Тайная история Тартарии. Том 1. Паны, холопы и Другие

– Сын мой, ты сам еще не знаешь, на что ты способен.

– Но…

– Тсссс! Способ есть. Благородные паны Радзивилл и Гонсевский сильно ошибаются, когда гоняют быдло по лесам и полям или сшибаются с казаками. Они отдают силы борьбе с комарами, но не с болотом.

– Что же делать, отец…

– Надо разить порождение ада прямо в сердце. Убив гетмана, мы остановим пожар, пожирающий земли наши.

* * *

Утром, как это ни странно после вчерашних Дудуток, гости из Москвы встали вовремя. Ну, почти вовремя. Газелька отъехала от «Минска» в начале десятого. Правда, москали еле волочили ноги и полусонные, а кое-кто и голодные, потому что проспали завтрак, загрузились в транспорт, чтобы тут же заснуть снова. Одна Елена была традиционно при полном марафете и на каблуках, в строгом черном брючном костюме. Однако пробивающиеся сквозь него фрагменты леопардовых принтов как бы намекали, что эта киска очень даже с коготками.

Едва заняв свое место у окна, она тоже прикорнула, и скоро вид рассеивающегося над картофельными полями тумана сменился для нее совсем иными картинами.

* * *

Стронулись полки. Первым выступил Нежинский полк. Следом за ним – Черниговский. И за ним только двинулись сотни полка Стародубского. Звякало оружие и доспехи, развевались на ветру бунчуки да хоругви, гремели литавры. Задрожала земля под копытами лошадей, и гул сей наполнял радостью небывалой сердце воинов. Затряслась земля – и затряслись паны в крепостях неприступных, ибо недолго оставалось им неволить народ русский под ярмом своим.

Против полков казачьих стояли ляхи, Радзивилла и Гонсевского хоругви, со всем обозом своим, пушками и казной, что увозили они из разоренных ими же земель. Позади ляхов текла река Вилия с большим городом на ней, Вильной называемым. По левую руку казаков простирались земли коронные Речи Посполитой, одесную – стояло войско царское с воеводой, князем Черкасским, во главе, а за спиной – десятки свободных ныне от ляхов городов и крепостей, главные из коих – Минск со Смоленском. Войска князя Якова Черкасского такоже стронулись, как велел им царь Тишайший, «промышлять над Радзивиллом, сколько милосердый Бог помощи подаст». Яков Куденетович, хоть сам из Кабарды происходил родом, а и добрым мужем слыл, дело у него всегда спорилось.

Ляхи по обыкновению пытались ложью отвратить казаков и московитов от дела задуманного. Епископ тамошний Ежи Тышкевич прислал посланника своего, Якушку Колчинского, с письмом, в коем писал о большом скоплении войска польского и литовского по берегам Вилии, возраставшего с каждым днем. Но ведомо было гетману, да и пластуны доносили, что не стояло у города никаких войск иных, окромя Радзивилла и Гонсевского, о коих известно было, что только бегать они и горазды. На другой день недалече от города взят был ксендз некий, который поведал, что из Вильны мещан, жидов и ляхов, бежит много в Польшу и в разные города.

Но не угомонились ляхи. Принялись они всякие письмеца воеводам царским писать, де согласны они и город отдать, только б царское величество сохранил им все их имущество да привилегии, и тогда б они служили царю московскому как государю собственному. Вот так и воевали эти лыцари, ложью да изменою. Много лет покорялись им русские люди, много несправедливостей и притеснений от них сносили, но ныне переполнилась чаша терпения. Медлить нельзя было, и ввечеру на совете с Яковом Куденетовичем так и порешили – наутро идти на Радзивилла.

Спускается к реке войско казачье. Вот-вот сшибется с жолнерами радзивилловскими. Подъезжает тут к гетману Попович, полковник Черниговский, побратим его. И были при том епископ Мефодий, брат гетманский Василий, сотник Иван Нечай, Юрась Хмельницкий, коего отправил в войско отец, дабы училось чадо уму-разуму, да прочие казаки из старшины, а такоже гонцы от воевод царских.

– Здравия тебе, Иван Микифорович!

– И тебе не хворать, Иван Абрагамович! Что ж ты обращаешься ко мне, будто не родной? По имени да по отчеству?

– А потому это, что слышат нас гонцы московские. И не пристало им потом докладывать, что казаки, мол, гетмана чертякой кличут.

Рассмеялся гетман:

– Ты скажи лучше, как там ляхи-то наши поживают?

– Ляхи-то? Да точно зайцы какие, ускакать надумали. Вон вишь – обоз свой кинуть наладились, к стенам городским бегут уже.

