Ангел. Бесы. Рассказы

– Не помню, а что?

– Я дала тебе двадцать копеек на котлету с хлебом, а ты сказал, что за это принесешь мне жвачку.

– Ладно, – тяжкий вздох, – после урока жвачка твоя.

– Смотри, жуй осторожно и не проглоти, как в тот раз.

– Меня же тогда училка лупила, пришлось проглотить, у нее и так рот был полон жвачки, так она и на мою, блин, позарилась.

– Не ругайся. Если бы ты не чавкал так громко, она, может, и не заметила бы.

– А хорошо быть учителем: отбираешь у своих учеников жвачку и жуй не хочу.

– Таме, ну-ка прекрати разговоры, что это у тебя во рту?

– Ничего, Римма Берлиозовна.

– А чего тогда у тебя челюсти двигаются, как у ненормального, опять жвачка?

– Нет, что вы, Римма Берлиозовна, у меня в зубе дупло, жвачка застревает там, потом ничем не выскоблишь.

– Где ты ее покупаешь, Таме?

– Жвачку-то? На еврейской улице.

– У бородатой тетки?

– Да, знаете, у нее иногда бывает жвачка «Педро», если не жевали, то попробуйте, из нее такой шар можно выдуть!

– Таме, деточка, на тебе рубль и купи две жвачки, одну оставь себе, но другую принеси обязательно.

Одноклассники все заплакали от зависти, а я помчался на еврейскую улицу. На этот раз тетка вышла ко мне с гладко выбритым лицом. Обычно мрачная, она теперь улыбалась. Я расплатился с ней, но она вдруг притянула меня к себе и обняла. От неожиданности я закричал и начал вырываться, но она вложила в мою ладонь подушечку «Педро», я мигом успокоился и дал себя погладить.

С тех пор между нами завязались дружеские отношения, я уже не боялся ее: пусть себе тискает, если нравится. По правде говоря, я был избалованным мамиными подругами мальчиком. Не знаю, что они во мне такого нашли? Бывало, иду себе по улице, радуясь весне и предстоящим каникулам, и вдруг откуда-то из засады выскакивает тетка и начинает визжать: ой, какой славный мальчик! Ангелочек, право! А чей ты сын? Ирин, говорю я угрюмо. Ах ты боже мой, так мы с твоей мамой учились вместе. Ути-пути, сюсю-мусю, боже, какие ресницы! Дай-ка я тебя поцелую, деточка. И тетка со зловонным дыханием начинает чмокать, оставляя на моих щеках алую, как кровь заколотой свиньи, помаду.

Изо рта еврейки тоже пахло, но только сладкой жвачкой, и потому даже бывало приятно, когда она целовала меня. К тому же она не красилась, и я выходил от нее с чистым, без следов помады лицом, зато рот у меня был набит халявной жвачкой, которую я рассчитывал сбагрить одноклассникам. Беса тоже был в деле и приводил покупателей из ПТУ. Обычно я ждал клиентов на баскетбольной площадке позади школы и, когда они появлялись, поднимал руку, как звезда, и давал представление. Опустив голову, я врубал турбо и принимался неприлично громко чавкать до тех пор, пока у ребят не начиналась течь из глаз и ушей. Для вящего эффекта я выдувал большой бледно-розовый шар, а когда он лопался, слизывал с губ ошметки и снова принимался упоенно жевать. Ребята, глотая слюни, смотрели мне в рот, Беса подмигивал, дескать, хватит дразнить свору, пора. Тогда я выплевывал жвачку на ладонь, давал клиентам самим убедиться в свежести товара и объявлял торги…

Но потом тетка с щетиной куда-то пропала, вместо нее жвачкой торговала молодая хорошенькая еврейка. Я в нее влюбился и мечтал, чтобы она приласкала меня, но, похоже, ей было не до маленького мальчика, потому что возле нее вился взрослый длинноносый парень. Как-то молодая еврейка вышла одна, и я, набравшись храбрости, обнял ее, так она чуть не прибила меня, наотрез отказалась продавать жвачку по обычной цене. В общем, прогнала меня и велела больше не появляться. Я немного погоревал, потом вместе с Бесой стал ездить в Гори, где можно было купить не только подушечку «Педро», но и шоколадное мороженое.

Однажды осенью, в пору, когда собирали виноград, я проходил по старому мосту и вдруг заметил дым над еврейской улицей. Люди проносились мимо с криками: пожар, пожар! Я тоже ринулся со всех ног и увидел, что горит тот самый дом, где я покупал жвачку. Я сразу подумал, сколько жевательного добра сейчас там пропадает, и тут с удивлением обнаружил, что толпа глазеет не на охваченный пламенем дом – внимание людей было приковано к беременной бородатой женщине. Она была одета во все черное. Ее поддерживали та самая красивая еврейка и еще какая-то ведьма. Пожарные, судя по приближающемуся вою сирены, уже мчались на помощь, а из горящего дома кто-то выбрасывал дымящиеся вещи на улицу. На земле в куче спасенного от огня скарба на грязном матраце валялся магнитофон. Я его сразу заметил. И тут какой-то пацан подбежал к матрацу, хвать магнитофон – и наутек. Я бросился вдогонку, подбирая по дороге камни и швыряя в вора. Я попал убегающему в спину, тот оглянулся и, поняв, что я не отстану, бросил магнитофон и скрылся в переулке. Я взял кассетник и, радостный, вернулся с ним к горящему дому, протолкался сквозь толпу к бородатой женщине и положил его перед ней. Она узнала меня, улыбнулась и, повернувшись к молодой еврейке, что-то ей шепнула. Та выслушала, посмотрела на меня, тоже улыбнулась и, вынув из кармана горсть подушечек «Педро», вложила в мою трясущуюся от возбуждения руку и, обняв, поцеловала…

Джинсы от Абрама

К весне мясо заколотой на Новый год свиньи закончилось, картошку уже не на чем было жарить, и мать в воскресенье решила сходить на Большой базар купить каких-нибудь продуктов. «Детки, что вам принести?» – спросила она, вертясь перед зеркалом желтого шифоньера со скрипучей дверью. Сестра валялась на кровати с книгой, на мгновение она вскинула голову, отодвинула за уши свои иссиня-черные волосы и, промяукав: «Цади хочу», – снова погрузилась в чтение.

Да уж, губа у нее не дура, но, чтобы испечь цади, нужна кукурузная мука, хороший желтый сыр, желательно из Цона, сметана или мацони, плюс растопить дровяную печку во дворе под старым айвовым деревом – в общем, целое дело. Мелкий, отшвырнув свою игрушечную машинку, запрыгал перед мамой: конфет соколадных хацу, есе цурцхелу и халву! Конечно, сынок, для тебя все что угодно, поди сюда к мамочке, чмок, мой сладкий, еще разочек, ну все, с тебя хватит, теперь играй себе! А тебе что купить, Таме? Я тяжело вздохнул и, опустив голову, выдавил из себя несколько слез:

– Ты сама знаешь что – джинсы…

– Нет, он с ума меня сведет! – мама театрально схватилась за голову. – Мы с голоду пухнем, а ему джинсы подавай!

– Мои друзья все во вранглерах да монтанах рассекают, Бесе – и то купили гэдээровские, а я хожу в этих дурацких советских!

– У меня тоже нет джинсов, – сказала сестра. – И как видишь, не ною, а я, между прочим, старше тебя на три года. И вообще, ты мешаешь мне готовиться к выпускному экзамену, дебил!

– Неправда, у тебя есть белая джинсовая мини-юбка! И не стыдно тебе задницу свою на улице показывать?

– Заткнись, дурак! – Сестра соскочила с кровати, проворно, точно кошка, и хлопнула меня по башке толстым учебником, но я даже не пошатнулся, мои кривые борцовские ноги и не такое выдерживали. Ну вот, сама напросилась: я кинул ее через бедро. Сестрица полетела обратно в свою кроватку, я навалился сверху и, забавы ради, стал ее душить, хоть она кусалась и царапалась как бешеная. Мать оттащила меня от нее и уже покорно, смирившись, спросила:

– Сколько стоят эти проклятые джинсы?

– Луба дала мне двадцатку! – праздновать победу было еще рано, и я был осторожен, будто вышел в финал и рубился с соперником за первое место. – Если ты подкинешь тридцатку, Абрам за полтинник обещал достать фирменные джинсы…

– Что еще за Абрам? – насторожилась родительница.

– Еврей, у которого Беса купил свои гэдээровские.

Мама попросила меня выйти из комнаты, чтоб я не пронюхал, где она хранит деньги. Наивная, я уже нашел тайник: в шифоньере на верхней полке между семейным альбомом и домовой книгой, – откуда, собственно, и стащил эти самые двадцать рублей.

Насчет тетки я, конечно, солгал, она сейчас в Цоне, преподает там физику в школе и давно не появлялась на своей половине. Дом наш поделен на две равные части, в одной живем мы, в другой обитает тетя Луба. По правде говоря, я не понимаю, чему она может научить детей? Наверное, лупит своих учеников указкой или мелом в них швыряет. Обычное дело, она даже со своей родной сестрой, моей мамой, не может ужиться. В последний раз она приезжала на зимние каникулы и закатила такой скандал, что у отца побелели усы, а пальцы к утру стали восковые от табака – столько он выкурил за ночь сигарет.

