Мне было всего десять, и в тот момент я чувствовала себя маленьким ребенком. Люк был моим старшим братом. Я думала, он должен знать, что делать. Я схватила его за плечи и стала трясти.
– Тебя нужно охладить или согреть? – кричала я.
Люк только стонал.
Ожог – это травма, рассудила я. Значит, сначала нужно заняться им. Я бросилась к морозильнику, достала пакет льда и приложила к ноге Люка. Но как только лед коснулся его ноги, он закричал – громко и мучительно. От его крика у меня кровь застыла в жилах. Охлаждать ногу нужно было по-другому. Я подумала, что можно разгрузить морозильный ларь и поместить Люка туда, но морозильник работал только с закрытой крышкой, и тогда Люк задохнулся бы.
Я мысленно прочесывала дом. У нас был большой мусорный бак, настоящий синий кит. Отмыть его от гниющей пищи было невозможно, поэтому мы держали его закрытым в кладовке. Я бросилась в дом, опрокинула бак прямо на линолеум, отметив, что Ричард вчера выбросил туда дохлую мышь. Я вытащила бак на улицу и стала поливать его из садового шланга. Я знала, что отмыть бак нужно тщательно, может быть, даже с мылом. Но, посмотрев на Люка, увидев, как он корчится на траве, я поняла, что времени у меня нет. Выплеснув воду в последний раз, я поставила бак вертикально и наполнила его водой.
Люк подполз ко мне, чтобы опустить ногу в воду. И тут я мысленно услышала голос матери. Она кому-то говорила, что при ожогах самое опасное не поврежденные ткани, а инфекция.
– Люк! – закричала я. – Нет! Не опускай ногу!
Он не слушал меня и с застывшим взглядом продолжал ползти к баку. Он не мог думать ни о чем, кроме мучительной боли в обожженной ноге. Я была быстрее. Я опрокинула бак, и вода вылилась на траву. Люк издал странный булькающий звук, словно умирающий.
Вбежав на кухню, я нашла большие мусорные мешки, притащила один Люку и велела засунуть туда ногу. Он не двигался, но позволил мне закрыть обгоревшую плоть мешком. Я снова подняла бак и стала наполнять его из шланга. Когда вода набралась, я помогла Люку подняться на одной ноге и опустить вторую, обмотанную черным пластиком, в мусорный бак. День выдался очень жаркий, вода быстро нагрелась. Я бросила в бак пакет со льдом.
Довольно скоро Люк пришел в себя, прошло минут двадцать-тридцать. Он немного успокоился и смог рассуждать здраво. Тут из подвала поднялся Ричард. Мусорный бак стоял посреди газона, в десяти футах от ближайшей тени, а солнце жарило нещадно. Бак с водой был для нас слишком тяжел, а Люк отказывался вытаскивать ногу даже на минуту. Я притащила ему соломенное сомбреро, бабушка подарила нам его в Аризоне. Зубы у Люка все еще стучали, и я укутала его шерстяным одеялом. Вот так он и стоял: на голове сомбреро, на плечах одеяло, нога в мусорном баке. Он походил одновременно и на бездомного, и на отпускника.
Солнце нагрело воду, и Люку стало хуже. Я сбегала к морозилке, но льда там больше не было, только десяток пакетов с замороженными овощами. Я схватила их. В баке получился грязный суп с плавающим горошком и морковью.
Вскоре появился отец – когда именно, я не помню. Лицо его было мрачным и растерянным. К тому времени Люк отдыхал, насколько это было возможно, ведь он по-прежнему стоял. Отец перетащил бак в тень, потому что руки Люка уже покраснели от солнца. Отец сказал, что мы должны оставить его там, пока не приедет мама.
Мамина машина появилась около шести. Я встретила ее на полпути и рассказала, что случилось. Она кинулась к Люку, сказав, что нужно осмотреть рану. Люк вытащил ногу из бака, с нее капала вода. Пластик прилип к ране. Мама медленно и осторожно срезала его, пока рана не обнажилась. Крови было очень мало, язв тоже не было – для этого нужна кожа, а ее у Люка не осталось. Мама смертельно побледнела, но сохранила спокойствие. Она закрыла глаза и скрестила пальцы. А потом громко спросила, попала ли в рану инфекция. Щелк, щелк, щелк.
– На этот раз повезло, – сказала она. – Но о чем ты думала, Тара, помещая ногу в мусорный бак?