– Что бегут – так немудрено сие. Слыхал я, что войско ихнее взбунтовалось – де не платят высокородные паны, а помирать за гонор их охочих не сыщешь.

– Так и есть.

– Только нам беготня ихняя не особо-то потребна, – продолжал гетман. – За стенами они еще долго отсиживаться будут, а осаждать их у меня желания нет никакого. Ни дня у нас на то нету. Не поторопиться ль? Попинай молодцов своих. Пусть ляхов в обозе нагонят и ужо разберутся с поганью этой. Не забудь заодно напомнить, что пленные нам без надобности. А вот белорусцев православной христианской веры, которые биться не учнут, в полон не брать и не разорять. Сам проверю.

– Что до пленных, – влез в разговор их Василий, брат гетманский, ныне наказной полковник Нежинский, – то за ляхов нынче на базарах турецких мелочь дают, а жида и вовсе за понюшку табаку купить можно. Так что пленные нам без надобности особой. Их же и кормить еще надоть.

– Ну тебя, Васюта, ты все деньги считаешь, коих нет у тебя! – ответствовал ему Попович. – Грамоте бы хоть подучился, а то ж двух слов не свяжешь.

– Зато кой кого другого свяжу, уж вы не сомневайтесь, – подбоченился Васюта. – С каких это пор ты мне указывать стал, Попович? У тебя вон свой полк, ему и указуй.

– Эх, Васюта-Васюта! – покачал гетман головой. – Я токмо одного не пойму: раз ты смелый такой, то отчего здесь отираешься? Где казаки твои? Отчего не впереди них скачешь?

– Уже бегу, брате!

– Ну то-то же. А то ведь не посмотрю, что брат!

А того уже и след простыл. Умел гетман отличать дело от уз родственных.

– Попович, присмотри за ним там. Попинай, ежели надобно, да не жалей особо. И помни – ни дня у нас нет в запасе. С Богом!

– И тебе тоже с Богом, Иван Микифорович!

Полетели гонцы во все полки, а такоже к князю Черкасскому, дабы поскорее брали обоз ляшский, да не давали Радзивиллу с Гонсевским уйти.

– Не слишком ли, владыка, злобствую я? – обратился гетман к окормлявшему воинство епископу Мефодию, духовному отцу своему.

– Уж не сомневаешься ли ты в том, что делаешь, сыне?

– Отнюдь. Но набрешут же, что кого-то гетман опять загрыз да растерзал самолично – и ляхов, и униатов, и евреев.

– Не все ли равно, что скажут про тебя?

– А недавно узнал я про себя и вовсе дивное. Де привязывал я голых девиц к деревьям вверх ногами, свежевал их, пил у них кровь и уестествлял при том, причем по дюжине в день сразу. И невдомек тем сказочникам, что сие весьма затруднительно. А пуще того невдомек, почто корячиться так?

– Да будь вместо тебя Иисус, ляхи и про него наговорили бы с три короба глупостей всяких.

– Но сам-то ты, отче, что мыслишь?

– Убивай, сын мой, ежели надобно тебе это для дела какого хорошего. Но без злобы убивай.

– Без злобы! – мало не присвистнул гетман. – Мне, отче, панов этих надо, верно, по головке погладить? Радзивилл тот в Пинске сколько людей лютой смерти предал? В Турове, Чечерске и Мозыре всех казаков с семьями их вырезал, старых и малых. А особливо нам его за Бобруйск отблагодарить следует, – за то, что всем православным руки поотрубал.

– Ожесточился ты в сердце своем, сын мой…

– Показали мне под Гомелем сосну. Ежели кто из русинов лес рубил, то ему паны разрезали живот, прибивали кишку к стволу древесному и заставляли бежать вокруг…

Тут ухо гетманское уловило шум некий, шедший из гущи людской. Вот оно! Передовые казацкие загоны настигли наконец ляхов, завязалась схватка, громкие крики послышались, пальба да лязг оружия. И вот уже занялся над обозом Радзивилловым пожар, поднялись клубы дыма.

– Бегут, Иван Микифорович, бегут же! – кричал вестовой казак.

– Добро, что бегут. Но мне надобно, чтоб не возвращались.

Отлучился гетман, дабы перемолвиться словом с посланцем князя Черкасского, воеводой Трубецким, опосля сделал распоряжения по войску своему и снова подъехал к епископу.

– А знаешь ли, отче, что сделал я тогда под Гомелем? Наказал изловить всех панов местных да развесить их на той самой сосне. И можешь считать, отче, что никакой злобы я в тот миг не испытывал, а токмо просветление духа.

В гуще схватки тем временем усилилась пальба и грохнуло что-то сильно. Этого гетман стерпеть уже никак не мог: