Самовар над бездной

Хотя урывками жили и в Москве (хлебнули приторного духа экономического бума), все трое сыновей родились затяжным тропическим летом; но если Николаю и Михаилу было суждено появиться на свет в Маниле, то в паспорте Ивана значилось гордое «Гавана, Кубинская республика»; странно, что в документ не вписали: «сын самого молодого посла в истории русской дипломатии».

Эксперимент оказался, впрочем, не очень удачным: кренившийся влево Шульгин то и дело был слишком резок с правящими на Кубе консерваторами – и в 1994-м был возвращен в Москву, и с тех пор (по мере смены кабинетов министров) шастал между дипломатической и собственно политической карьерой – в Государственной думе его запомнили как хорошего оратора.

Коля с детства примерял на себя аристократический статус, Миша выигрывал турниры по кубику Рубика, Ваня же оказался первоклассным выдумщиком. На межсемейных концертах все аплодировали выученным и сочиненным им стихам, он легко выучился играть на пианино и – на спор с кем-то из учителей своей экспериментальной школы – самостоятельно освоил основы греческого языка (это-то в возрасте, когда большинство сверстников едва научились читать).

Мечты и неподъёмные проекты стали для Ивана привычнейшим из занятий. Он мечтал построить первый и наиглавнейший в мире космопорт в московских пригородах; весь стол был завален ватманскими листами с планами переустройства центра города в пешеходную зону; в школьных рабочих тетрадях поселились рисунки уникальных ходячих домов на паучьих ногах и инновационных летательных скафандров.

Ещё более привычным, чем мечтание, стало разрушение грёз, а следовательно – и заведомое осознание их невыполнимости. Иван легко усвоил, что миру неохота выслушивать его планы. Как-то раз у родителей были гости, и к нему в комнату запустили дочь друзей – девочку старше года на два, а был как раз тот период, когда такая разница в возрасте отливает высокомерием. Иван развернул перед ней ватман и стал расписывать свой уникальный проект (в чертеже высотки было прорисовано каждое окошко), но в ответ лишь слышал раз в минуту повторявшийся призыв: «Короче!». 31 декабря 1999 года перед глазами Ивана была не ликующая толпа, приветствующая начало благостного тысячелетия, а отец, поджавший губы: «Вроде и хорошо, что не коммунисты, но всё-таки гэбэшник…».

Привычнейшим из занятий Ивана стал анализ любого события, услышанного слова, наблюдаемого объекта на предмет полезности для окружающего мира. На вопрос «Кем ты хочешь стать?» Иван неколебимо отвечал: «Какая разница, если удастся сдвинуть с места этого зверя?». Под зверем девятилетний мальчик подразумевал малоподвижного Левиафана лежащего по большей части во зле мира. Он видел себя маленьким человеком в скафандре, который устанавливает под исполинским телом особый домкрат собственного изобретения: вы только дайте мне рычаг, и я сделаю мир прекраснее, чем вы можете себе вообразить. Как-то раз у родителей были гости, и к нему в комнату запустили дочь друзей – девочку старше года на два, а был как раз тот период, когда такая разница в возрасте предательски отливает высокомерием. Но не тут-то было: Иван развернул перед несчастной весь свой артистизм и утончённость: она была столь обольщена, что во вздохах выбежала из комнаты. Не то чтобы Ивана это уже до такой степени интересовало, но он вдруг чётко осознал: он уже знает, как вести себя с людьми, чтобы добиться от них того, что ему нужно.

При переходе из четвёртого в пятый класс гимназистов облачили в бордовую форму, напоминавшую пиджаки анекдотических «новых русских» (вроде бы отец и его коллеги таких не носили), что втолкнуло Ивана в какое-то другое самоощущение. Пара друзей из младшей школы в следующий класс не перешли, так что пришлось как-то социализироваться. Чтобы не прослыть занудой, о своей мечтательности пришлось помалкивать – из-за отсутствия понятных отличительных черт Ивану предстояло на несколько лет осознанно стать обычным мальчиком, каковая перспектива пред ним предстала во всей ясности. Это навевало тоску.