Отец отнес Люка в дом, и мама взялась за скальпель. Они с отцом весь вечер срезали мертвую плоть. Люк старался не кричать, но когда они начали снимать кусочки кожи, чтобы понять, есть ли дальше живая плоть, он громко застонал, и из глаз его полились слезы.
Мама приложила к ране мазь из коровяка и окопника, приготовленную по собственному рецепту. Она всегда хорошо справлялась с ожогами – это было ее фирменное средство. Но я чувствовала, что она встревожена. Мама сказала, что никогда не видела таких тяжелых ожогов, как у Люка, и не знает, чем кончится дело.
Первую ночь мы с мамой вместе провели у постели Люка. Он почти не спал и бредил от лихорадки и боли. Чтобы снять жар, мы приложили лед к его лицу и груди. От боли дали настойку лобелии, синей вербены и шлемника. Это был еще один мамин рецепт. Она давала эту настойку мне, когда я свалилась с трейлера, чтобы снять боль в ноге. Но, насколько я помню, толку от нее не было.
Я верила, что больничные лекарства – это оскорбление Господу, но если бы той ночью у меня был морфин, я бы дала его Люку. От боли он почти не мог дышать. Он вытянулся в постели, пот тек со лба и груди. Дыхание у него было прерывистым. Он покраснел, потом щеки его стали фиолетовыми, словно терпеть боль он мог, только лишив мозг кислорода. Когда боль в легких становилась сильнее боли от ожога, он делал большой, мучительный вдох. Люк кричал, и это был крик облегчения в легких и крик боли в ноге.
Вот так он и стоял: на голове сомбреро, на плечах одеяло, нога в мусорном баке. Он походил одновременно и на бездомного, и на отпускника.
Вторую ночь я провела с ним одна, чтобы мама могла отдохнуть. Я спала чутко, просыпаясь при первых звуках, при легчайшем движении. Мне нужно было принести лед и настойку, прежде чем Люк окончательно придет в себя и ощутит свою боль. На третью ночь с ним осталась мама. А я стояла в дверях, прислушиваясь к его стонам, наблюдая, как мама смотрит на него. Лицо ее было пустым, глаза отекли от тревоги и утомления.
Когда я засыпала, мне снились сны. Мне снился огонь, которого я не видела. Мне снилось, что это я лежу в постели, мое тело замотано повязками, словно мумия. Мама стоит на коленях рядом со мной, сжимая мою перевязанную руку, как она сжимала руку Люка, гладя меня по лбу, молясь.
В воскресенье Люк не пошел в церковь. Не пошел он и в следующее воскресенье. И в следующее. Отец велел всем говорить, что Люк заболел. Он сказал, что, если правительство узнает о ноге Люка, у нас будут проблемы. Федералы заберут нас, а Люка отвезут в больницу, где у него начнется инфекция, и он умрет.
Примерно через три недели мама сообщила, что кожа на краях раны начала восстанавливаться. Она надеялась, что заживут даже самые тяжелые ожоги. К тому времени Люк уже мог сидеть, а через неделю, когда случились первые заморозки, он пару минут простоял на костылях. Вскоре он уже ковылял по дому, худой, словно стручок фасоли. Он страшно много ел, чтобы восстановить потерянный вес. К тому времени веревка на его штанах стала уже семейным преданием.
– Мужчина должен иметь настоящий ремень, – как-то за завтраком сказал отец.
В тот день, когда Люк поправился окончательно и смог вернуться на свалку, отец подарил ему кожаный ремень с металлической пряжкой.
– Это не для Люка, – сказал Ричард. – Он предпочитает веревку. Вы же знаете, какой он модник!
Люк усмехнулся.
– Красота требует жертв, – ответил он.
За восемнадцать лет я ни разу не вспомнила об этом дне, не задумалась над тем, что произошло. А когда мысленно вернулась к тем событиям, первое, что пришло мне в голову, был ремень. «Люк, – думала я, – дикий ты пес, ты все еще подвязываешь штаны веревкой?»
Сейчас мне двадцать девять лет. Я пишу эту книгу и пытаюсь восстановить произошедшее по стонам и крикам утомленной памяти. Я выцарапываю воспоминания. Доходя до конца, я останавливаюсь. В этой истории есть какая-то непоследовательность, какой-то призрак.
Я читаю. И перечитываю. И нахожу его.
