Случайная свадьба

– Это хорошо, но проверить никогда не мешает, – она уговаривает мягко, но настойчиво, – ты когда в последний раз была на осмотре у гинеколога?

– Что мне там делать? – смеюсь. – Проблем у меня нет, а осматривать там пока нечего. Я еще девственница.

– Правда? – она хоть и старается скрыть, но я вижу, что вздыхает с облегчением. – Как ты меня порадовала, Мартуся!

– Мам, – беру ее за руку, – мы с тобой столько об этом говорили! Я обещала, что не буду спешить и сто раз подумаю, помнишь?

– Доченька, – мама гладит меня по руке, ее глаза сияют, – как же я рада, не представляешь!

Я об этом знаю. Мама считает, что в Европе свободные нравы, и я просто обязана была поддаться искушению.

Каждый раз, когда они с Азатом приезжали ко мне в Лозанну, мама издалека начинала разговор о моей девственности. Я понимаю ее, теперь у нее на многое поменялись взгляды, и кое в чем я их даже разделяю.

Но в том, что замуж надо выходить девственницей, я не так категорична. Я вообще не хочу замуж, я хочу развиваться, строить карьеру, а к своему первому мужчине у меня одно-единственное условие – любовь. Не только его ко мне, а и моя к нему.

Я хочу всего того, о чем пишут в любовных романах – когда сердце замирает, по телу бегут мурашки, а в животе порхают бабочки. И единственная причина, по которой я до сих пор без пары – то, что я ни к кому еще такого не чувствовала.

Что касается свободных нравов, как раз в Лозанне меньше всего кого-то интересовала моя девственность. И право решать, как ею распорядиться, безоговорочно признавалось за мной. Это одна из причин, почему я хочу остаться в Европе.

Но у мамы своя точка зрения, она считает, что я должна себя беречь для мужа. С учетом того, что если я и выйду замуж, то только за мужчину, от которого запорхают бабочки, то в общем мы с ней мыслим в одном направлении.

После моего признания у мамы явно поднимается настроение.

– В любом случае поедем. Помимо женского доктора заглянем к окулисту, проверим твое зрение, сдадим общие анализы, посмотрим щитовидку. Я пройду обследование вместе с тобой, как раз прошел ровно год, а Азат очень внимательно относится к моему здоровью.

Она говорит с гордостью, и я восхищаюсь отчимом за такую заботу о маме. Это то, чего не хватает нашим мужчинам. Мама родила ему троих сыновей, он не скрывает своей признательности и очень бережно к ней относится.

Из нашего визита в клинику извлекаю максимум пользы – теперь у меня будет справка для посещения бассейна. Семейный доктор Ильясовых порекомендовал мне плавание для исправления осанки.

Когда выходим из клиники, я все еще не могу поверить:

– Это правда, мама? Я могу ходить в тренажерный зал?

– Марта, перестань! – смеется мама. – Ты к родителям приехала! Хватит вести себя так, будто тебя в гарем продали!

– Правда можно? – осторожно интересуюсь, и когда мама кивает, не могу сдержать радости, бросаюсь ей на шею.

– Ура! А я думала, мне придется сидеть здесь в четырех стенах!

– Глупенькая моя девочка! – мама сама меня обнимает. – Конечно, нет. Только надо спросить разрешения у Азата.

Кстати, соглашаюсь с ней, что медобслуживание в Швейцарии очень дорогое. Здесь мама за двоих заплатила столько, сколько там мне бы стоил один прием. Обедать идем в ресторан, а потом мама предлагает пройтись по магазинам. Все, как когда она приезжала в Лозанну.

Вечером после ужина прошу у Азата разрешения посещать тренажерный зал. Мама научила меня, что обращаться к мужчине с просьбой лучше, когда он сыт.

Я помогала ей готовить ужин, а потом красиво сервировала стол, как нас учили на практических занятиях. Отчим сыт и доволен, он расспрашивает меня о тонкостях гостинично-ресторанного бизнеса, и я вижу, как ему нравятся мои ответы.

А я стараюсь, как на экзамене. Только благодаря ему я смогла это все узнать, поэтому он как никто заслуживает этих стараний.

– Конечно, можешь, дочка, – отвечает он, когда я решаюсь, наконец, попроситься в тренажерный зал. – Только самой ездить не надо, мало ли что. Тебя будет возить Максуд.

