Реквием одной осени

– И только? – в глазах его сверкнули ехидство и недоверие.

– Ну, чуть чаще…

– А, я знал, – потряхивая толстым пальцем, смеялся он. – Знал!

– Но не так часто, как хотелось бы, – перенимая весёлый тон, отвечал я.

Он очень добрый. Слишком. Я даже не знаю, как он на руководящую должность попал…

Он много раз покрывал мои опоздания и даже отсутствия по причине болезни (да-да, похмелья; а как вы догадались?).

Но сегодня, видимо, край…

Прибыв в кабинет «самого» креативного человека в мире, первым, на что я натыкаюсь, является его уничтожающий взгляд. Вторым – крик:

– Ты в своём уме, Кржевицкий?

– Иногда, кажется, что нет. А Вы тоже заметили?

– Ты что себе позволяешь? Это что такое? – вопрошает директор, сотрясая воздух моей рукописью и разгоняя по всему кабинету аромат своего «Хуго Босс». – Ты и вправду считаешь, что реклама йогурта должна начинаться с вида немецкой деревушки, по улочке которой бодро шагает молодая фрейлейн?

– Ну да. Доярка. Идёт на ферму. Натуральный продукт ведь.

– А оператор крупным планом должен сделать акцент на её, как здесь написано, «больших и упругих сиськах, мерно покачивающихся в такт её бодрым приплясывающим шагам»?

– Вообще, это пометка для уже режиссёрского сценария. А в целом, да. Молочный продукт же.

– Ты псих, Кржевицкий. Ты болен. Ты опасен для нашей репутации. Ты уволен.

Я давно провоцировал этот момент, и теперь не удивлён, и не ошарашен. Лишь спрашиваю:

– А как же дети?

– Какие ещё дети, Кржевицкий?

– Ну, дети, рано оторванные от груди?

– Пошёл вон! – кричит «главный» творец питерской рекламы и, запустив в меня рукописью, добавляет. – Через полчаса в бухгалтерию за расчётом, и чтобы я имени твоего больше не слышал!

– Боюсь, что столь огромной радости я Вам не доставлю. А за радостями поменьше, Вы тоже можете зайти в бухгалтерию. Оксана всегда готова и ждёт…

Ксанка – чёрная дыра нашей конторы. Она всегда что-то теряет: деньги, ключи, документы рабочие и личные. По праздникам – совесть. Человек – беда. Человек – праздник. Человек? Да не, просто женщина. Довольно миловидная, хоть и ничего особенного. Не замужем и никогда не была. С претензией, и цену себе знает (завышенную, конечно). В бухгалтерии она работала не всегда. Начинала помощником менеджера по подбору персонала. Вот интересно, на кой там помощник, если и так ни хера не делают, кроме как глупые вопросы людям задают? Потом сама стала менеджером, откуда и была переведена в бухгалтерию по причине неразвитости коммуникативных навыков (бинго! вы снова угадали, что с языком у неё всё в порядке, только заточен он под другое, что и стало второй причиной перевода, когда об этом прознал директор). С тех пор весёлая и заводная растеряша, до того доступная всем и каждому, стала персоной неприкосновенной (тут-то её ценник и подрос). Все об этом знали, но вслух помалкивали, чем нешуточно раздували её гордость. Я же её никогда не любил по причине ущемлённого самолюбия: она единственная, с кем у меня не получилось, а проще говоря – не встал.

Выказав свою осведомлённость о личной жизни женатого директора, и подмигнув ему на прощание, я в последний раз иду по бордовому ковру бежевого коридора, стены которого увешаны чёрно-белыми фотографиями, сделанными мною на мой старенький «Зенит-Е».

Получив расчёт – неплохая, кстати, сумма вышла: почти целый месяц плюс отпускные за два года – прощаюсь с командором, единственным здесь порядочным человеком, и, махнув на прощание всем остальным, я сажусь в свой «Ситроен».

Насчёт того, что делать дальше, ясности нет. Можно выпить. Ну а что, завтра же не на работу. Послезавтра, кстати, тоже. Хотя, когда меня это останавливало? Можно уехать куда-нибудь, как тогда, два года назад, когда уволившись из газеты, рванул в неизвестность. Эх, два года, два года…

Перекурив, я таки решаюсь. И под тему «Сикстин центури гринсливс», незабвенной группы «Рейнбоу», Пабло навсегда покидает родную парковку.

***

Я решаю уехать. Прокатиться снова по родной стране. Отвлечься. В поездке время летит иначе и на мыслительные процессы влияет благотворно, ведь мир за лобовым стеклом так прекрасен. Цели поездки и маршрут определяю быстро. Но так хочется знать, не только куда я уезжаю, но и от кого. Тогда и решаю назначить третью встречу. К решительному разговору готовлюсь. Я на грани своего терпения. А временами я слаб. Подл. Хочу перед жёстким выбором её поставить. Хочу услышать «Да». Хочу услышать «Нет». Хочу определённости. Мне так будет легче. Каково будет ей – я не думаю.

Но долго я готовлюсь. Боюсь. Как могу, оттягиваю этот гадкий разговор. И наконец-то, собравшись с духом, назначаю встречу.

«Надо было вчера. Сегодня я работаю допоздна, а завтра у сестры день рожденья…», – это я читаю её СМСку, а слышу голос. Слишком стандартные, замыленные фразы. Слишком много совпадений на единицу времени. Как пить дать – врёт. Отшивает потихоньку? «А в пятницу я уже уезжаю», – пишу я и не знаю, слышит ли она голос мой. «Пиши-звони по приезду…», – отвечает она. Или не отшивает?

И с каким чувством я должен уехать? Но на помощь приходит зло и приводит с собой ненависть. Являются они в виде французского автопрома. Надо машину проверить и подготовить к дальнему пути. Ах, какие трёхэтажные потоки я изливаю на инженеров-лягушатников. Как я вспоминаю их жён и матерей и куда при этом предлагаю вставить им фильтры и ввернуть свечи. Ей богу, это было бы проще, чем заменить их на машине, которую они сотворили. Так жаль, что никто моих речей не записывает. Я бы с удовольствием послушал потом, ибо повторить не смогу. Для такого нешуточное вдохновение требуется. А потом, мысленно, тех инженеров благодарю. Молодцы они. Вовремя мой гнев праведный вызвали и сами на себя приняли. Легче мне стало. Спустил пар и осознал, что ошибку фатальную чуть не совершил. Правильно. Не буду спешить. Буду ждать. А меня ждёт Золотое кольцо. И не только меня. И, может быть, она тоже будет ждать…

Письма с фронта

День обещает быть хорошим. Рассвет. Выходной у меня и вообще. На дороге пусто. Птички поют, наверное… в машине-то не слышно. Я качу на брошенное армейское стрельбище. На заднем ряду «Альфы» трёхлинейка, переделанная на Вятско-Полянском заводе в перестволенный охотничий карабин. Оптика, правда, убогонькая – трёх с половиной кратная, зато аутентичная, одного с винтовкой года выпуска – 1944. Оружие военных лет выпуска особым качеством, конечно, не блещет. Но в России возможно всё, и за отдельную плату на заводе отобрали и отстреляли лучшие варианты. И лучшая из лучших, за ещё одну отдельную плату, спецсвязью приехала ко мне.

С патронами сложнее. Такое понятие как «культура производства» в нашей стране на низком уровне. Покупаю десять пачек «Повышеннойкучности». В каждой пачке двадцать штучек. Каждый патрон проверяю на ощупь – из сотни десятка полтора-два более-менее. Они для предельных дистанций. Хотя, с предельностью я, конечно, перегибаю. На этом стрельбище до земляного вала триста метров – немало, но на таком расстоянии даже деривацию учитывать не надо, и ветром можно пренебречь, если не шквал. Остальные расстреливаю на стометровом рубеже, или того ближе – навскидку.

Оружие требует постоянной тренировки, поэтому стреляю часто. Ну, как часто – каждые выходные. Чаще не получается – бытовуха заедает. Отстреливаю по полсотни патронов за раз. Больше хуже – точность падает. Это не пулемёт. И даже не пистолет. Винтовка – штука нежная и «жара» не любит.

