Я вспомнила, как странно текла кровь по запястью Эммы. Я поднялась, опираясь на небольшой кусок медной трубы. Мне почти удалось встать, когда отец швырнул в мою сторону каталитический нейтрализатор. Я отпрыгнула, порезавшись об острый край пробитого бака. Вытерев кровь о джинсы, я крикнула:
– Не бросай сюда ничего! Я здесь!
Отец с удивлением посмотрел на меня. Он забыл, что я здесь. Заметив кровь, он подошел ко мне и положил руку на плечо.
– Не бойся, малышка, – сказал он. – Бог и ангелы здесь, работают с нами. Они тебя защитят.
Я была не единственной, кто находился в поисках твердой почвы под ногами. Через полгода после аварии мамино состояние улучшилось, и мы думали, что она совершенно поправилась. Головные боли мучили ее реже, и она проводила в подвале лишь два-три дня в неделю. А потом исцеление замедлилось. Прошло уже девять месяцев. Головные боли продолжались. У мамы остались проблемы с памятью. Пару раз в неделю она просила меня приготовить завтрак уже после того, как все поели и посуда была вымыта. Мама просила меня завесить фунт тысячелистника для клиента, а я напоминала ей, что мы уже доставили траву днем раньше. Она начинала смешивать микстуру, а через минуту не помнила, какие компоненты добавила. И все приходилось выливать. Иногда она просила меня стоять рядом с ней и наблюдать, чтобы я могла сказать: «Ты уже положила лобелию. Теперь надо добавить синюю вербену».
Мама начала сомневаться, что когда-нибудь сможет вернуться к повивальному делу. Ее это печалило, но отец был просто раздавлен. Каждый раз, когда мама отказывала женщинам, лицо его мрачнело.
– А что, если мигрень начнется у меня во время родов? – твердила мама. – А вдруг я не вспомню, какие травы дала ей? И какое сердцебиение у ребенка?
В конце концов мама вернулась к работе, но убедил ее не отец. Она решила сама. Работа была частью ее самой, и она не могла просто так от нее отказаться. Насколько я помню, той зимой она приняла двух младенцев. После первых родов она вернулась домой больная и бледная, словно новая жизнь, пришедшая в мир, забрала часть ее собственной жизни. Когда ее вызвали снова, она была в подвале. Мама поехала на роды в темных очках, стараясь справиться с болью, усиливающейся от света. Когда она приехала, боль стала нестерпимой. Она пульсировала в висках, лишая способности думать. Мама заперлась в дальней комнате, а младенца приняла ее помощница.
После этого мама перестала быть повитухой. На следующих родах она отдала большую часть денег второй повитухе, чтобы та следила за ней. Похоже, теперь все следили за ней. Мама была специалистом, бесспорным авторитетом. Теперь же ей приходилось спрашивать у десятилетней дочери, обедала ли она сегодня. Зима выдалась долгой и мрачной. Иногда мне казалось, что мама остается в постели, даже когда у нее нет мигрени.
В Рождество кто-то подарил ей дорогую бутылочку эфирных масел. Это средство помогало от мигрени, но стоило пятьдесят долларов за треть унции. Мы не могли себе этого позволить. Мама решила приготовить средство сама. Она стала покупать чистые масла – эвкалипта и бессмертника, сандала и равенсары. Наш дом, где годами пахло корой и горькими листьями, неожиданно стал благоухать лавандой и ромашкой. Мама целыми днями смешивала масла, стараясь добиться определенных ароматов и свойств. Она работала с блокнотом и ручкой, чтобы записывать каждый свой шаг. Масла стоили гораздо дороже микстур. Невозможно было выливать весь состав, потому что она не помнила, добавила ли масло ели. Мама готовила масла от мигрени и менструальных болей, от боли в мышцах и учащенного сердцебиения. Впоследствии она придумала десятки рецептов.
Составляя новые формулы, мама проводила так называемые мышечные испытания. Мне она объясняла:
– Спроси у тела, что ему нужно, и позволь ответить.
