Я не поняла. Он хотел выгрузить корзину вместе со мной?
– Я залезу туда, когда ты выгрузишь железо.
– Нет, так будет быстрее. Я остановлюсь, когда корзина будет вровень со стенкой трейлера, чтобы ты могла выбраться. А потом ты пробежишь вдоль стенки и встанешь наверху, пока я все не выгружу.
Я примостилась на груде железа. Отец подцепил корзину, потом поднял ее и на полной скорости помчался к трейлеру. Я с трудом удержалась. На последнем повороте корзину занесло с такой силой, что острый железный штырь полетел прямо на меня. Он вонзился мне в ногу, в дюйме под коленом, войдя в плоть, как нож в теплое масло. Я попыталась его вытащить, но корзина уже наклонилась, и теперь штырь был засыпан другими деталями. Я слышала, как работают гидравлические насосы. Корзина поднималась. Шум стих, когда корзина оказалась на одном уровне с трейлером. Отец давал мне время перебраться в трейлер, но я была ранена.
– Я не могу выбраться! – крикнула я, но двигатель погрузчика работал слишком шумно.
Я думала, отец сначала убедится, что я благополучно выбралась, но почти сразу поняла, что этого не будет. Время не ждет.
Гидравлика снова завыла, корзина поднялась еще на восемь футов. Сейчас она перевернется. Я снова закричала, сначала высоко, потом ниже, стараясь хоть как-то пробиться через рев двигателя. Корзина начала наклоняться – медленно, потом быстрее. Меня опрокинуло на спину. Я вцепилась руками в стенку корзины, зная, что смогу удержаться, когда она встанет вертикально. Корзина продолжала наклоняться. Металл скользил вперед все быстрее и быстрее, огромный железный ледник. Штырь, впившийся в мою ногу, потащил меня вниз. Руки мои ослабели, я начала скользить, и тут штырь выскочил и упал в трейлер с ужасным грохотом. Я была свободна, но падала. Я размахивала руками, стараясь зацепиться хоть за что-то, что не летело вниз. Мне удалось ухватиться за стенку корзины, которая стояла почти вертикально. Я подтянулась и как-то вылезла на стенку, но тут же упала. Поскольку теперь я падала не спереди, а сбоку, то надеялась – молилась! – что окажусь на земле, а не в трейлере, где грохотал падающий металл. И я упала. Я видела только синее небо и с ужасом ждала, что подо мной окажется какой-нибудь острый предмет или камень.
Спиной я стукнулась обо что-то железное – это была стенка трейлера. Ноги мелькнули над головой, и я полетела на землю. Первое падение было с высоты семь или восемь футов, второе – с десяти. Почувствовав под собой землю, я вздохнула с облегчением.
Я пролежала на спине секунд пятнадцать, прежде чем двигатель заглох и раздалась тяжелая поступь отца.
– Что случилось? – спросил он, опускаясь на колени.
– Упала, – прохныкала я.
Я не могла дышать. Спина болела так, словно меня разрезали пополам.
– Как ты ухитрилась? – спросил отец.
Тон у него был сочувственный, но разочарованный. Я почувствовала себя идиоткой. «Я должна была с этим справиться, – думала я. – Это же очень просто!»
Отец осмотрел рану: когда штырь вылетел, он прилично разворотил мне ногу. Дыра выглядела зловеще. Отец стащил с себя фланелевую рубашку и прижал к моей ноге.
– Иди домой. Мама остановит кровь.
Я заковыляла к пастбищу. Когда отец скрылся из виду, я рухнула в высокую траву. Я дрожала, хватала ртом воздух, но не могла вдохнуть. Я не понимала, почему плачу. Я жива. Со мной все будет хорошо. Ангелы справились. Почему же я не могу перестать дрожать?
Когда я наконец добралась до дома, ноги меня не держали. Но я вошла через черный ход, как делали мои братья, как делали Роберт и Эмма. Я громко позвала маму. Увидев мои кровавые следы на линолеуме, она схватила гомеопатическое средство, которым всегда лечила кровотечения и шок, и накапала мне под язык двенадцать капель прозрачной, безвкусной жидкости. Левую руку мама положила на рану и привычно скрестила пальцы правой. Закрыла глаза. Щелк, щелк, щелк.
– Столбняка нет, – сказала она. – Рана закроется. Со временем. Но останется некрасивый шрам.
Мама перевернула меня на живот и осмотрела синяк в нескольких дюймах над бедром – огромный, фиолетовый, размером с человеческую голову. Снова скрестила пальцы и закрыла глаза. Щелк, щелк, щелк.
– Ты повредила почку, – сказала она. – Нужно заварить можжевельник и цветки коровяка.
На ране под коленом стала образовываться корочка – темная и блестящая, черная река, текущая среди розовой плоти. И тогда я приняла решение.
Я выбрала воскресный вечер, когда отец сидел на диване, держа на коленях раскрытую Библию. Я подошла к нему и остановилась. Я стояла долго, но он не смотрел на меня. И тогда я пробормотала то, что собиралась сказать:
– Я хочу ходить в школу.
Отец, казалось, меня не услышал.
– Я молилась, и я хочу ходить в школу, – повторила я.
Наконец отец поднял глаза и посмотрел перед собой. Взгляд его остановился на чем-то за моей спиной. Повисло тяжелое молчание.
– В этой семье, – сказал он, – мы подчиняемся заповедям Господа.
