Последний Хранитель Многомирья. Книга первая. Пока цветёт радостецвет

– Што-то шыльно шкусное, – утер усы и попытался похвалить женушку папуша Фио с набитым ртом.

– Лепестки любоцвета! Ты добавила лепестки любоцвета! – воскликнул Хомиш и лихо закинул в рот новую порцию. Фрим молча наблюдал за суетой и тщательно пережевывал каждый пухляш.

– Хомиш, умный младший сынуша мой. Так и есть, с лепестками любоцвета.

– Вмиг понял, – отвечал довольный Хомиш. – Только у любоцвета такие яркие розовые лепестки, чуть кисловатые и вот с этими прожилками. Вкусно, лапы отъешь, с лепестками любоцвета, мамуша.

Семейство молчаливо согласилось с мнением самого младшего Габинса.

Дело было не в лепестках любоцвета. Все, что пекла и делала мамуша Фло, мгновенно приобретало какой-то особый вкус. Вкус спокойствия и нежного, мягкого, чистого счастья. От этой ее редкостной способности или просто от того, что она вмещала в себя все тепло и любовь Многомирья, мамуша Фло уже давно признана была всеми деревнями как самая знатная травница, кормилица и изготовительница волшебных чаев. А ведь и первое, и второе, и третье подразумевает, что носитель этих званий чрезвычайно добр, мудр, справедлив и полон любви.

Фрим наконец тщательно прожевал, поднял вверх указательный палец и произнес:

– Тридцать три раза. Все, я прожевал все тридцать три раза и готов тоже с вами говорить.

Фрим, в отличие от Хомиша, не спал уже несколько белоземий, и ему не терпелось поделиться массой новостей, пока рты всех остальных были заняты. Он начал посвящать жующих в новое изобретение, которое он только что сделал прямо здесь, разрабатывая схему на муке, но мамуша Фло, как я уже выше упомянул, мой дорогой читатель, славилась не только как лучшая хозяюшка, но и как мудрая муфлишка.

– Разговоры после еды, все после еды! Разговаривать нужно на сытый животик, и тогда даже плохие новости покажутся не такими уж и дурными. Фрим, кушай еще оладушков. Хочешь, дам тебе с медом луноцветов?

– Нет, я, пожалуй, откажусь, – помахал отрицательно Фрим головой в думательной шапочке.

– Может, тебе, малуня? – заботливо поинтересовалась мамуша у младшего.

Папуша Фио широко улыбнулся блестящими от масла и меда усами, но промолчал. Фрим громко засмеялся и, довольный своим старшинством и тем, что его не назвали этим словцом, засунул очередной пухляш с золотистым зажаристым бочком в рот.

– Мамуша, все лучше не называть меня так, надо мной до упаду вот они смеются, – проговорил в ответ улыбающемуся папуше и смеющемуся Фриму Хомиш.

– Буду говорить, как заблагорассудится, – спохватилась Фло. – Давай я всех так буду называть.

Никто не попытался поправить мамушу. Все – да и Хомиш – знали, что она по-прежнему будет называть малуней только его, но не потому, что двух других Габинсов не любит. Просто Хомиш был младшим и робким. Скорее даже не робким, а трусливым.

Тарелка с выпечкой опустела. Сытая семья сербала чай и делилась планами и новостями. Их разговор тек плавно, как стекает мед с горячего оладушка.

– Ой-ля-ля! Как жи ж хорошо, что сегодня на поля не надо. Хорошо! Люблю отдыхные дни, – откинулся на стуле и порадовался папуша Фио, поглаживая себя по животу.

– Я вот хотел еще с вечера поинтересоваться, а что с соседями такое случилось? – спросил Фрим, припивая чай.

– Всю семейку мамуши Оливы покусали пчелоптицы, – негромко, словно она могла обидеть покусанных и опухших соседей, пояснила мамуша Фло.

– Отчего так? – искренне удивился Хомиш. Его глаза стали размером с чайные блюдца, что стояли перед каждым членом семейства Габинсов. – Пчелоптицы покусали муфлей? – И снова тревожный жар обжег его сердце. – Не бывало такого.

– Испокон веков не бывало, – добавил папуша Фио, прикрякнул и покачал головой. – Вся деревня жужжала, как рой. Ладно б только семейку соседей, так половину деревни покусали злыдни, – папуша Фио снова покачал головой и отвлекся на печку. – Пойду по дровишки. Тепло пока не встало. Надо б подтопить.

Мамуша Фло подхватила рассказ и продолжила уже погромче:

– Да, в этот раз все пчелоптицы дедуши Пасечника проснулись раньше положенного. Кто их разберет, что стряслось. Не бывало такого. Злые, голодные. Ох-ох-ох, и гудеж же они устроили. Голова шла кругом. Пасечник кричал, бегал. А куда ему бегать-то? Древнее его и нет никого на все деревни вокруг. Пришлось наварить на всех успокоительного чая, так это хорошо, что еще запасы трав остались. Вот шуму-то было. Всей деревней нашей на выручку Пасечнику побросались, давай пчелоптиц вылавливать. А их сонмы. Еле переловили. Ну, зато меда будет больше обычного.

В круглом отверстии с пририсованными крылышками во входной двери вдруг зашебуршало, и из него в жилище влетел пушистый комок.

– Кто тут ест мед, а Афи не зовет? Там, где Афи, там и мед, а там, где мед, там и Афи! Медик, медик, где мой медик?