Мама могла вслух разговаривать с собой:
– У меня мигрень. Что мне поможет?
А потом она брала бутылочку с маслом, прижимала ее к груди и с закрытыми глазами спрашивала:
– Это мне нужно?
Если тело ее наклонялось вперед, это означало «да», масло поможет от головной боли. Если тело отклонялось назад, это означало «нет», и мама бралась за другое масло.
Приобретя опыт, мама стала использовать только пальцы. Она скрещивала средний и указательный, а затем слегка сгибала их, пытаясь разъединить и одновременно задавая себе вопрос. Если пальцы оставались сцепленными, это означало «да», если расходились, это было «нет». Звук при этом методе был слабым, но отчетливо различимым: каждый раз, когда подушечка среднего пальца скользила по ногтю указательного, раздавался четкий щелчок.
Мышечное испытание применялось и при других методах лечения. В доме появились схемы чакр и точек акупунктуры. Мама начала принимать клиентов для так называемой энергетической работы. Я не знала, что это значит, пока мама не позвала нас с Ричардом в дальнюю комнату. Там уже сидела женщина по имени Сьюзен. Мама закрыла глаза и положила левую руку на руку Сьюзен. Пальцы правой руки были скрещены, и мама шепотом что-то у себя спрашивала. После нескольких вопросов она повернулась к Сьюзен и сказала:
– Ваши отношения с отцом плохо сказываются на почках. Думайте о нем, когда мы займемся чакрами. Энергетическая работа наиболее эффективна в присутствии нескольких людей, чтобы мы могли черпать энергию всех.
Мама указала на мой лоб и велела мне нажать на центральную точку между бровями. Другой рукой я должна была взяться за руку Сьюзен. Ричард должен был нажать на точку на груди и дотянуться рукой до меня. А мама нажала на точку на ладони и коснулась Ричарда ногой.
– Вот так, – сказала она, когда Ричард взял меня за руку.
Десять минут мы стояли молча, как некая человеческая цепь.
Когда я вспоминаю тот день, мне сразу же становится неловко. Мама сказала, что чувствует теплую энергию, движущуюся по нашим телам, но я ничего не ощущала. Мама и Ричард стояли с закрытыми глазами. Они часто дышали. Они чувствовали энергию и передавали ее. Я же притворялась. Я пыталась сосредоточиться, потом стала бояться, что все испорчу, потому что стану разбитым звеном цепи. Энергия мамы и Ричарда не дойдет до Сьюзен, потому что я не смогу ее передать. Когда десять минут прошли, Сьюзен отдала маме двадцать долларов, вышла, а ее место занял другой клиент.
Мама была специалистом, бесспорным авторитетом. Теперь же ей приходилось спрашивать у десятилетней дочери, обедала ли она сегодня.
Если я и была скептиком, то это не было исключительно моей виной. Я просто не могла понять, какой из моих матерей доверять. За год до аварии, когда мама впервые услышала о мышечном испытании и энергетической работе, она напрочь отвергла эти идеи. «Люди хотят чуда, – сказала она тогда. – Они проглотят что угодно, если это даст им надежду, если позволит поверить, что им станет лучше. Но магии не существует. Питание, упражнения, тщательное изучение свойств трав – вот и все. Но когда люди страдают, они этого не понимают».
Теперь же мама говорила, что исцеление – процесс безграничный и духовный. Мышечное испытание – это вид молитвы, обращение к божеству. Акт веры, во время которого Бог говорит через ее пальцы. Иногда я верила этой мудрой женщине, имеющей ответы на все вопросы, но не могла забыть слова другой, тоже мудрой матери: «Магии не существует».
Однажды мама объявила, что перешла на новый уровень.
– Теперь мне не нужно задавать вопрос вслух. Достаточно просто думать.
