Реквием одной осени

***

Как обычно – это в девять. Или, по-военному точно, как предпочитает Игорян, в двадцать один нуль-нуль. Так повелось много лет назад, ещё в школе, что все вечерние тёрки-пьянки-гулянки стартуют в это время. После выпуска десять лет прошло, мир изменился, изменились люди, а мы всё те же. Нас упрекают, что мы так в детстве и зависли, а мы отвечаем, что это стабильность, и плюём на весь мир, с его общественными моралями и устоями. Пусть остальные живут, как хотят, лишь бы нас не трогали. Но общество с упорством дятла продолжает долбить своё: тридцатник на носу, пора за ум взяться, жениться, и гулять хватит, и пить-курить бросайте; надо становиться ответственными и серьёзными, строить планы и смотреть в будущее, а не плыть по течению. А мы продолжаем гнуть своё, и швыряем наличностью в алчные блядские рожи, притаив в своих сердцах местечко для единственной любви. Игорян остервенело рвётся в своё «небо», чтобы оторваться от своего настоящего, ведь его «единственная» осталась в прошлом. Я же более спокоен, ведь уже, только что, нашёл ту, которая это место заняла. Кажется, заняла…

Но, несмотря на дружбу и вопреки общественному мнению о том, что мужики всегда «трут» о бабах, я молчу о причине своего порыва уйти в отрыв, а прибывший точно по расписанию Игорян спрашивает:

– А чего так вдруг?

– А пуркуа бы и не па?

– Логично. Порыв не терпит перерыва. Понимаю. Когда стартуем?

– Утром. В шесть.

– А план?

– По обстоятельствам…

Мы сидим на скамеечке возле моей парадной. Курим. Я чуть напряжён, как всегда перед стартом. Уперевшись локтями в колени, я смотрю куда-то вдаль, вглубь двора, и терзают меня мысли. О ней, конечно, о Кате. А ещё о том, как проходят и чем заканчиваются наши с Игоряном путешествия. Смешанные мысли, в общем. Смешанные чувства. А он тем временем вольготно раскинулся, скрестил вытянутые ноги, и попыхивает в небо не выпускаемой из губ сигаретой. Я молчу, и он молчит. Я смотрю на него и вижу блуждающую лыбу и сощуренные в звёздное небо глаза. Спрашиваю:

– Предвкушаешь?

– Как в Африке, – говорит он, и не моргающим взглядом продолжает гладить любимое небо. – Похолодает и дождь будет…

Он часто отвечает не на тот вопрос, который ему задают. Но мы и без слов понимаем друг друга, так что это не проблема. Хотя, иногда мне кажется, что у него с головой что-то не то после Африки стало, уж больно часто он её упоминает. Впрочем, это могло случиться и раньше, ведь я после школы почти восемь лет его не видел.

– Что ещё видно в нашем светлом будущем и его окрестностях?

– Пидорасы будут, когда закончится дождь.

– Но мы ведь отобьёмся, правда?

– Сами отстанут.

Собравшись, напружинившись, Игорян встаёт. Будто прицелившись, щелчком запуливает окурок в только ему одному видимую во тьме цель, и говорит:

– Ну чего сидеть? Рассосались по хатам. До завтра.

Мы жмём друг другу руки. Он разворачивается и уходит. Я смотрю ему вслед. Обычно лёгкая, воздушная, чуть пританцовывающая, сейчас его походка несколько грузная, он даже пошаркивает немного. Это потому, что он думает и мечтает, и я даже знаю о чём…

***

Следующим утром, ровно шесть, я у него во дворе. Это недалеко от моего дома – в другом углу квартала. Г-образный дом, пышная ель во дворе и расширенная парковочная площадка. Свет горит в большинстве окон, и за ними суетятся люди. У них рабочий день впереди, бытовые заботы, а у нас – праздник. Мы в очередной раз удаляемся от тупых коллег, вонючих пробок шумного мегаполиса и прочей хреноты, мозолистыми руками держащей за горло и выжимающей душевное здоровье.

Но есть одно «но». Как и предсказал мой персональный Нострадамус – идёт дождь. Ну как дождь – так, моросит. А вообще я дождь люблю, летние ливни особенно, когда тепло, наверное, потому, что родился летней ночью грозовой. А ещё курить при этом классно, тогда дым тяжёлый такой, густой, ароматный. А вот это вот всё мне не нравится ни разу.

