Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

Наша Федора стала теперь уже молоденькой девушкой, когда в 1861 году вышла вольная, Федора осталась у нас на жалованьи 3 рубля. Она больше всех любила Соню, меня и няню. Мы узнали от нее, что у нее не было отца, а был вотчим, что у матери еще двое детей, и что они очень бедны. По вечерам, когда мы ложились спать, она нередко рассказывала нам про свою деревню.

Мы должны были ложиться в десять с половиной часов и тушить свечку в одиннадцать, но оживленные разговоры с Соней обыкновенно начинались позднее.

– Тушите свечку, – говорила Лиза. Но мы не тушили.

– Я завтра мама скажу, что вы болтаете вздор и не слушаетесь ее.

– Говори, мы не боимся, – отвечала Соня, – тебе не о чем говорить, ты и спи.

Лиза, поворчав немного, оставляла нас в покое.

Соня теперь уже поверяла мне свое увлечение Поливановым. Она говорила, что субботы стали для нее полны значения и содержания и что он намекнул ей на днях, что он давно уже любит ее.

Все это чрезвычайно нравилось мне, я тоже не хотела отставать от нее и говорила ей о своем увлечении к cousin Кузминскому.

– Ты знаешь, Соня, мы ведь объяснились с ним.

– Когда? – спросила Соня.

– А помнишь, на Рождестве после танцев, когда еще ты мазурку с Поливановым не танцевала, обещала другому, а он обиделся.

– Да, да, помню, – сказала Соня. – А как же вы объяснились?

– Мама послала меня принести накидку, и мы побежали с Сашей Кузминским в спальню за перегородку; было темно, и только свету, что лампада горела.

Я отворила шкап, а там в углу сидит моя Мими. Мама припрятала ее. Я взяла ее и поцеловала, а он засмеялся.

– Бедная Мими, – сказала я, – я теперь мало играю с ней, а ей головку переменили, старая разбилась. Я с ней прощаюсь, а ты вот венчался с ней и не прощаешься. Простись сейчас же.

И я подставила ему куклу.

– Поцелуй ее.

А он отстранил ее. Я взяла ее руки, обвила ими его шею и молчу, и он молчит и смотрит на меня.

– Ну целуй ее, – говорила я.

А он через голову Мими нагнулся ко мне близко, близко и поцеловал меня, а не Мими. И нам обоим стало очень неловко. Он помолчал и говорит:

– Через четыре года я кончаю училище, и тогда…

– Мы женимся? – перебила я его.

– Да, но теперь «этого» делать не надо.

– Мне будет тогда 17 лет, – сказала я, – а тебе 20. Хорошо. Так наверное?

– Да, наверное, – ответил он.

– Соня, только смотри, не говори никому, что он поцеловал меня, а про то, что мы женимся, я сказала мама.

– Ну, а мама что?

– Она сказала: «Вздор не говори, тебе рано об этом думать».

– А что ж такое, что вы поцеловались? Вы же двоюродные, и когда он уезжает в Петербург, вы же всегда целуетесь на прощание, и мама позволяет, – сказала Соня.

– Ну, это совсем другое. Там можно, а тут нельзя, и он сказал, что это в последний раз.

Эта сцена была описана сестрою в ее повести, о которой буду говорить позднее.

Когда Кузминский уезжал в Петербург, мама разрешила нам переписываться, но только по-французски, вероятно, для практики французского языка.

Я старательно писала брульоны и давала их читать Лизе, чтобы она поправляла орфографические ошибки. Лиза добросовестно и терпеливо исполняла мою просьбу.

Когда же я случайно видела в окно почтальона, звонившего у нашего крыльца, я летела в переднюю смотреть, нет ли мне письма из Петербурга, и когда получала его, с нетерпением распечатывала его. Письмо всегда почти начиналось так:

Votre amabilite, tres chere cousine, m'a vraiment touchee, je me suis empresse de vous repondre…[3 - Ваша любезность, милая кузина, меня очень тронула, спешу ответить вам… (фр.)]

Я перелистывала письмо дальше, желая найти в письме что-либо, чего бы я не могла показать мама или Лизе, но затем шло описание препровождения времени, иногда была пущена философия насчет прочитанной книги, как, например: «Quand la vie exterieure est bien reglee – la vie interieure se rectifie et s'epure»[4 - Когда внешняя жизнь идет правильно, внутренняя восстанавливается и очищается (фр.)].

Затем следовала подпись: Je vous embrasse bien tendrement. Votre cousin devoue…[5 - Нежно целую вас. Ваш преданный вам брат (фр.)] и т. д.

Недаром мать разрешила мне эту переписку. Все письма его дышали приличием и элегантным французским языком.

Но и эти письма доставляли мне удовольствие, потому что я чувствовала себя как бы взрослой.

XIII. Лев Николаевич в нашем доме

Наш дом стал посещать Лев Николаевич всякий раз, как он приезжал в Москву. Никто не придавал значения его посещениям. Он приходил, когда ему вздумается, и днем, и вечером, и к обеду, как многие другие. Лев Николаевич ни на кого из нас не обращал исключительного внимания и ко всем относился равно.

С Лизой он говорил о литературе, даже привлек ее к своему журналу «Ясная Поляна». Он задал ей написать для своих учеников два рассказа: «О Лютере» и «О Магомете». Она прекрасно написала их, и они полностью были напечатаны в двух отдельных книжках, в числе других приложений.

С Соней он играл в четыре руки, в шахматы, часто рассказывал ей о своей школе и даже обещал привести своих двух любимых учеников.

Со мной он школьничал, как с подросткам. Сажал к себе на спину и катал по всем комнатам. Заставлял говорить стихи и задавал задачи.

Он часто собирал нас к роялю и учил петь:

С тобой вдвоем коль счастлив я,
Поешь ты лучше соловья.
И ключ по камешкам течет,
К уединенью нас влечет.

«Херувимскую» Бортнянского и многое другое.

Все это пели хором; но, выделив мой голос, он привозил мне ноты, часто сам аккомпанировал, иногда подпевал и называл меня «мадам Виардо» (известная певица того времени) или «Праздничной».

Помню, как он однажды перед обедом сочинил нам оперу, как он выразился. Это была просто маленькая сцена с пением. Сюжет был следующий. Муж ревнует свою безвинную жену к молодому рыцарю. Рыцарь объясняется в любви Клотильде, она отвергает его любовь. У мужа с рыцарем происходит дуэль, и муж убивает рыцаря.