Холоп-ополченец. Часть II

А все-таки не миновать ему к Патрикею Назарычу итти. Или, может, не итти вовсе? Чего он там не видал? Патрикей Назарыч покрикивать стал, даром, что он Козьмы Миныча племяш. Вон шесть алтын ему пожалел, попрекать стал.

И вдруг ему ясно представилось, как он в белом парчовом кафтане с позументом стоит за стулом царя Дмитрия, а царица манит его ручкой и протягивает его соколу кусочки мяса. Вот это так жизнь была! И, наверно, в Калуге они так же весело живут. Нет, не вернется он к Патрикею Назарычу, – твердо решил Степка.

Михайла, не оглядываясь на Степку, быстро шагал к Китай-городу.

Просидел он у Воротынского не так долго, а злобы на него накопил еще больше, чем раньше. Что теперь делать, он и сам не знал. Чуял только, что надо и от ляхов избавиться, и вору калужскому не поддаться, и боярам руки укоротить. К Карпу Лукичу он торопился, надеясь, что тот, может, что-нибудь и надумал.

Дошел Михайла до Китай-города спокойно, погони за ним не было никакой. В доме у Карпа Лукича только что зашевелились, и работник как раз отворял ворота – ехать за водой на Москву-реку.

– Карп Лукич почивает еще? – спросил Михайла.

Работник не очень приветливо оглядел Михайлу, но все-таки сказал:

– Вставши. Да вон он сам на крыльцо выходит.

Карп Лукич, в одной рубахе, расправляя сбившуюся за ночь бороду и потягиваясь, сходил со ступеней, оглядывая хозяйским глазом двор и зашевелившихся в разных концах работников. Михайла шагнул во двор и сразу попался на глаза хозяину.

– А, Михалка, – сказал тот. – А что ж Патрикей Назарыч? Он сам сулился тебя привесть.

– Не был я еще у Патрикей Назарыча. Степка к ему пошел, а я прямо до тебя торопился, думал, – может, отошлешь меня куда, чтоб погоню на след не навести.

– Стой, Михалка, идем-ка лучше в избу. Там все скажешь.

– Пошто ж погоня? – спросил Карп Лукич, когда они сели на лавке в холодной половине избы, – Олуйка сказывал – добром тебя князь отпустит.

– Олуйка? – еще больше удивился Михайла. – Не видал я Олуйки.

– Кто ж тебя выпустил?

– Савёлка там у князя объявился, приятель мой давний, вот Степка с им и сговорился. Савёлка тот с парнем одним колодку мне распилили и вывели. А по-за тыном Степка поджидал. Карп Лукич во все глаза глядел на Михайлу, ничего не понимая.

В это время хлопнула калитка, заскрипели шаги по ступеням крыльца, и в горницу вошел Патрикей Назарыч. Увидев Михайлу, он всплеснул руками.

– Ты откуда? крикнул он. – Ни свет ни заря прибегал Олуйка, злой. Сказывал улетела, мол, птица. Пришел он по княжему слову выпускать тебя, а там, в подполье, одна колодка распиленная лежит. Как же это ты? Сам, что ли?

– Да тебе Степка не сказывал разве? – удивился вновь Михайла. – К тебе он пошел, как меня вызволил. А про Олуйку я и слыхом не слыхал.

– Так это, стало быть, все Степка состряпал! – вскричал Патрикей Назарыч. – Ну, погоди, надеру я ему ухи, как лишь воротится. Ишь своевольный пострел! Сказывал и ему про Олуйку, так нет, сам, вишь, надумал.

Но Патрикею Назарычу так и не пришлось надрать Степке уши. Больше тот в нему и не воротился.

– Ну да ладно, – продолжал Патрикей. Назарыч, – благо ты вышел. Пущай там Олуйка как знает с князем разбирается. У нас с тобой, Михалка, иной разговор. Да, допреж того сказать я хотел: бабка там тебя дожидает мальчонкой, больно по тебе убивается.

– То с Дурасова села, Маланья. Как я от Болотникова шел, трясовица меня злая схватила, – выходила она меня, Маланья. А я ей за то по хозяйству помог, как хозяина ее в ополченье забрали. А вот пошто сюда она прибрела, не ведаю я. Только лишь повстречал я ее, тут меня и схватили.

– Да там у их ляхи все село подчистую ограбили а старших ее сынов, сказывала она, волки задрали, как в лес со страху ударились.

– Ишь кручинная, – промолвил Михайла. – Помочь ей как ни то доведет я.

Патрикей Назарыч больше не расспрашивал.

– Ну-ка, Карп Лукич, – обратился он к хозяину, – обскажи ты Михайле, чего мы тут надумали. – Вот что, Михайла. Вора ты калужского, сказывал Патрикей Назарыч, знаешь?

– Как не знать? В Тушине еще нагляделся.

Карп Лукич сел на лавку, погладил бороду и внимательно поглядел на Михайлу. Парень ему нравился. Толковый, не озорной. С ним, может, и впрямь можно дело сделать.

– Сказывают, – начал он издалека, – Дмитрий тот, вот кого Болотников-то ждал, на Москву вновь ладит итти – Ваську выгонять.

– Ну его к лешему! – вскричал Михайла. – Ваську давно пора скинуть, а чтоб его… кукушку на ястреба сменять. Он одних ляхов за собой наведет – не продохнешь.

– Сказывают, он боле с казаками ноне, – раздумчиво проговорил Карп Лукич. – Ляхи-то от его вовсе де отступились.

– С казаками? – оживившись, переспросил Михайла. Но, подумав, он махнул рукой и прибавил: – То лишь чтоб до Москвы добраться. А там ляхи его вновь оседлают.

Карп Лукич одобрительно посмотрел на Михайлу и начал ему толковать, что от такого царя смута одна по земле пойдет.

Михайла кивал головой, но никак не мог взять в толк, зачем Карп Лукич ему это все говорит.

– Походи-ка ты, брат, по Москве, – продолжал Карп Лукич, – и где увидаешь, что какой ни то гонец подбивает черный народ стоять за калужского вора, ты и разъясняй, какая от его черному народу корысть.

– Аль меня послухают? – с сомненьем заметил Михайла.

– Почему не послухать, как ты сам его видал.

– Видать-то видал, – подтвердил Михайла.

– Ну вот. Попытай, Михайла. Время ноне такое. Всяк об русской земле радеть должен. Ну, а коли что с тобой, не дай бог, приключится, мы тебя не оставим, вызволим.

– Об том что говорить. Чай, по мне дети не плачут, – сказал Михайла. Но сейчас же, словно спохватившись, он повернулся к Патрикею Назарычу: – А ты ту Маланью пожалей, Патрикей Назарыч. Хоть хлеба кусок для ее мальчонки подавай ей, Христа ради.

– Об том не кручинься, Михайла. Пущай покуда живет. Лавки не пролежит. И хлеба кусок найдется.

На том и порешили. Про себя Михайла подумал: «Ишь ведь какой Патрикей Назарыч. Небось, Карп Лукич и не глянул бы на Маланью».

Когда Михайла, пообедав, выходил из дома Карпа Лукича, он чувствовал себя как-то по-особенному. Точно за плечами у него была какая-то важная ноша, и он должен был непременно донести ее. Он оглядывался по сторонам, прислушивался. Ему хотелось поскорей встретить какого-нибудь гонца от вора и испытать свои силы. Но никаких гонцов ему, как нарочно, не попадалось. Чем дальше он шел, тем оживленнее становилось на улицах, но сколько он ни вслушивался, ни слова про вора до него не долетало.

Так и пробродил Михайла весь день по Москве даром. Ни одного гонца от вора не встретил. С тем и вернулся он, как вечереть стало, к Карпу Лукичу. Рассказал ему, что народа везде на улицах много, но разговоры все больше про Ваську Шуйского, а про вора он ничего не слыхал. Карп Лукич как будто не удивился, но больше ничего Михайле не сказал.

Михайла хоть и много ходил по Москве, но знакомых у него там никого не было, и он редко с кем разговаривал. Оттого не знал он, что злоба против Шуйского после смерти Скопина все сильней разгоралась среди москвичей. Еще больше раздувал ее Прокопий Петрович Ляпунов. Он не мог простить Шуйским смерти Скопина и часто присылал на Москву брата своего Захара подговаривать москвичей скинуть Ваську Шуйского с престола. Черный народ давно готов был на это. Он одного Шуйского винил во всех своих бедах и в том, что заработков не было, и в том, что хлеб все дорожал, и что подвоз прекратился. Посадские тоже его винили, что с промыслами было плохо и торговля стала. А вот бояре, те разно думали. Кого он жаловал да награждал поместьями, те горой за него стояли. Многие не хотели свергать его потому, что как огня боялись калужского вора и опасались, что как только Шуйского сведут, так тот сразу явится и захватит Москву.

Против Шуйского были те, кто уже завел переговоры с поляками, чтоб посадить царем на Московское царство польского королевича Владислава, и те, кто сам метил захватить власть. Самым сильным противником Шуйского был князь Василий Голицын. Его и Ляпунов метил после смерти Скопина в московские цари. Князь Воротынский склонялся больше на сторону королевича Владислава. За поляков стояли также те русские, которых Дмитрий Иваныч еще в Тушине произвел в бояре или в служилые дворяне. Среди них больше всего хлопотали новопожалованный боярин Салтыков и думский дворянин Федор Андронов. Они все время сновали по Москве и кого посудами, кого взятками подговаривали стоять за Владислава. И находились-таки такие изменники.

Ничего этого Михайла не знал, а Карп Лукич не находил нужным ему объяснять. Он бродил по Москве, как по темному лесу. Сказал ему Карп Лукич, чтоб он искал гонцов от калужского вора, он и искал, а что, кроме того, в городе делается, он и не подозревал. Но с гонцами из Калуги ему не везло. То ли не приходили они в эти дни, то ли ему не попадались, только он возвращался каждый день ни с чем.

Раз, когда он утром вышел из дому, на улицах было особенно людно, и весь народ спешил в одну сторону – к Красной площади. Михайла побежал туда же. На площади было не протолкаться. На Лобном месте кто-то кричал, размахивая руками. Михайла подумал было, что это и есть гонец от вора. Ну, перед всем народом он никак не сможет с ним спорить. Но сразу же ему соседи сказали, что это Захар Ляпунов. «Ляпунов за вора говорить не станет», решил Михайла и, пробравшись поближе, стал слушать, что кричит Захар Ляпунов.

Захар кричал, что у брата его, у Прокопья, большая рать под Москвой, ляхов он нипочем не пустит, только бы москвичи Ваську скинули. От Шуйских все беды на Руси. Один у них был богу угодный – Скопин, так и того сами извели, злодеи.