– Афи! – вскочил Хомиш навстречу и раскрыл свои лапы для объятий.

– Кьююю, – заверещал комок, – душечка мой Хомиш проснулся! Афи та-а-а-а-ак скучала… Ну наконец-то, Хомиш! Кьююю! – Комок провернулся вокруг себя несколько раз, расточая переливающуюся пыль, и завел пискливым голоском уже что-то бессвязное:

– Кьююю, кьююю,

Радость совью.

Кьююю, кьююю,

Радость соберу!

– Афи, ну не трещи, не трещи! Не время трещать и песни распевать, – замахала лапками мамуша.

– Афи не трещит, – поджала норна хоботок и снова издала звук норной радости: – Кьююю! Афи радуется. А когда Афи радуется, Афи всегда поет.

Это была норна. Точнее сказать, одна из самых болтливых норн. Хотя разве бывают норны не болтливые? Вопрос риторический и не требующий ответа. Поэтому пусть он парит в воздухе, как и Афи.

Норны, мой дорогой читатель, как и пчелоптицы, бывают дикие и домашние. Афи была не просто домашней норной. Афи была личной норной Хомиша. По ее крошечному мнению, это немного возвышало ее над другими крохами, но настолько немного, чтобы ни в коем случае не задело достоинства ни одной другой норны.

Глава 3. Путь в деревню Сочных лугов

День стоял ясный, ни единое даже облачное перышко не нарушало ровное, ослепительно-синее небесное полотно.

Хомиш вышел за деревню, пересек просыпающиеся поля радостецветов. Вздохнул глубоко и огляделся. По привычке помахал лапой рабочим муфлям, что колготились на полях, те ответили ему молчаливыми кивками. Потом поприветствовал далекую-предалекую гордую вершину Радужной горы, что высматривала сквозь облака все свое Многомирье, и шагнул на ровную широкую тропу, пролегающую сквозь зеленую кочковатую равнину.

– Ну и пусть, что бабочки снов были тревожными, – ободрял сам себя вслух ушастый. – Это цветолетье будет знатным, вон и Радужная гора какая безоблачная, и поля радостецветов силу набирают.

Если посмотреть в это время на каждую муфликовую деревню с высоты полета большого глифа, то можно подумать, что каждая муфликовая деревня зажата со всех сторон живым и переливающимся ярко-желтым браслетом. Это они: поля, засеянные радостецветами. После каждого белоземья радостецветы поднимают желто-белые головки навстречу рабочим муфлям и жадно принимают пыльцу с пушистых брюшков егозливых норн.

В такую пору муфли без меры работают и беспечно веселятся. Поют во весь рот, крепко обнимаются при встречах, собираются по вечерам в жилищах у трескучих свечей или каминов и мечтают, как много радости они испытают и вырастят.

В такую пору блаженство и легкое стрекотанье насекомых растворено в воздухе, а еще предвосхищение чего-то волшебного. Даже ветер Многомирья приобретает немного желтоватый оттенок. Все от радостецветов. Губы сохнут у каждого муфля и становятся сахарными.

Ты пробовал, мой дорогой читатель, пыльцу радости? Ах да! Твой рассказчик забыл, что в мире людей пыльца радости невидима и не имеет вкуса, не то что в Многомирье. Здесь ее можно увидеть, почувствовать и даже попробовать. На вкус она сладкая, но не приторная. Особенно вкусен из нее мед. Такой мед дедуша Пасечник сразу отличает по цвету и аромату. Такой мед он собирает отдельно.

Но я сбил тебя, мой дорогой читатель, с пути Хомиша.

Муфель по обыкновению шел осторожно и неспешно. Путь был недлинный, что торопиться? Он то и дело ловил изящные, как кружева, и тонкие, как струнки, паутинки с летящими на них в цветолетье пауками-вышивальщиками. Любовался перекатывающейся, что гладкие морские волны, сочной молодой травой и ласкал воздушные зеленые перекаты. Прищуривался и клонился при виде выглядывавших любопытных цветов, принарядившихся в праздничные лепестки, и тихошенько шептал им разные милые комплименты. И с жадностью исследователя выискивал, высматривал все вновь расцветшее и вновь выросшее.

«А ну, покажитесь! Кто такие?» – мысленно спросил Хомиш у голубых, будто небо Многомирья, мелких соцветий и бережно, словно извиняясь, срезал один из цветов. Так он поступал каждый раз, завидев что-то диковинное. Останавливался, бережно срезал специальными ножницами и укладывал образец в толстый талмуд.

В дни наступившего цветолетья ему хотелось не только наполнитьталмуд и закрома бездонной сумки образцами, но и наполнить всего себя изнутри новым светом.

Шел второй час дороги. Пейзаж изменился, и ровная тропинка, что вела по пестрой поляне, стала петлять между невысокими кустарниками, а дальше по ходу движения – между увеличивающимися в размерах валунами, разбросанными повсюду, куда доставал взгляд. Дыхание и лапы муфля порядком потяжелели, острые пяточки со шпорами стали застревать между камней, покрытых мхом и белым лишайником.

Хомиш присел, пошерудил лапкой в своей сумке и достал пузатую скляночку с темно-зеленой жидкостью. Жидкость внутри прозрачного пузырька запыхтела, как и положено знатным напиткам бодрости от мамуши Фло.