Ранний пубертат прошёл под этим угрюмым знаком – душные коридоры компьютерных игр, первое пиво на весенних оттаивающих задворках школы, робкое поглядывание на неминуемо обретающих привлекательные формы одноклассниц. В десятом классе у всех появились планы на профессию – и Иван неплохо использовал шансы отвоевать себе немного индивидуальности, заявившись на модный факультет журналистики. Всем окружающим он заявлял, что в будущем будет заниматься «политическим пиаром», делился суждениями о перспективах тех или иных деятелей, а однажды не ошибся, заявив, что на концерте Deep Purple присутствует будущий президент страны, – два основных претендента на пост пошли на него вместе.

При переходе из четвёртого в пятый класс гимназистам разрешили не ходить в школу в форме, но строго велели сохранять деловой стиль в одежде. В рамках этого указания (в подробностях расписанного на бумаге) каждый ухищрялся как мог: в какой-то момент Иван переплюнул всех, установив у себя на голове увесистый ирокез, за что был немедленно вызван к директору. «С тебя как с гуся вода, это я понимаю. Ты – на особом положении. Тебе никогда и ничего ни за что не будет, и ты к этому привык, – говорил директор. – Но пойми же, ты лось в лягушатнике. Раз ты лидер – будь хорошим примером. Раз ты бунтарь – то не будешь лидером…» – Иван слушал вполуха. Он был в восторге: я особенный, я в центре внимания, мне никогда не сгинуть в безвестности.

Чуть позже Иван обнаружил у себя нечто вроде суперспособности – умение в конечном счёте разгадать любую головоломку, которую он находил интересной. Он заведомо не брался за задачи, требующие знаний в математике, но любой ребус, шараду и загадку он раскалывал на раз-два. Секретом, как он рассуждал, была простая вещь: продолжать думать после того, как уже, казалось бы, потерял все возможности допытаться до правды. «Думай до конца», – если угодно, это было его девизом. В последний момент он шёл делать спортивную ставку, в последний момент перед подбрасыванием монетки говорил, орёл или решка.

Иван жутко опасался повторить судьбу своего репетитора по литературе – Нины Михайловны Ставриди, которая преподавала у его параллельного класса, и к которой он перед абитуриентской кампанией попал совершенно случайно: мама столкнулась с учительницей в магазине – оказалось, что она живёт в одном доме с ними, берёт за занятия скромную плату и имеет неплохой опыт подготовки людей к вступительным. По вечерам, почти без расписания, Иван поднимался к ней на верхний этаж, они сидели над книгами и тетрадями в пыли и затхлости. Нину Михайловну в школе не любили – за глаза называли Библиотекаршей из-за её постороннего, не педагогического образования. Она действительно была библиотечным человеком – для книг в квартире не хватало места, часть из них хранилась на балконе и на подоконниках, так что они мешали свету поступать в комнаты. Нина Михайловна не была пожилой – всего-то немного за 50, – но в ней чувствовалась дряхлость, усталость, старческое смирение. Сама она, впрочем, утверждала, что такой была с юности – может быть, поэтому, думал Иван, она никогда не была замужем («девственница» – в школе шептали даже такое), темперамент в союзе с неблагоприятной средой все эти годы продержали её взаперти – не столько физически, сколько социально: у неё почти не было друзей, на работе она была замкнута, родственники имелись только дальние. Но оказавшись на всю жизнь на маленьком пятачке, Нина Михайловна, как могла, проявляла изобретательность: писала молочного цвета пейзажи, изъездила русскую и советскую глубинку, взялась за перевод какой-то тяжеленной англоязычной книги, публикация которой на русском языке была бы огромным событием. Иван стремительно забыл название книги, а потом смущался уточнить – да и вообще после вступительных экзаменов они с Ниной Михайловной практически не общались, хотя и жили в одном доме.

