельчака с глубоким взглядом, вдохнувшего новую атмосферу в родные стены и незаметно перетянувшего одеяло на себя своей непобедимой энергией и жизнелюбием. Семья взбудоражилась, а сконфуженный отец заглядывал дочери в глаза, как будто прося о прощении.

Мира, любящая отца – с самого начала лучшего друга, сначала взорвалась. И у него, и у матери, она знала, существовали свои секреты, которые они не спешили раскрывать друг другу. Но чтобы так, поломанной жизнью кого-то еще… Мира всегда рассуждала книжными понятиями, не признавая поверхностности. Она негодовала на отца, на ту женщину и на собственную мать, потому что та не только все знала, но и воспринимала случившееся с циничным философствованием. Понятно, за эти годы она вылила на отца такой ушат помоев, что уже, кажется, даже залезла в кредит.

Отец изменял матери сразу после их свадьбы… та женщина забеременела и родила этого потрясающе красивого мальчика, которого его младшей сестре было, тем не менее, жаль. Удар был тяжелее, чем если бы Тим явился следствием случайной связи когда-то давно, как в «Старшем брате». Что заставило ее родителей продолжать жить вместе? Лицемерие, чувствовала Мира. Но не ей судить. И мать, и отец оказались далеки от канонического портрета. Но на отца Мира не могла злиться долго – слишком свежи были воспоминания о его ощутимой, полнокровной и яростной поддержке на протяжении всей ее жизни.

С отцом не было замкнутого круга. Она не выбирала, как он, по его шаблонам, отпечатанным в подсознании. Он влиял на внешнее, земное. Мать же запечатлелась в митохондриях, в костном мозге. В самом разрезе улыбки и особенно – в восприятии.

Мира же для Тима стала будто тем же самым, но наоборот – прикосновением к закрытому для него миру утонченной сосредоточенности на собственной душе. Они будто нашли друг в друге недостающие осколки себя. Мира, изнывающая от разрыва прошлых связей с земляками – кто разъехался, кто напрочь ее позабыл, с осознанной радостью прошлых ослепленностей людьми протянула к брату ладони.

Сильный экстраверт, которыми она так восхищалась в юности и к которым все не могла подобраться, безраздельно перешел в ее властвование. Тогда она еще действительно пыталась коллекционировать людей, не понимая их неизбежный уход. Мира дошла до момента, когда то, от чего она сломя голову бежала, настигло ее чредой рассеянных в золотом свечении воспоминаний пополам с фантазиями о том, как хотелось бы, нежели чем как было. Расплавленное блаженство того лета вернуло ее неиспользованную частицу юношества. Того самого, с чердаками и тропинками. Запоздало сбылись грезы. Повзрослевшие, с грузом первой разочарованности, но надеждой склеить все снова, они скрепили узы.

В очередной раз резануло сердце от недалеких воспоминаний. От здорового запаха Тима, нетипично приятного для мужчины. В нем не было навязчивой маскулинности, отвратительности следуемым шаблонам. Не было даже желания притоптать, разрушить чью-то цельность, чтобы обрести успокоение и уверенность в собственной неотразимости.

Апофеоз тоски по прошлому и крушение хрупких окрашенных ускользнувшим счастьем воспоминаний резанули память. И в миг не осталось ничего. Неужели все снова будет как прежде, без дружбы, без вдохновения? Лишь серый Питер и кофе с коллегами… Ленивый шелест дождя, бесцельное блуждание по вычерченным улицам. И мучительность воспоминаний.

Захотелось прекратить эту интенсивность, хотя прежде она подкупала. Спонтанно прыгнуть в воду, плюнув на все земные связи. Ведь несколько последних десятилетий человечеству талдычили, как ничтожна планета вместе с нашими собственными жизнями. Нарастало. Сначала просто привлекательны казались волны, потом хотелось погрузиться в них, чтобы уменьшить боль, как при ожоге. А потом просто прыгнуть в пучину, ни о чем не думая. Только об избавлении.

Беспредельное одиночество, но не от недостатка людей вокруг. Поигрались с ней, поулыбались и пошли своей дорогой. Мир, отдающий многоголосием сожалений и молчания от страха быть непонятыми, был так обрублен и так жесток за внешней статичностью.

– Ты что творишь?! – услышала Мира грубый мужской крик. Не слепленные думы сменились до тошноты отчетливой неотвратимостью реальности.

Он стоял наверху, на мосту и что-то кричал. Мира не шевелилась. Ей все осточертело. Какой-то навязчивый незнакомец, что ему надо? И вот он уже здесь, тянет ее за руки, в разные стороны разлетаются брызги… он вытаскивает ее из реки, что-то говорит, успокаивает, куда-то звонит.

11

Смеркалось. Ее летящее платье невесомо облепляло пропитанную теплым летним воздухом кожу. Страшно было подходить к двери, потому что она растаптывала прошедшие часы истинно юношеского счастья, ставя перед неотвратимостью двигаться вперед вместо того чтобы желанно оставить все прежним. Между ними установились в тот день самые доверительные отношения. А она, вместо того чтобы просто наслаждаться компанией и размеренностью пригородных садов, с тревогой и трепетом, коря себя, думала о том, что хочет закончить этот день как прежде, во времена кратковременных, но богатых воспоминаниями вознесений. Словно вернулась в зарождение собственной молодости с беспечными медовыми закатами и свободой передвижений. В те исполненные полной отдачи дни истинной расслабленности. Он шел рядом и балаболил о чем-то, золотистый, юный. Может, мечтающий в этот момент о какой-то девице, оставшейся там, в его жизни до нее. Мучительное, цепляюще-изматывающее, неповторимое чувство, доводящее едва ли не до экстаза…

Эти продолжительные пологие глаза цвета неба. Частица нее самой, заколдованным образом вклинившаяся в ее судьбу… Поразительный архетип понимающего мужчины, призванного не размозжить, а помочь – редкостная роскошь на протяжении истории монотеизма. Безумное, не внушающее доверия допущение.

Она тронула его за плечо и обхватила длинной ладонью руку выше локтя. Упругую, твердую часть молодости. Он рассмеялся. Как мучительно было не видеть в ответ надежды! Только безоблачный отсвет юности и желания жить.