Тогда я стала замечать, что, перемещаясь по дому, мама легонько касается разных предметов и что-то бормочет себе под нос. Пальцы ее сгибались в каком-то ритме. Если она готовила хлеб и не была уверена в том, сколько муки добавила. Щелк, щелк, щелк. Если смешивала масла и не могла вспомнить, добавила ли ладан. Щелк, щелк, щелк. Если тридцать минут сидела над Священным Писанием, но забывала, когда начала читать, мышечное испытание приходило ей на помощь. Щелк, щелк, щелк.
Мама была буквально одержима мышечным испытанием. Она даже не сознавала, что делает. Она прибегала к нему, когда уставала от разговора, когда не была уверена в собственной памяти, когда ее не удовлетворяли самые обычные события жизни. Черты лица ее сглаживались, выражение становилось пустым, а пальцы начинали щелкать, как сверчки на закате.
Отец был в восторге.
– Врачи не могут сказать, что с человеком не так, просто прикоснувшись к нему, – твердил он, сияя. – А мама может!
Той зимой меня мучили воспоминания о Тайлере. Я думала о дне, когда он уехал. Так странно было видеть, как его машина катит вниз по холму, нагруженная коробками. Я не могла представить, где он сейчас, но иногда мне казалось, что школа не так страшна, как считает отец. Тайлер был самым мирным и хорошим человеком из всех, кого я знала, а он любил школу, похоже, даже больше, чем нас.
Любопытство пробудилось. Семя упало на добрую почву. Время и скука – вот все, что было нужно, чтобы оно проросло. Порой, вытаскивая медь из радиатора или швыряя тяжеленный кусок стали в корзину, я представляла себе классы, где теперь проводит свои дни Тайлер. С каждым мучительным часом на свалке интерес становился все более острым. И однажды мне пришла в голову странная мысль: я должна пойти в обычную школу.
Мама всегда говорила, что мы можем ходить в школу, если захотим. Нужно только спросить у отца. А потом можно учиться.
Но я не спросила. В жестких чертах отцовского лица, в его тихом вздохе по утрам перед семейной молитвой было нечто такое, что заставляло меня считать свое любопытство чем-то непристойным. Это было оскорблением тем жертвам, которые он принес, чтобы воспитать меня.
Я стала больше заниматься в свободное время между работой на свалке и помощью маме в составлении микстур и масел. Мама окончательно перестала нас учить, но компьютер у нас все же был и книги в подвале. Я нашла книгу по физике с яркими картинками и еще учебник математики, который помнила с прежних времен. Я даже отыскала поблекшую зеленую книжку по истории. Но стоило мне сесть за книги, как меня тут же клонило в сон. Страницы были блестящими и мягкими – после работы на свалке они казались мне еще мягче.
Когда отец увидел меня с книжкой, он постарался всячески меня отвлечь. Возможно, он вспомнил Тайлера. А может быть, ему казалось, что достаточно отвлечь меня на несколько лет, и опасность минует. Он начал загружать меня работой, нужной и ненужной. Как-то днем, когда он застал меня за учебником математики, мы с ним час таскали воду ведрами через поле и поливали фруктовые деревья – в этом не было бы ничего необычного, если бы не шел проливной дождь.
Но если отец и пытался удержать детей от интереса к школе и книгам – от соблазна иллюминатов, которому поддался Тайлер, то ему стоило обратить особое внимание на Ричарда. Ричард тоже должен был помогать маме составлять микстуры, но почти никогда этого не делал. Он просто исчезал. Не знаю, было ли известно маме, куда он уходит, но мне было. Днем Ричард почти всегда сидел в темном подвале, забившись в щель между диваном и стеной, и зачарованно читал энциклопедию. Когда в подвал спускался отец, он тут же выключал свет, чтобы не тратить электричество попусту. А потом я находила повод спуститься и снова включить лампочку. Если отец это обнаруживал, он начинал ругаться на весь дом. Маме приходилось выслушивать длинную лекцию о том, что нельзя оставлять свет в пустых комнатах. Она никогда не ругала меня, и мне казалось, что она знает, где Ричард. Если я не спускалась, чтобы включить свет, Ричард читал, водя носом по странице. Ему безумно хотелось читать. Он безумно хотел прочесть эту энциклопедию.
