– Не-на-вижу! – Уставилась в темноту остановившимися глазами. – Тогда не могла иначе. Посоветовали мне одну женщину… Дала она настой из трав, я и пила, пока по дороге на работу плохо не стало. Очнулась в больнице. С тех пор в больницу ни ногой. Прямо жуткое видение перед глазами от одного только запаха больничного.
– Дитё-то при чём? Опять же у Давыдовых Юрий. И кому какое дело? Чем бы твой от остальных отличался? Мало ли, сказала бы – погиб отец, – рассудила Анастасия Петровна.
– Мама! – одёрнула Елена, ощутив, как дёрнулась всем телом Анна.
– Он и погиб. А ребёночек, врач говорила, жил ещё несколько часов. Белокурый, голубоглазый сын!
– Аня? Аня, что с тобой?
Анна забилась в беззвучной истерике. Елена прижала её голову к себе и гладила, гладила по русым волосам. Анастасия Петровна подала соседке воды, та попыталась пить, и было слышно, как стучат её зубы о край стакана.
Немного успокоившись, Анна вздохнула:
– Иван меня без чувств на улице подобрал, в больницу отнёс. Так и познакомились. Сам-то он репатриированный поволжский немец. – Помолчала горько и повторила: – Немец! Чем с такой болью в душе жить, лучше бы померла тогда.
– Что ты такое говоришь? Всё ещё будет! И дети будут!
Женщины уговаривали, успокаивали и сами верили, что обязательно всё у Анны будет хорошо. Война никого бедой не обделила. Только кому от этого легче? Вот и у Анны никак не заживали раны в душе. И не было от той боли лекарства.
Укладываясь спать, Анастасия Петровна рассуждала: если Иван с Поволжья, то почему немец? Кто такие репатриированные, и вовсе не знала. Опять же фамилия Соловьёв, не немецкая. Решила, как-нибудь подберёт подходящий момент и расспросит Анну.
Дни, одновременно одинаковые и разные, как листочки на дереве, проходили один за другим. Анастасия Петровна занималась Танюшкой, домашними делами и ждала вечера, когда все вернутся с работы.
Вот у входной двери кто-то с трудом попал ключом в замочную скважину.
– Здрасте.
Иван Соловьёв, высокий, крепко скроенный мужчина, еле держась на ногах, ввалился в коридор. Протопал в свою комнату, и всё затихло.
Вышла Мария, вынесла посуду после ужина, перемыла её, сказала, что эту неделю их очередь мыть пол в коридоре и на кухне, так она завтра утром и отведёт её.
Анастасия Петровна ещё стояла у плиты, когда пришли Елена и Петро.
– Мама, ужин не накрывай. Мы в гости, и Танюшка с нами, – выглянула на кухню Елена. И через пятнадцать минут принаряженное семейство отправилось из дома.
Плита протопилась, и мясо для супа Анне Анастасия Петровна сварила. Только сама Анна всё не шла с работы. Анастасия Петровна посчитала дни. Ну да, так и есть, конец месяца! Только успевай отсчитывать! Анна работала табельщицей и в конце месяца частенько задерживалась на работе.
От протопленной печи по всей кухне распространялось тепло. Электрические плитки – оно, конечно, дров не надо, но и дорого, и долго. Пока это на плиточке сваришь – полдня пройдёт. Так и приспособились всей секцией: Анастасия Петровна затапливала печь и ставила приготовленные соседками кастрюльки. Печка потрескивала дровишками, которые хранили в подвале, даже из подъезда выходить не надо. Сразу от парадного входа направо вверх лестничные марши к квартирам, налево вниз – в подвал. Подвал сухой и чистый, с белёными стенами, разве что без окон, а так хоть живи. На входе в подвал – замок, чтоб мальчишки ненароком пожар не устроили. В каждой секции от подвала собственный ключ имелся. Печи топили все каждый вечер. В подвале у каждого своя стайка, двери на щеколде, чтобы не открывалась.
– Анастасия Петровна!
Она вздрогнула. Задумавшись, сидела без света и не услышала, как пришла Анна.
– Почему без света?
– Ой! Да так. Твой давненько пришёл. Ты не буди. Пусть проспится.
Анна кивнула и, тихонько ступая, ушла к себе в комнату. Вернулась быстро, в домашнем халате.
Чистила картошку и вздыхала, наконец повернулась к Петровне:
– Анастасия Петровна, вы уж сильно-то Ивана моего не судите. Ему ведь тоже досталось.
– Ну ить… – как-то неопределённо и горестно вздохнула соседка.
Анна, видимо решившись, заговорила:
– Иван меня от верной смерти под исход весны сорок пятого спас. Жила я на окраине Минска. Город этот, Петровна, красивый город… – Она перевела взгляд на тёмное окно, будто там увидела предвоенный Минск, да так и замерла.
– Ань, Аня?! Суп убежит!
– Так вот, немцы-то у нас почти три года стояли. Возле города лагеря смерти. Недалеко от того места, где я жила, тоже был такой лагерь. Похоже, в таком же страшном месте Николай Давыдов терпел муки от немцев. А мой Иван по родителям немец.
– Ты говоришь, с Поволжья?
– Никогда и никому не рассказывала… – Анна помолчала, набираясь решимости, и заговорила негромко, прерывисто: – Ну да, с Поволжья… немец. Не знаю, не спрашивала, но, видать, не первое поколение его родственников в тех краях родилось. Потому что, говорил Иван, жили в доме, где дед его, и отец, да и он сам родились. Однако вся деревня немецкой считалась. Семья Ивана тоже. Но пришли голодные годы. И тут односельчане стали, как говорили, на родину предков, то есть в Германию возвращаться. Письма приходили, что жизнь там не в пример сытная. Ну вот и отец Ивана собрал своё семейство, выправил документы и увёз… на родину предков.
Анна замолчала, поднялась и осторожно выглянула в коридор:
– Как бы Ваня не услышал, что вот… рассказываю про нас. Не любит он этого. Говорит, что нет теперь такого русского, который бы согласился рядом с немцем жить, – и тяжело вздохнула.
– Так наши-то вроде как друзья. Все трое – что твой Иван Соловьёв, мой сын – Петро Сафонов, ну и Николай Давыдов.
– Вряд ли Иван про себя мужикам рассказывал. Прятать ему нечего, стыдиться тоже нечего, только как это принять твоему Петру, похоронившему друзей в морской пучине, оставившему на войне с… немцами своё здоровье? А Николаю Давыдову, прошедшему через немецкий ад?
– Ну так ить… – покачала головой Анастасия Петровна.
– До войны жизнь в Германии намного легче была. Иван говорил, что уж и приживаться потихоньку начали. А тут война. И получилось, в Германии они русские, в России – немцы.
Анна доварила суп, укутала кастрюлю полотенцем:
– Чтоб не остыл. Проснётся – накормлю.
– А зачем же назад возвращались после войны, если приживаться начали? – Анастасия Петровна поймала себя на мысли: мол, с чего это немец, которому и в Германии хорошо, вдруг в Россию направился?
Анна будто почувствовала.
– Вот и вам… всякое думается. Потому и рассказываю, не хочу, чтобы в Иване врага видели. После войны в России рабочие руки нужны. В Германии тоже, но никого не спрашивали. Репатриация. Погрузили тех немцев, кто из России перед войной переехал, в телячьи вагоны и повезли из Германии обратно в Россию. Семью Ивана тоже погрузили в те самые вагоны. Мол, возвращают назад в страну, где раньше проживали. Выдали паспорт, в правах восстановили. Только родители его той дороги не пережили. Похоронил он их на разных железнодорожных станциях. Сначала отца, потом мать. Названия станций на бумажке записал, так и хранит ту бумажку и мучается, что их схоронил, а сам жив остался, – голос её дрогнул, но, видимо, болевшая душа не могла более терпеть в одиночестве.
– Твой Иван, как мой Петенька, видать, единственный сынок у родителей был.
– Нет. Говорил, что он младший в семье. Старшие ещё перед войной учиться поступили. Переезжать с родителями отказалась. В России остались. Иван запросы пишет, найти пытается. Пока без толку. Как в воду канули.
Анна опять выглянула в коридор, прислушиваясь, не проснулся ли Иван.
– Кто-то может свои горести и беды на трезвую голову пережить. А кому-то, как моему Ивану, водка даст забыться раз-другой. Вот и ищет потом человек в ней успокоение. А как очнётся, того тошнее становится. И опять туда же.
– Мы, женщины, терпеливее мужчин, – вздохнула Анастасия Петровна. – Тебе тоже несладко, однако не пьёшь горькую.