Отец взял Библию и начал просматривать текст. Я повернулась, чтобы уйти, но у дверей услышала его голос:
– Ты помнишь Иакова и Исава?
– Помню, – ответила я.
Он вернулся к чтению, и я тихо ушла. Мне не нужно было объяснений. Я знала эту историю. Она означала, что я не та дочь, которую он воспитывал, не дочь веры. Я попыталась продать свое первородство за чечевичную похлебку.
7. Бог спасет
Лето в том году было очень сухим. Каждый день в небе ярко пылало солнце, обжигая гору своим иссушающим жаром. Каждое утро, направляясь к амбару, я чувствовала под ногами высохшие, ломкие стебли дикой полбы.
По утрам я готовила гомеопатические капли для мамы. Я брала пятнадцать капель основной формулы (это средство хранилось в мамином швейном шкафу, чтобы никто его не использовал и не испортил) и добавляла в маленький флакон дистиллированной воды. Потом соединяла указательный и большой палец в кольцо и вращала флакон. Мама говорила, что эффективность гомеопатических лекарств зависит от того, сколько оборотов флакон сделает в моих пальцах. Я должна была напитать средство своей энергией. Обычно я останавливалась на пятидесяти.
Отец с Люком были на горе, на свалке над верхним пастбищем, в четверти мили от дома. Они готовили машины для прессования – отец нанял прессовщика на этой неделе. Люку исполнилось семнадцать. Он был стройным, мускулистым парнем, приветливым и улыбчивым. Люк с отцом сливали бензин из баков. Машину с топливным баком прессовать было нельзя, она могла взорваться. Поэтому все баки следовало осушить и снять. Работа была медленной: нужно было пробить бак и дождаться, когда весь оставшийся бензин вытечет. Только после этого можно было его срезать. Отец придумал более быстрый способ. Он поднимал машину на погрузчике, а Люк направлял его, пока бак не оказывался прямо над огромным вертелом из толстого железа высотой восемь футов. Тогда отец опускал платформу. Если все шло хорошо, машина насаживалась на вертел и бензин вытекал из бака в специальный контейнер с плоским дном – отец специально сварил его для таких случаев.
К полудню они успевали обработать машин тридцать-сорок. Люк собирал бензин в пятигаллонные ведра и выливал в отцовский контейнер. Однажды он споткнулся и вылил все ведро на себя. Солнце высушило джинсы за несколько минут. Люк продолжал таскать ведра, а потом пришел домой обедать.
Этот обед я помню с поразительной ясностью. Помню аппетитный запах картофельной запеканки с мясом, позвякивание кубиков льда в высоких стаканах, запотевших от летней жары. Помню, как мама велела мне вымыть посуду, потому что после обеда она уезжала в Юту, чтобы проконсультировать другую повитуху по поводу осложненной беременности. Мама сказала, что к ужину может и не вернуться, но в морозилке есть гамбургеры.
Помню, что целый час хохотала. Отец лежал на кухонном полу и подшучивал над событиями в нашей маленькой деревушке. Бродячая собака укусила мальчика, и это событие всех переполошило. Мэр издал указ, по которому в семье не должно быть больше двух собак, хотя напавшая на мальчика собака вообще никому не принадлежала.
– Гениальные социалисты! – смеялся отец. – Они утонут, глядя на дождь, если кто-нибудь не возведет над ними крышу.
Я так хохотала, что у меня разболелся живот.
Люк совершенно забыл о пролитом бензине. Они с отцом вернулись на гору, и Люк собрался работать резаком. Он прижал его к бедру и начал резать сталь. Искра попала на джинсы, и они мгновенно вспыхнули.
Эту историю в нашей семье запомнили навсегда. Ее столько раз рассказывали и пересказывали, что она превратилась в семейный фольклор. Люк не мог быстро стянуть пропитанные бензином джинсы. Тем утром, как и всегда, он подвязал штаны синтетической веревкой, гладкой и скользкой. На ней узлы не развязывались. Не помогли и тяжелые ботинки со стальными носами – они так износились, что каждое утро Люку приходилось обматывать их скотчем, а вечером разрезать ножом. Люк мог разрезать веревку и стащить ботинки за секунду, но его охватила паника, и он бросился бежать, как пятнистый олень, поджигая траву, давно иссохшую от летней жары.
Я собрала грязную посуду и как раз наполняла раковину водой, когда услышала пронзительный, придушенный крик, который начинался с одной ноты и заканчивался другой. Я сразу поняла, что кричит человек. Я никогда не слышала, чтобы так кричали животные, с такими изменениями тона и высоты.
Я выбежала на улицу и увидела, как Люк ковыляет по траве. Он звал маму, а потом рухнул. И тогда я увидела, что джинсов на его левой ноге нет. Часть ноги была синеватой, красной и окровавленной, часть – мертвенно-белой. Тонкие волокна кожи окутывали его бедро и икру, как воск, стекающий с дешевой свечки.
Глаза Люка закатились.
Я кинулась обратно в дом. Новые флаконы спасительного средства уже были упакованы, но бутылочка с основной формулой все еще стояла на стойке. Я схватила ее, подбежала к Люку и вылила ему в рот половину жидкости. Ничего не произошло. Глаза Люка остались мраморно-белыми.
Потом он моргнул и начал бормотать, потом кричать:
– Горит! Горит!
По телу его прошла дрожь, он заскрипел зубами.