14 июля 2007 года имя «Шульгин Иван Сергеевич» было зафиксировано в списках поступивших; отец Ивана поднялся к Ставриди в кабинет с букетом цветов – но она вежливо прогнала его, так как страдала от аллергии практически на все существующие цветы. Иван же тем временем хватанул как-то слишком много виски прямо из бутылки – и в яростном воодушевлении бросился флиртовать с какой-то рыжей девушкой, которая поступила на вечернее отделение, и с которой он потом почти не разговаривал (отчасти потому, что она оказалась «нашисткой»).

«С. с сияющей улыбкой поглядел на меня, покачал головой и сказал, что ум – это моя хроническая болезнь, моя деревянная нога и что чрезвычайно бестактно обращать на это внимание присутствующих. Давай же, старина Зуи, будем вежливы и добры друг к другу – мы ведь оба прихрамываем», – эту фразу обнаружил подчеркнутой Иван в книге Сэлинджера пару лет спустя; эту книгу подарила Ставриди – и правда, быть умным ему казалось сродни инвалидности.

В последний момент перед началом праймериз консерваторов он сказал, что выборы выиграет «Тётушка» Ставриди.

С Тётушкой у Шульгиных были сложные отношения. Она была студенткой у отца Сергея Шульгина, и на долгие годы вписалась в ряды друзей семьи второго ряда. Дед-профессор регулярно собирал респектабельные академические вечеринки на балтийском побережье, на которых прекрасная преподавательница словесности, можно сказать, блистала. Она не была красивой женщиной – по слухам, мужчины её вообще не интересовали – но непривлекательная внешность делала её облик благороднее, чем если бы она была красавицей. А ей только того и надо – смотреться как можно солиднее, говорить как можно убедительнее, завоёвывать симпатии, оставлять впечатления – но не мимолётные, а глубокие.

А потом, в конце 90-х, что-то произошло – и она двинулась в консервативную политику. В точности как это случилось – проскочило мимо внимания Ивана. Вроде бы в каком-то ток-шоу она позволила себе несколько резких суждений, которые понравились пиарщикам Консервативной партии; ей предложили стать одним из лиц движения – Ставриди согласилась. В академических кругах, традиционно левых, это произвело эффект разорвавшейся бомбы: как это? Нина Михайловна слыла чуть ли не «красным профессором» – и вдруг оказалась в числе сторонников «свободного рынка» и «традиционных ценностей». Дед отказался с ней общаться, когда на предвыборных дебатах она вдруг заявила, что неплохо бы ослабить все существующие ограничения на ношение огнестрельного оружия: «Где она была, когда в 1968-м мне ногу прострелили? Ах да, эта дрянь ещё в школу ходила». Так светило филологии, переводчица «Бесконечного остроумия» и интеллигентская икона потеряла половину друзей – зато оказалась в парламенте. Сергей Шульгин не рвал с ней отношений, но когда они случайно встречались – их петербургские дома были по соседству – здоровался холодно.

14 июля 2007 года, за день до старта праймериз в обеих партиях, 12-классник Иван Шульгин затеял с отцом беспредметную беседу, в конце которой он вдруг выпалил (в сущности, для того и вломился к нему в кабинет): «И кстати, чуется мне, следующим нашим президентом будет кое-кто с греческой фамилией».

Противостояние, как он называл это, правой горячке, стало на несколько лет лейтмотивом его мировоззрения. Он целил во врагов всего нового в кабинетах, коридорах и на улицах. Иван, выступавший в университетском листке с публицистическими отповедями, гордился тем, что придумал устоявшееся название для закоснелой публики – Аллергики. Аллергики боялись открытых границ, боялись больных и бедных, боялись однополой (а по сути-то – любой) любви, громкой музыки и лёгких наркотиков. Аллергики краснели и чихали, слыша матерные слова и рок-н-ролл, видя короткие юбки и улыбающиеся лица, читая о современном искусстве, легализации марихуаны и эвтаназии.

Взявшись за тексты стендапов для Жоржа, Иван испытал необычайный прилив свежести. Ему предстоял решающий бой против окружающего мира.

В первом же монологе он задался вопросом, каким бы был человек, который помнил свои прошлые жизни.