Однако все по порядку. Лубе в первый же вечер своего пребывания в городе стало скучно на своей половине, и она постучалась к нам с мешком дикого фундука, двумя головками желтого сыра, топленым маслом и еще какими-то гостинцами. С пустыми руками она никогда бы не приперлась, но за подарки мы платили дорого. Мать открыла дверь, и мы, три ее племянника, в восторге налетели на Лубу, затащили в дом и давай обнимать-целовать. Я чувствовал, что веселье скоро закончится, и заранее набивал карманы вкусными орешками. Впрочем, вел себя осторожно, чтобы она не подумала, будто я ей не рад. Я ведь еще червонец отрабатывал, который она при входе тайком сунула мне в карман. Уже и на пальцах ног перед ней прошелся, и на руках попрыгал, сделал сальто на месте, на мостик встал – для меня, впрочем, такие упражнения сущие пустяки, как-никак, с четвертого класса занимаюсь борьбой.

Но тетке невозможно угодить, она найдет к чему придраться, и вот уже стул летит в сторону, она вскакивает, будто ей зад кто скипидаром мазнул. И ведь не поймешь, что ее больше разозлило: то ли отец часто выходил покурить и трепался во дворе с соседом, с которым резал свинью, то ли шашлык на ее тарелке оказался слишком жирный. Луба открыла златозубую пасть, и страшные проклятия вперемежку с матом обрушились на мою бедную матушку. Но на этот раз Луба получила достойный и справедливый, на мой взгляд, отпор. Мать, подбоченившись, грозно подступила к своей старшей сестре и зарычала: ага, зачесалось, мужика хочешь? Только моего ты не получишь, ну-ка выметайся отсюда, и чтоб ноги твоей в моем доме не было! Луба прыг к раскаленной буржуйке, хвать с пола кочергу и, размахивая ею, как саблей, рванула к двери, возле которой отец молча завязывал шнурки на ботинках. Папа, огромный, под два метра, забился в угол, освободив проход, и тетка вылетела во двор. Мать швырнула ей вдогонку теплые, на цигейке сапоги, шубу и полмешка дикого фундука. Сыр из высокогорного села она решила оставить, потому что уже пообещала испечь пироги.

За стеной захлопали двери, загремела посуда: Луба никак не могла успокоиться и носилась на своей половине словно ведьма на шабаше, выла, как стая волков, но мы уже привыкли к ее буйному нраву. Я спокойно колол орешки, у меня от них уже температура поднялась. Мать села вязать носки. Отец, облокотившись о подоконник, курил крепкие, без фильтра сигареты. В полночь он дал отбой, и мы потихоньку стали перебираться в нагретую электрической плитой спальню с окнами на улицу. Я прыгнул в свою кровать и пытался согреть ледяное одеяло, в которое закутался с головой, и тут – бац – зазвенели разбитые стекла, я подскочил в своей постели. Включился свет, за окном бесновалась Луба, а по полу катился камень…

– Ну давай, иди и не оборачивайся, – мама ждет, пока я не исчезну за дверью.

Гордый, как чемпион, одолевший своего давнего соперника, я качу через комнату и по дороге спотыкаюсь о мелкого. Обычно шумный, он притих, и я чуть не раздавил его, а он, оказывается, перевернул на спину большого черного жука, должно быть, вылезшего из щели в полу, и тычет пальцем в брюхо. Меня уже кусала такая дрянь – я наступаю на жука, и он хрустит под моим тапком. Раздается рев, я поднимаю с пола братишку, обнимаю его, такого родного, целую пухлые мокрые щечки и шепчу: не плачь, я принесу тебе много чурчхел, только обещай не водиться с жуками, держись от них подальше, малыш.

В еврейском квартале по воскресеньям настоящая толчея, бабульки и дедульки из близлежащих сел приезжают сюда и раскладывают свои товары прямо на дороге, и надо быть осторожным, чтоб не наступить на пирамидки яблок, айвы или связанную ошалевшую курицу. Большой базар и примыкающий к нему скотный рынок чуть дальше отсюда, но до слуха доносятся крики поросят, мычание коров, телят, блеяние коз, овец. Под высокими ветхими балконами древних, как Библия, домов на козырных местах стоят лавки обитающих тут евреев. Я дергаю маму за рукав плаща и показываю на высокого худого человека: вон он, Абрам! Продираюсь вперед и вижу на лавке перед ним настоящие джинсы, правда, протертые до дыр. Но это не смущает меня, главное, чтоб размер подошел. Мать подходит, брезгливо смотрит на штаны и говорит:

– Даже не думай…

– Мама, пожалуйста, давай купим, потом требуй с меня что хочешь, я все сделаю!

– И ты наденешь такую рвань? Да я тебя домой не пущу в них!

– Твой размер, бичо, – подмигивает Абрам. – В Америке в таких ходят хиппи, так что бери, пока не увели.

Я беру в руки джинсы, прикидываю:

– Точно мой размер! Сколько?

– Сто рублей, – говорит Абрам.

Я кладу брюки на лавку: