Татушечка. История заблуждений.

Уйма вопросов, на которые я обязан был получить ответы. Купленный в кулинарии салат безвкусным комком упал в желудок, нещадно был залит горячим чаем, но чувства насыщения не оставил. Отодвинув тарелку с кружкой на середину стола, я внезапно понял, насколько пустой и одинокой стала моя жизнь, замкнувшись на осмыслении трагедии. И даже боль будто бы стала острее, но при этом уже не пыталась меня растерзать. Оказывается, постоянно ноющее сердце гораздо хуже приступообразных проколов где-то в подреберье.

Я достал телефон и нашёл сайт нашей местной газеты, самой крупной. Может, там, в архивах выпусков, были какие-то сведения о бездомных? Минут пятнадцать спустя тщетность жалких попыток пробиться сквозь толщу бестолковой информации стала ясна, как слишком солнечное утро. Тогда я открыл сайт по поиску пропавших и до глубокой ночи просматривал фотографию за фотографией тех, кто исчез в городе и его окрестностях. И снова – ничего. Изображения перед глазами расплывались, и в каждом из них мне чудилась Утта.

Имя странное. Наверняка выдуманное. Кто же из беспризорников будет зваться своим именем? Значит, она не хотела, чтобы её нашли. Может, преступница? Маленькая бандитка. Окрутит меня, и дело с концом? А тот парень на самом деле её подельник? И бабка – тоже.

– Ну нет! Я выведу их всех на чистую воду… И Воннегут… Точно!

Где-то теплилась мысль, что я не прав, а Утта – хорошая девчонка и действительно бежала спасаться. Мне было необходимо чем-то себя занять, отвлечь – и возник такой чудесный случай, разузнать о беглянке всё, что получится. И, может… Всё же позаботиться о ней? Вспомнился жалкий кусочек зефира в крошечных ладошках, старая растянутая кофта и застиранное платье.

Боже мой… Пока я здесь упивался своими страданиями, потерей, накачиваясь дорогим коньяком и бессовестно закусывая его сыровяленой колбасой, кто-то пытался выжить и был рад, что получил крышу над головой. Сколько раз я брезгливо проходил мимо попрошаек, отходил подальше от пассажиров в грязноватой одежде, протискивающихся в автобус, сколько раз не вставал в очередь за дурно пахнущими старушками и осуждающе рассматривал спящих на лавке бомжей, укрытых картоном или газетами. У каждого из них своя история, и, возможно, похуже моей. Только у меня была поддержка в виде семьи, Ашера… А у них? Был ли у них кто-нибудь, готовый помочь, накормить, обогреть, поговорить, или просто попытаться найти?

А Утта? Вполне вероятно, что она – сирота, маленькая одинокая девочка, попавшая в беду. И если ей некуда идти, то… Конечно, я должен был что-то сделать.

Дружить… Такое простое и наивное предложение. Совсем как в моём детстве, когда достаточно было выйти на площадку, приметить какого-нибудь весёлого мальчишку или симпатичную девчонку, подойти и смело сказать: «Давай дружить!». И всё! Совершенно всё – можно играть в догонялки, в прятки и меняться вкладышами от жвачки. Или лучше: забраться на гаражи, пробежаться по горячим крышам, спрыгнуть в заросли лопуха и бежать дальше, на границу города, к оврагу перед пустырём, и долго-долго лежать там на обожжённой солнцем траве, заглядывая в небо. Интересно, было ли всё это когда-нибудь доступно Утте? И почему я вдруг вспомнил о том, что давным-давно забыл?

Скрипнула дверца шкафа, которую я вчера толком не закрыл. Часы показывали половину второго. Моё отяжелевшее тело отказалось идти в спальню, и я снова лёг на диване в гостиной. И всю эту беспокойную ночь мне снилась бесконечная лестница со сбитыми ступеньками, старые доски, а за ними – тонкие ножки и грустные глаза Утты. Девочки, потерявшейся в этом большом мире. Девочки, к которой я тянул руки, но никак не мог дотянуться.

5

Воскресенье целиком и полностью было отдано пространным размышлениям о прошлом Утты, о моём прошлом и будущем. Мне нравилось представлять её своей дочерью, пусть и слишком взрослой. Хотя что значило «слишком»? Происходят же в жизни и вещи похуже. Будь я чуть более распутным или даже беспризорным лет в шестнадцать… Но я бы не был. Совершенно точно.