Кто погасил огонь?
И спящий голос произносит: «Отец».
Но когда я нашла Люка, он был один. Если бы отец был с Люком на горе, он бы принес его домой и помог лечить ожог. Отец работал где-то еще, вот почему Люку пришлось спускаться с горы одному. Вот почему его раны лечила десятилетняя девочка. Вот почему нога оказалась в мусорном баке.
Я решила спросить у Ричарда. Он старше меня, и память у него лучше. Кроме того, насколько мне известно, у Люка больше нет телефона.
Я позвонила. Первое, о чем вспомнил Ричард, – это о веревке, которую, верный себе, он назвал «веревкой для увязывания сена». Затем он вспомнил о пролитом бензине. Я спросила, как Люку удалось погасить огонь и спуститься с горы, ведь когда я его нашла, он был в состоянии шока.
– С ним был отец, – спокойно ответил Ричард.
Верно.
Но почему отца не было дома?
– Потому что Люк бежал по траве и мог начаться пожар, – ответил Ричард. – Помнишь то лето? Была страшная сушь. Нельзя допускать пожаров в сельскохозяйственном округе во время засухи. Поэтому отец посадил Люка в грузовик и велел ехать домой, к маме. Только мама уехала.
Верно.
Я думала об этом несколько дней, а потом начала писать. Отец был в самом начале – с его смешными шутками о социалистах, собаках и крыше, которая могла бы спасти либералов от утопления. А потом отец и Люк вернулись на гору. Мама уехала, а я включила воду, чтобы наполнить раковину на кухне. Снова. На третий раз все определилось.
Я пишу эту книгу и пытаюсь восстановить произошедшее по стонам и крикам утомленной памяти. Я выцарапываю воспоминания.
На горе что-то случилось. Я могу только представить это, но картина получается отчетливой, более отчетливой, чем простое воспоминание. Машины стоят и ждут, топливные баки осушены. Отец указывает рукой на груду машин и говорит: «Люк, начинай срезать баки!» Люк отвечает: «Хорошо, па!» Он прижимает резак к бедру, сыплются искры. Огонь возникает из ниоткуда и охватывает его. Он кричит, борется с веревкой, продолжает кричать и бросается бежать по полю.
Отец догоняет его, приказывает остановиться. Пожалуй, впервые в жизни Люк не подчиняется. Люк бежит быстро, но отец умнее. Он срезает дорогу за пирамидой машин, догоняет Люка и валит на землю.
Я не могу представить, что произошло дальше, потому что никто не рассказывал мне, как отец потушил огонь на ноге Люка. Потом всплывает воспоминание: отец ночью на кухне, легкие стоны, когда мама накладывает мазь ему на руки, красные, покрытые ожогами. И я понимаю, что он должен был это сделать.
Люк уже не горит.
Я пытаюсь представить этот момент. Отец смотрит на поле. Огонь быстро распространяется на страшной жаре. Потом смотрит на сына. Он думает, что сможет справиться с огнем, пока еще не поздно. Он предотвратит пожар, может быть, спасет собственный дом. Люк спокоен. Его мозг еще не осознал, что произошло; боли еще нет. «Бог спасет, – должно быть, думает отец. – Бог оставил его в сознании». Я представляю, как отец громко молится, устремив глаза в небо, как сажает сына в грузовик на водительское сиденье, заводит двигатель. Грузовик катится, набирает скорость. Люк вцепляется в руль. Отец спрыгивает с грузовика, ударяется о землю, бежит на горящее поле. Огонь становится злее и выше. «Бог спасет!» – кричит отец, срывает с себя рубашку и начинает тушить пламя[3 - Написав главу, я все же поговорила с Люком. Его воспоминания отличаются от моих и Ричарда. Он запомнил, что отец привез его домой, дал ему гомеопатическое средство от шока, а потом положил в ванну с холодной водой и уехал бороться с пожаром. Это противоречит и моим воспоминаниям, и воспоминаниям Ричарда. Но, возможно, память нас подводит. Может быть, я нашла Люка одного в ванне, а не на траве. Но всем это кажется странным: как же Люк мог оказаться на газоне с ногой в мусорном баке?].
8. Маленькие блудницы
Я не хотела работать на свалке. Единственным способом избавиться от этой работы было найти другую, как это сделала Одри. Тогда меня не будет дома, когда отец станет искать себе помощников. Но мне было всего одиннадцать.