Тень, ведомая Богом

– И за что борешься ты? – спросила Эвиса Лазарь.

– В смысле? – удивился Гарсия, направляясь к маленькому холодильнику и доставая бутылочку фанты.

– Тогай вот за Америку, которую у него отняли, а ты за что? – индеец недовольно закатил глаза.

– Ах, это! Ну, я еще не определился. – Он сделал глоток. – Просто потому что это правильно. Не должны несколько человек решать судьбы мира. Каждой стране – свое. Я так думаю.

– Логично, – кивнула Мария. – А чем ты занимаешься? Ладно Тогай, он многостаночник, а ты чем живешь? – девушка остановилась напротив одной коробки и достала из нее первый попавшийся журнал. – Интересуешься политикой, смотрю. – Она улыбнулась, в ее голосе было по-прежнему много скепсиса и сарказма.

– А как иначе, – пожал он плечами, – если ты ими не интересуешься, то они будут интересоваться тобой. Я программист, как это ни странно. Этим и живу. Найти работу в сети нетрудно.

– Он скромничает, – улыбнулся индеец, – он гений, и его талант нарасхват.

В комнате вновь повисла тишина, и Лазарь продолжила осматриваться. Вдруг ее внимание привлекла плохо заметная темная занавеска на стене. Заметив, куда она смотрит, Гарсия подошел к стене и отодвинул штору. Мария замерла на месте в изумлении. Вся стена комнаты, скрывавшаяся за шторой, шесть метров в ширину и три в высоту, была обклеена фотографиями, выписками и вырезками, какими-то схемами. От одних людей тянулись красные нити к другим. Перед Марией предстало гигантских размеров генеалогическое древо неизвестно кого. Некоторые участки стены были занавешены отдельными кусками рваной ткани.

– Впечатляет, да? – с гордостью спросил Эвис. – Я над этой стеной лет пять тружусь, еще, правда, остаются белые пятна. – Он почесал в затылке.

– Здесь столько имен – это все цели? – спросила Лазарь, указывая на стену, которую нельзя было объять одним взглядом.

– Ну, в общем, да, – развел руками Гарсия, – правда, всех необязательно. – Он хмыкнул. – Многие из них – лишь пешки, шестерки, которые мало на что способны в одиночку. Достаточно убрать верхушку. – Он указал пальцем на прикрытую часть стены. – Правда, к ней просто так не подберешься. – Он посмотрел на Тогая.

Мария переводила взгляд с одной фотографии на другую. Некоторые были связаны между собой, другие нет. Но от всех них шли толстые красные линии к кому-то под занавесом. Она сделала шаг ближе и отодвинула занавеску. За ней скрывался овал, олицетворяющий стол, за которым сидели девять человек, к которым тянулись нити со всей стены. А нити от восьми сходились над одним человеком, по мнению создателя схемы, контролировавшим всех и вся.

– Тут еще хватает неточностей, где какая контора и за что она отвечает, а так все верно. Проверяли десятки раз, – не без гордости говорил Гарсия, но Мария его практически не слышала. Она продолжала рассматривать старенькие полароидные фотографии, будто ища что-то конкретное.

От одних лиц расходились черные нити по разным континентам и спискам событий по годам. Заметки, висевшие рядом, сообщали о причинах и выгоде для того или иного участника схемы. Многие из этих людей мелькали на страницах газет, во всех телевизорах мира, а некоторых Мария не видела никогда – исполнителей мало кто знал в лицо. Правда, было одно исключение.

На правом нижнем участке стены она увидела фотографию Мадлен Олбрайт с обложки журнала «Тайм» от 1999 года. На ней госсекретарь США была запечатлена в очках, съехавших на нос, с крайне раздраженным выражением лица разговаривающей по спутниковому телефону. Подпись к фото гласила: «Война Олбрайт: за кулисами с госсекретарем в то время, как она идет на победу в Косово». От ее фотографии расходилось несколько нитей. Одна вела к неизвестному Лазарь человеку, а вторая к покойному Уокеру. Фотография была перечеркнута красным крестом. От Уокера лучи расходились по трем направлениям на разные континенты. Два Лазарь не интересовали, но она не могла оторвать взгляда от третьей. Мария протянула к ней руку и аккуратно сняла ее со стены. Она всматривалась в знакомые очертания старинного памятника, стоящего на фоне затянутого серыми тучами неба…

28 июня 1989 года, Косово поле

Радован Обилич вместе со своей внучкой и десятком соседей по селу ехали в автобусе в сторону памятника Газиместана, что на Косовом поле. Сегодня был особенный день, и Радован очень хотел, чтобы его любимая внучка запомнила этот день. Сегодня исполнялось ровно шестьсот лет со дня великой для Сербии битвы.

– Деда, а почему ты не взял Марко, почему только меня? – спросила его внучка. Ее невероятного цвета глаза с восхищением смотрели на Радована, и видно было, что ребенка переполняют эмоции.

– Потому что, милая, только ты сможешь увидеть и понять, – серьезно ответил дедушка.

– Что понять?

– …Суть вещей.

– А что такое суть? – не унималась девочка.

– Придет время, и поймешь. Марко, если ты помнишь, не очень-то хорошо себя вел последнее время. Плохо слушался Анну, да и меня.

– Просто он скучает по маме и папе. – Девочка отвернулась к окну и смотрела на вереницы людей, направлявшихся на поле.

– А ты, Сенка? Не скучаешь?

– Да, скучаю, – кивнула она. – Только, в отличие от Марко, я знаю, что они никогда не вернутся.

– Думаешь, ему нужно сказать правду?

– Нет, – мотнула она головой. – Он ее знает, просто забыл.

– …Ну, может, оно и к лучшему, как думаешь, милая? – Радован приобнял внучку.

– Что это за башня впереди, деда? – сменила тему Сенка.

– Это не башня, синку[3 - Ласковое обращение к внуку, внучке (серб.).], это памятник битве, о которой я тебе рассказывал. Это Газиместан… – Обилич посмотрел на него. – Это Косово поле, Сенка, место, где сошлось войско сербское с войском турецким.

– Тут погиб Милош… – сказала девочка. – А мы пойдем на его могилу?

– Никто не знает, где она.

– Даже ты?

– Даже я, – улыбнулся Обилич.

Когда дед и внучка вышли из автобуса, то увидели заполненное людьми поле. Люди старались пройти ближе к памятнику, все они чего-то ждали. Радован взял внучку на руки.

– Что там видно, Сенка?

– Там трибуна, деда, к ней идет какой-то дядя.

Толпа взорвалась приветствиями и овациями.

– Смотри на него внимательно, что ты видишь?

Девочка устремила свой взгляд на незнакомца.

Слободан Милошевич медленным шагом шел к деревянной трибуне с установленными на ней тремя микрофонами. По пути он вытаскивал из кармана пиджака свернутый листок бумаги. Накануне он наконец-то дописал свою речь. Четыре варианта ушли в корзину, да и пятый ему не особо нравился. Милошевич прокручивал в голове события последних месяцев и прекрасно понимал, что то, что он хочет сказать на самом деле, будет воспринято в штыки. Встав за трибуну, он окинул взглядом Косово поле. Тысячи глаз были устремлены на него, и в каждой паре горел огонек надежды.

– Ему страшно, деда, – сказала Сенка.

– Чего он боится, родная? – удивился Обилич.

– Ему страшно не за себя… за нас всех…

Милошевич развернул листок бумаги и положил его перед собой. Он поприветствовал собравшихся и начал свою речь. Он посматривал на листок и на реакцию людей. Ему не хотелось читать дальше. Вдруг, сделав паузу, он незаметно для всех перевернул листок. Посмотрел на чистую обратную сторону и улыбнулся одними губами неизвестно чему.

– Я хочу вам сказать, товарищи, что вы должны оставаться здесь. – Он услышал довольные возгласы. – Это – ваша земля, это – ваши домашние очаги, ваши поля и сады, это – ваша история! Вы не должны оставлять эту землю только потому, что жизнь здесь трудна, потому, что вы подвергаетесь унижениям. Сербы и черногорцы никогда не пасовали перед трудностями, никогда не отступали в часы сражений. Вы должны оставаться здесь – во имя ваших предков и ваших потомков. Югославия не существует без Косова!

После этих слов Косово поле взорвалось овациями и возгласами: «Косово je Србиjа!» В глазах некоторых стояли слезы. Радован и Сенка молча смотрели и слушали. Девочка все вглядывалась в лицо Слободана и в незнакомые лица вокруг.

– Запомни этот день, Сенка, ибо с него начинается наша борьба.

– Нет, деда, она началась гораздо раньше, – по-взрослому ответила внучка.