Тогда, почти двадцать лет назад, я заканчивал школу и не интересовался отношениями лишь только потому, что был позорно отвергнут не самой красивой одноклассницей. Она носила короткую стрижку боб, джинсы с заниженной талией и почти не имела груди. Тростинка. Но мне ужасно нравилась её субтильность и при этом дерзкий характер. А ещё она не была отличницей, часто прогуливала уроки и курила с ребятами на большой перемене. Не бунтарка, но и не тихоня. Среднестатистическая, в общем-то, девушка.

Помню, что Ашер отговаривал писать ей записку, предлагал поговорить прямо, лицом к лицу, но я скромничал. Это сейчас мне понятно, что такое поведение было продиктовано примером отца, который всегда старался «не отсвечивать», лишь бы жить спокойно. Но на тот момент я думал, что именно так с женщинами и надо – тихо, исподволь. И опыт провалился. Моя зазноба сразу просекла, от кого записка и зачитала её на весь класс, указав пальцем автора. Я сидел красный, с сердцем, колотящимся где-то у горла, с клокочущем внутри негодованием, и не знал, что сказать в свою защиту и оправдание. Одноклассники ржали в голос, но надежда на положительный ответ ещё теплилась. Ровно до тех пор, пока записка демонстративно не полетела мне в лицо. «С чудиками не встречаюсь», – пробасила тростинка, скривя рот набок, будто её тошнило.

Прозвище «чудик», слава Богу, не прижилось. Но было обидно даже не это, а то, что мои чувства оказались оголены перед теми, для кого не предназначались. Меня словно вывернули наизнанку и показали всему миру несовершенное нутро, стыдное, хотя ничем не отличающееся от другого такого же. Устои, говорившие о чистоте любви и желании быть любимым, оказались попраны, транспаранты сорваны и брошены под ноги толпе, и вместо аккуратно выведенных слов признаний, на них остались только жирные грязные следы.

После того случая больше я девчонкам писем не писал. Ни одной, даже самой захудалой записки не подкинул. Мстил. Потому что ближе к концу одиннадцатого класса вытянулся, подкачался и выглядеть стал гораздо лучше курящих задохликов. Мы с Ашером уйму времени в тот год проводили на спортивной площадке в соседнем районе, так что я мог спокойно прогуляться по физкультурному залу без футболки до раздевалки, и девчонки посматривали на меня с нескрываемым интересом. Только вот ни одной встречи так и не случилось, как бы они ни пытались провернуть это «дело на миллион».

Поддавшись воспоминаниям, я достал старые фотографии: выпускной. Снято на плёночный фотоаппарат, поэтому казалось, будто это скриншоты видео: весёлые лица, ярко накрашенные девчонки в платьях, одно фантастичнее другого, парни в костюмах и перекошенных галстуках, а кое-кто и в бабочках. Юные, задорные и, как любила говорить наша классная руководительница, – полные надежд. Хотя в тот день все мы были полны дешёвого портвейна и «Советского шампанского». Я нашёл себя и ухмыльнулся: изменился, конечно. Тогда во мне жила гораздо большая наивность, чем сейчас, ожидание чего-то нового и интересного, хотя особых надежд, вопреки мнению учительницы, я не питал. Стоило уехать, как сделала почти половина класса: с неплохой успеваемостью мне вполне поддались бы столичные вузы, но я предпочёл остаться дома. Отчасти из-за врождённой трусости и осторожности, отчасти из-за протеста. Мать слишком яро уговаривала меня ехать, мол, там возможности, другая жизнь, перспективы. И я сопротивлялся. Что было сил сопротивлялся.

Зато встретил Литу.

Нет. Не те воспоминания. Не для этого времени.

Хватит!

Я запихнул фотографии в коробку и закинул на полку, но локомотив уже набрал скорость, и остановить его было не так-то просто.

– Утта, – прошептал я себе. – Утта! – чуть громче.

Хрупкий, полупрозрачный образ ускользал из памяти: я оказался плохим детективом и не мог восстановить мелкие детали, которые точно видел. Худые ноги, такие же руки. Шея. Какая у неё шея? Приятный, чуть мелодичный голос, но звонкий по-девичьи. На что он был похож? Сравнение не находилось: стоило больше читать стихов поэтов Серебряного века, чтобы научиться подбирать лёгкие, изысканные метафоры, которые так хотелось сейчас связать с этой девочкой. Я не собирался думать о ней плохо, не хотел притягивать грязь. Пусть она будет пока чистой и наивной, совсем как я когда-то. Пусть у меня получится спасти её, обрести друга или… Дочь?

Стёпка мне почти как сын. И, кажется, на нём я натренировался правильному поведению с детьми. Хоть Утта давно не ребёнок, но она нуждалась в родительском тепле, в этом я себя уже убедил. Как она ела помятую зефирку…

Стало стыдно. Снова. Давно забытое чувство. И внезапно возникло ощущение ответственности.

Неизвестно, какие мысли были сложнее: о Лите или о свалившейся на мою голову беспризорнице. Во всяком случае, Утта жива. И я мог бы попробовать…

Если бы рядом со мной сидел Ашер и слышал мысли, то обязательно сказал бы заунывным тоном врача, как делал всегда, когда хотел поиздеваться, что я просто переношу проблему, замещаю, пытаясь избавиться от чувства вины. Может.

– Знаешь, Ашер, – обратился я к телефону, тоскливо валявшемуся на диване, – я и без тебя прекрасно знаю, что мне нужно сделать, чтобы успокоиться. И я это сделаю.

6

Сложно было дождаться среды. Я придумал с десяток вариантов, как можно завоевать доверие Утты, но ни один из них не казался приемлемым. Осложнялось всё полным отсутствием информации: кто она, откуда, сколько ей лет, в конце концов. Изводя себя размышлениями, я беспокойно провёл и воскресенье, и даже понедельник. Позвонил в приёмную к Ашеру, и Валечка сказала мне, что он в отъезде, и якобы предупреждал меня. Чушь! Никогда он никого не предупреждал. Если только клиентов…

В общем, поддержки не было никакой, и от обиды я решил тоже никого ни о чём не предупреждать.

А вторник как не задался с самого утра, когда я умудрился пролить на новые брюки кофе за завтраком, так и продолжился. В небольшом кабинете нас работало четверо: менеджеры среднего звена, как называл генеральный директор, по совместительству мой, теперь уже бывший тесть. Сергей Васильевич. Отец Литы. Я как раз просматривал распечатанный договор на предмет ошибок – дверь распахнулась и явила высокого, довольно худощавого, полностью седого начальника. «По мою душу», – ёкнуло в груди, словно у балбеса, не выучившего урок впервые в жизни. Шестое чувство не ошиблось.

– Константин? – вопрошающе глянул на меня Сергей Васильевич.

– Да, – я чуть привстал, давая знак, что немного занят, но рад приветствовать гостя. – Доброе утро.

– Доброе-доброе… Зайди ко мне.

С этими словами он окинул взглядом кабинет, так больше ни с кем и не поздоровавшись, и удалился, оставив дверь открытой, будто пасть, разинутую в ожидании смиренной жертвы. И сегодня, вместо привычных милых девственниц, на заклание должен был отправиться я под печальными взорами сотоварищей, с трудом сдерживающих ехидное улюлюканье. Я пытался сообразить, о чём тесть хотел поговорить, но терялся в догадках. Хоть снабженец из меня был не самый лучший, но ошибок я старался не допускать: договоры оформлял в срок, передавал данные бухгалтерии тоже без опозданий, да и в целом, не лез на рожон. Просто делал свою работу, и даже подозрения последних месяцев о расширении бизнеса держал при себе. Строительство и ремонт… Конечно, Сергей Васильевич хотел большего: лучшие участки под строительство, лучшие заказы на ремонты и даже государственные и местечковые гранты. Но до последнего времени пролезть в круг избранных не выходило. Что изменилось – я не стал выяснять. Меньше знаешь – крепче спишь, да и неинтересно.

– Присаживайся, – указал мне на стул перед окном тесть, когда я вошёл в кабинет. За стеклом играло весеннее солнышко, на столе дымилась недокуренная сигарета, вальяжно облокотившись на край пепельницы, совсем как изрядно потрёпанная ночная бабочка. – Как дела?

– Всё нормально, – я устроился на стуле, но впервые не чувствовал себя как перед лицом почти родного человека. В чуть заострённых чертах лица Сергея Васильевича проглянуло нечто чужое, незнакомое. Таким я его ещё не видел. – Договор оформлен, сейчас проверю и отдам бухгалтерам, дальше дело только за банком.