Тайлер уехал. Ничего в доме больше не напоминало о нем, кроме одного. Каждый вечер после ужина я закрывала дверь в свою комнату и вытаскивала из-под постели старый плеер Тайлера. Я перетащила в свою комнату его стол. Когда пел хор, я усаживалась в его кресло и училась, точно так же, как тысячами вечером учился он. Я училась не истории и не математике. Я училась религии.
Любопытство пробудилось. Семя упало на добрую почву. Время и скука – вот все, что было нужно, чтобы оно проросло.
Дважды я прочла Книгу Мормонов. Прочитала Новый Завет – сначала быстро, потом медленно, делая пометки, справляясь с другими главами. Я даже пыталась писать короткие сочинения о вере и жертвенности. Сочинений моих никто не читал. Я писала их для себя, мне казалось, что и Тайлер учился для себя и только для себя. Затем я перешла к Ветхому Завету. Потом стала читать отцовские книги, которые по большей части представляли собой собрание речей, писем и дневников ранних мормонских пророков. Они были написаны на языке XIX века – резком, не всегда понятном, но очень точном. Поначалу я ничего не поняла. Но со временем мои глаза и уши привыкли к этому языку, и мне стало приятно знакомиться с фрагментами истории моего народа: сказаниями о пионерах, моих предках, которые пробивались через американские пустыни. Сказания были живыми и интересными, а вот лекции – абстрактными трактатами на непонятные философские темы. Именно этим абстракциям я и уделяла основное внимание.
Оглядываясь назад, я понимаю, что это и было моим образованием, самым важным в жизни: часы, которые я проводила за чужим столом, пробиваясь сквозь дебри мормонской доктрины, подражая брату, который меня бросил. Я приобрела очень важный навык – терпение, чтобы читать то, чего еще не понимала.
Когда снег на горе начал таять, руки мои покрылись жесткими мозолями. Время, проведенное на свалке, обострило мои рефлексы. Я стала различать низкое ворчание, которое издавал отец, бросая что-то тяжелое. Услышав его, я сразу бросалась на землю. Я столько времени проводила в грязи, что перестала ее замечать. Отец шутил, что я медленная, как патока, текущая вверх по холму.
Воспоминания о Тайлере поблекли, а с ними и его музыка, сменившаяся скрежетом и лязгом металла. Теперь по ночам я слышала эти звуки: позвякивание ржавого олова, звон медной проволоки, грохот железа.
Я оказалась в новом мире. Я смотрела на все глазами отца. Я видела ангелов – или, по крайней мере, воображала, что вижу их. Они следили за нами, когда мы разбирали металлолом, выходили вперед и ловили аккумуляторы и острые куски стальных труб, которые отец швырял через весь двор. Я перестала кричать, когда отец что-то кидал, и просто молилась.
В одиночку я работала быстрее. Как-то утром, когда отец был на северном конце свалки, у горы, я отправилась на южный конец, поближе к пастбищу. Я сложила в корзину две тысячи фунтов железа. Руки у меня болели. Я побежала к отцу – корзину нужно было освободить, а я не умела обращаться с погрузчиком – огромной машиной с телескопическими рычагами и большими черными колесами. Колеса были выше меня. Погрузчик поднимал корзину на 25 футов в воздух, а потом наклонял ее так, чтобы лом со страшным грохотом падал в трейлер. Эта пятидесятифутовая платформа, специально предназначенная для металлолома, была чем-то вроде гигантского ведра. Стенки трейлера были сделаны из толстого железа высотой 8 футов. Он вмещал в себя пятнадцать-двадцать корзин, то есть около 40 тыс. фунтов железа.
Отца я нашла в поле. Он разводил костер, чтобы обжечь изоляцию с медных проводов. Я сказала, что корзина полная. Отец пошел за мной и залез в погрузчик, а потом указал на трейлер:
– Мы сможем загрузить туда больше, если ты утрамбуешь железо. Залезай!