В шесть ноль две приходит он. Садиться. Хмур. Молчалив.

– Ты опоздал, – говорю я.

– Это ты раньше припёрся.

– Да, это я всегда опаздываю. Ты меня ещё упрекни этим. И вообще, купи себе часы нормальные, чучело.

Юмор с ухмылками, но без смеха. В дружбе такое бывает, тем более что волею судеб часы у нас одинаковые. И очень редкие.

Погнали. Через Павловск и Фёдоровское, в Ям-Ижоре выскакиваем на московскую трассу. Разгоняюсь прилично на прямом участке. Скоро Тосно по объездной обогнём, и начнутся населённые пункты, и скорость будет только на обгонных полосах. А так хочется ускориться, в переносном смысле этого слова. Но километры на одометре ползут мучительно медленно. Впрочем, в начале пути всегда так.

Тосно объехали. Новгород. Поссали. Местами поменялись. Закончился дождь. Вышний Волочек объехали по платной. Тверь. Снова поменялись.

Чем ближе к Москве, тем больше камер на дорогах. Привычные к этому, запуганные тверичане жмутся в правом ряду. А в левом свободно, и я качу по нему с превышением, словно специально собирая будущие штрафы. А мне всё равно. Меня захватывает мелочное, и гадкое своей глупостью, чувство превосходства. Я не покорён системой. Не обуздан. И ни что не может меня остановить. Ни что и ни кто, кроме него, машущего своей полосатой палкой и призывающего прижаться к обочине.

Он толстый. Пухлые красные щёки выпирают за околыш фуражки, на каждом погоне по четыре звезды, и портупея врезается в необъятное брюхо. Жезл, рация, ПМ, значок – всё при нём. И всё же он какой-то неправильный.

Я останавливаюсь. Он подходит, небрежно так, вразвалочку. Берёт под козырёк, в подтверждение своей нелепости таким жестом вялым и неуклюжим, будто муху отгоняет.

Ну разве таким должен быть офицер? До меня в семье три поколения военных было, и я уверен, что нет! Офицер, мужчина, человек в форме, как представитель власти и государства в целом, должен быть красив лицом, высок и строен, идеален, как Аполлон. А это чудо с чем прикажете сравнить? Я лично знаю только одно рифмующееся слово.

– Гондон, – говорит Игорян, также как и я, ревностно относящийся к данному вопросу.

Я открываю окно.

– Капитан Ермолов. Предъявите документы.

Вот, думаю, прицепился, как вошь. Нарушил, так и скажи, да пойдём штраф выписывать. Протягиваю права и свидетельство о регистрации.

– Ага. Угу, – бубнит он, рассматривая корочки. – А страховочка и техосмотр имеются?

– Ага, – передразниваю я, и протягиваю две бумажки.

– Так. Хорошо. Что-нибудь запрещённое перевозите? – спрашивает он, не возвращая документы.

«А вот это уже интересно. Значит, не нарушил я ещё скоростного режима, точнее, нарушил, но не зафиксировали», – думаю я.

– Угу. Мешок белого порошка, – говорю вслух, подразумевая тридцатикилограммовый мешок финишной шпатлёвки, некогда увезённый со сдаваемой квартиры, да так в багажнике и поселившийся.

– Выйдите из машины и откройте багажник!

Блюститель порядка насторожился и отщёлкнул хлястик штатной кобуры. Стоит заметить, что это армейская кобура. Она хороша от грязи в полевых условиях, а мента приближает на шаг к смерти – быстро из неё пистолет не достать. Понимающие люди её так и называют – кобура мёртвого милиционера.

Далее следует сцена из комедии. Я обхожу машину, открываю пятую дверь. Мент стоит позади и слева в полутора метрах от меня – грамотно. Я отхожу в сторону. Он видит мешок «Ветонита». Из салона доноситься заливистый смех Игоряна. Да что там смех, самый пошлый ржач – он то об этом мешке знает. Лицо гайца искажается в недоумении и бессилии как-либо наказать меня за этот стёб.

– Смешно, – говорит он, отдаёт документы, и уходит.

Я сажусь в машину и на полном газу срываюсь с места. Понты…

– Слушай, – спрашивает Игорян. – Ты зачем его возишь?

– Выкинуть жалко. А так балка на кочках не громыхает.