– Если он не против, – говорю вежливо, не поднимая глаз на сводного брата.

Стараюсь ничем не выдать свое недовольство, но последний человек на Земле, которого бы я хотела видеть сопровождающим – это Максуд.

***

Максуд возит меня в зал три раза в неделю. Я очень признательна маме за новый гардероб, который она не просто помогла подобрать, а фактически на нем настояла, потому что некоторые мои вещи показались ей чересчур откровенными.

Я и не думала спорить. Шорты, облегающие брюки и короткие топы успею поносить, когда вернусь обратно в Лозанну. Здесь же в моем гардеробе появились более закрытые вещи. И теперь, когда я сажусь в машину к Максуду, в такой одежде чувствую себя намного безопаснее.

Если даже сейчас он выжигает взглядом сквозные отверстия, представляю, как бы он испепелял меня за шорты. Или леггинсы.

Максуд отвозит меня в зал. Там тренируются только женщины, с утра их немного, и я успеваю хорошо поработать. Мне здесь все нравится, если бы только не это странное чувство, будто за мной наблюдают.

Везде. В зале, в раздевалке, в душе. Я даже не поленилась поисследовать стены, не встроены ли там камеры. Поделилась с мамой, но та заверила, что такого не может быть. Ни один владелец клуба на это не пойдёт, его просто уничтожат мужья, отцы и братья клиенток.

Мне бы мамину уверенность! Выхожу из клуба с влажными волосами – лень было досушивать, на улице тепло, высохнут. Сажусь в машину к Максуду, он странно втягивает воздух и ударяет руками по рулю.

Я уже привыкаю, что люди здесь очень эмоциональные, все свои переживания проявляют ярко и не всегда сдержанно. Молча жду, когда мой сводный брат успокоится, и мы поедем домой.

– Мне надо заехать к себе на квартиру, – говорит Максуд, и его голос звучит совсем надсадно и хрипло. – Поднимешься со мной, мне понадобится помощь?

– Конечно, – киваю с готовностью, а сама думаю, может, у нас все же получится наладить отношения.

Квартира Максуда расположена недалеко от центра в новой многоэтажке. Он помогает мне выйти из машины и ведет в подъезд. Даже когда поднимаемся в лифте, я еще ни о чем не догадываюсь. И только войдя в квартиру, чувствую на себе все тот же испепеляющий взгляд.

Оборачиваюсь и в страхе начинаю пятиться. Но сводный брат быстро догоняет и вжимает в стенку. Он крепко держит мои руки, я чувствую на своем лице его горячее дыхание.

– Максуд, пожалуйста, – надеюсь его уговорить, – отпусти меня, ты же мой брат!

– Я тебе не брат! – рычит он мне в лицо. – Не смей называть меня братом! Я совсем от тебя голову потерял, Марта!

Он впивается мне в губы, я изворачиваюсь и кусаю его в ответ. Максуд воет от боли, а я отскакиваю в сторону, достаю из сумочки телефон и включаю камеру.

– Если ты меня сейчас не выпустишь, я звоню твоему отцу. Отправлю ему видео, пусть полюбуется, какого достойного сына вырастил.

И это, похоже, его отрезвляет.

Отрезвляет, но не обезоруживает. Он по-прежнему смотрит зверем, и я не решаюсь приблизится даже на шаг. Его широкий торс загораживает спасительный проход ко входной двери, и чтобы сбежать, мне надо его обойти.

Телефон в руке дрожит, нажимаю на запись и навожу камеру на Максуда.

– Ты такая же как твоя мать, – он дышит надсадно, воздух со свистом вырывается из его грудной клетки, – такая же развратная и грязная. Она околдовала отца так, что он решил нас бросить, захотел развестись. Моя мать умерла с горя, и он привел на ее место чужачку. Ты ее дочь, и ты ничем не лучше.

– Что ж ты тогда хочешь от меня, Максуд? – мне обидно за маму, но если это правда, что он говорит о своей матери, то теперь ясно его враждебное отношение к нам обеим.

– Ты околдовала меня, Марта, – он не говорит, он стонет, – все время стоишь перед глазами в своей вызывающей одежде. Я схожу с ума.