На «дальняк» стреляю лёжа. На «сотку» – лёжа и с колена. Вблизи – из всех мыслимых положений, которые с винтовкой возможны. Эх, мне бы пистолет! Да кто ж мне его даст-то? Легально, по крайней мере. А нелегально мне не надо. Я человек законопослушный. Относительно, конечно. В стрельбе из «Макара», ТТ и Стечкина, кому хочешь фору дам сто очков вперёд. Этому нас учили.

Учили долго. Мастера своего дела учили. Пистолет – оружие сложное, и стрелять из него «на троечку» нельзя. Разве что застрелиться. Он предполагает множество вариантов ношения, а доставать его надо быстро из каждого. Молниеносно. Что толку от меткой стрельбы, если достать не успеешь, когда в тебя уже целятся? Поэтому уход с «директрисы», выхват, вскидка – это основа основ. А затем уже стрельба. А стреляли мы много. С правой руки и с левой. С двух рук. С двух стволов. На бегу и в кувырке, падая со стула и ныряя под стол, сидя за рулём и выпрыгивая из машины на ходу. Стреляли на звук и вспышку. По- всякому стреляли, как только возможно. Каждый день, по двести-триста патронов за раз. Стволы, разумеется, долго не жили. Ну и хрен с ними. Государство на нас не экономило.

А сейчас я человек гражданский, и стреляю из того, что разрешено. Там, где запрещено. По нынешним временам можно только в специально оборудованных местах. Проще говоря – на платных стрельбищах и в тирах. Ещё чего! Обойдутся.

Появление чёрной «Волги» меня не радует. Настораживает. Не уж-то объект снова действует? Вот и человек в костюме с пассажирского места вылез и ко мне тащится. Костюм штатский – походка военная. Выправка. Узнаю его издали. А он на меня и не смотрит будто. Шагает, голову чуть задрав и правым глазом щурясь. Солнышку радуется, как бы. Но я-то знаю, что смотрит. Он всё и всегда под контролем держит. Всё замечает. Всё знает: кто, где, когда с кем был и что делал; кто волосы в носу подстриг, а кто газон на тёщиной даче; а порой, как в глаза заглянет участливо, так кажется, что о прыще на заднице и первой несчастной любви он тоже в курсе. Ну а на пустынном полигоне мимо его взора и мышь не проскочит. Ни в прямом смысле, ни в переносном.

Ко мне подходит. Говорит:

– Ну что ты всё стреляешь и стреляешь, не угомонишься никак. Ты же свободный человек, штатский.

Серьёзно так говорит, с упрёком. А после улыбается. Широко. Зубы неестественно белые и ровные. Наверное, вставные. Человек он с мутным прошлым, и подписок всяческих дал за свою жизнь немеряно. Может в плену был, там зубки и оставил. А может… да всё что угодно может быть. Как бы там ни было, правду знает только он, да ещё узкий круг лиц. А за «эти» зубы все его звали «Зубастиком». За глаза, конечно. Так прямо, в лоб, сказать ему такое никто бы не посмел. Побаивались. И он об этом знал. И всегда широко улыбался, словно специально нагоняя страху на оппонента. Но справедливости ради стоит заметить, что этим психологическим оружием (хотя, не исключаю, что в иных ситуациях не только психологическим) он давил не на всех. И я был в рядах этих счастливцев. За что такая честь – не знаю. Но сейчас его дружественно-приветственная улыбка меня не радует.

– Фёдорыч, ты же знаешь, что стрельба, как наркотик. И, в отличие от меня, не в теории знаешь, кто и как с этой «дури» соскакивает.

– Знаю. Но ты же не соскочил, и поэтому я здесь.

– Следите?

– Упаси Бог от такой милости. Контролируем.

– Ну да, «бывших» не бывает. Но чего бы вы от меня ни хотели – я не в форме. Да и желанием не горю опять с конторой связываться.

– Не с конторой. Я от генерала. Да не с приказом или предложением. С просьбой. Личной.

Я сразу всё понял. Внутри ёкнуло. Руки наполнились слабостью, и я повесил карабин на плечо. На левое плечо, стволом вниз. И спросил:

– Что с ней?