Татушечка. История заблуждений.

Возможно, это потому, что Лита хотела другой жизни, а позволить её себе не могла по каким-то важным причинам, о которых я не догадывался. Может, потому, что я так и не принял и не понял сути её личности и подсознательно стремился к иной форме отношений. Хотел семьи? А не партнёрства.

Кто знает… Ашер мягко подводил меня к этим же выводам, значит, они имели под собой основание. Тогда выходило, что в смерти Литы никто не виноват… Но разве так бывает?

3

Я проворочался без сна почти до самого утра, вспоминая милое личико Стёпы и сочувствие в глазах матери. Ольга – святая женщина, если может выносить жизнь в такой большой семье рядом с очень прямолинейной и авторитарной свекровью. Отец же мой слишком мягок и добр, поэтому всегда во всём соглашался с матерью, и только после выхода на пенсию научился с ней спорить. Они все, конечно, любили меня, но каждый по-своему. А мне от этой любви становилось тошно. Потому что пахла она скорее жалостью, а не желанием помочь, из-за чего я, почти как подросток, хотел остаться в одиночестве, крикнуть всем «отвалите!» и запереться в комнате.

Бросив пустые попытки уснуть, я пробрался в полутьме на кухню и достал из холодильника пакет молока, оказавшегося на вкус прокисшим. Пришлось включить лампу на вытяжке и поставить чайник. Крепкий чай всегда меня успокаивал. Я бесцельно поигрывал пустой кружкой, пока ждал шума закипающей воды, и не думал. Это новое для меня умение приобрелось в первые месяцы без Литы, и теперь частенько выручало. Получалось спать без сна, отдыхать, делая вид, что занят.

Но продлилось забытье недолго. Тёмный, чарующий ароматом чай грел через керамические стенки кружки мои ладони, и напоминал, как холодно бывает бездомным, вынужденным прятаться от непогоды и ночи там, куда ни один нормальный человек не полезет. Они спали вдоль теплотрасс, жгли костры под мостами и в заброшенных домах, захватывали подъезды и подвалы, но отовсюду были гонимы.

Стоило себе признаться, что собирался я пойти в заброшки вовсе не из-за Литы. Вернее, убеждал себя, что из-за неё, но на самом деле во мне зрел нездоровый интерес к этим людям. Не то чтобы тоже хотел стать бездомным, но их жизнь казалась наполненной мелкими смыслами, которых я был лишён, а потому чувствовал себя неполноценным, играющим в живого человека, но не являющегося им.

Чай кончился неожиданно, насмешливо заставив меня сделать глоток ничего. С удивлением заглянув на дно, я отставил кружку, и без надежды вздремнуть хотя бы немного, добрался до гостиной и упал на диван. Последнее время спальня угнетала не столько воспоминаниями о Лите, сколько надоевшими цветом обоев, выверенными линиями мебели и подобранным в соответствии с неизвестным идеалом постельным бельём. Я любил или чёрные простыни, или белые. Зачем придумывать что-то ещё, какие-то другие расцветки, если эти куски ткани предназначены для сна? Кто-нибудь когда-нибудь среди ночи задавался вопросом о цвете наволочек или пододеяльника? Не думаю. Но из моего шкафа аккуратными стопками горделиво посматривали на широкую постель наборы белья самых странных оттенков фиолетового, голубого и даже зелёного. У каждого из этих цветов было своё заумное название, но я их не запоминал. Нарочно. Чтобы вся эта ерунда не смогла завоевать сознание.

А вот пренебрежение всяческими несущественными мелочами типа обстановки, одежды, сочетаемости красок и смысловой нагрузки обстановки – привлекало. Можно ведь жить и так. И в знак протеста я взял и неожиданно заснул в гостиной. Без одеяла и на подушке, бессовестно голой, забывшей, что ей положено на ночь наряжаться в наволочку.

4

Конечно, ни один из десятка поставленных будильников я не услышал, забыв телефон в спальне. Проснулся поздно, когда солнце уже перевалило через зенит. Не снилось ничего, в голове металась одинокая мысль, что надо побриться. Но через минуту я отметил нечто интересное и новое, вернее, давно позабытое старое, – волнение. Предвкушение небольшого приключения, грозящее превратиться в подобие азарта.

Пока брился, заразившись духом исследования окружающего мира, с некоторым удивлением рассматривал своё лицо: я постарел, определённо. Пару лет назад не было и половины морщинок в уголках глаз, кожа так сильно не сохла, да и губы не казались настолько бледными, хотя пока ещё не сильно выдавали возраст, как у того же Кешки. Но я всегда был гораздо более астеничным, чем он, так что мог надеяться на не слишком стремительное старение. Возраст в глазах – так часто говорит Ольга и грустно улыбается. Я всмотрелся в свой взгляд – непонятно. Что такого должно в нём читаться, чтобы выдавать возраст? У меня глаза, как и у матери – карие, а у Кеши – серые, в отца и деда. Вот и Стёпка тоже их унаследовал. Зато форма у всех одинаковая, говорят, идеальная, как миндаль. Мне не нравилось это сравнение, но отказать собственному лицу в привлекательности я тоже не спешил. Во всяком случае, если сравнивать с братом, то я был на полшага впереди.

Давненько не случалось такого утра, чтобы я столько думал о самом себе. Может, и Ашер, и даже мать, – правы? Стоит изменить что-то в жизни, перестать хвататься за прошлое и выковыривать из него то, что замуровано уже навечно?

Да.

Но сначала – в последний раз сходить к заброшкам.

Я натянул джинсы, влез в одну из любимых футболок цвета хаки, подумал и надел тёплый свитер – от весны не приходилось ждать чуда. Пальто, шарф, наличные в карман – и бегом вниз по лестнице.

В нашем городе N. никогда не исчезала атмосфера некоторой неустроенности: что в детстве я ловил запах безнадёги из районов на окраине, что сейчас кожей чувствовал разлившуюся по тротуарам тоску. Город рос и развивался, становился красивее и ярче, но в самой середине весны, когда с зимнего дна поднимается грязь, когда стены домов мокнут от растаявшего снега и тяжёлых дождей, весь флёр радостной современности, с восторгом смотрящей в будущее, слезал, как старый потрескавшийся слой краски.

Здесь всё ещё можно было наткнуться на самый настоящий наркопритон, или вечером не суметь заказать такси в некоторые районы. Конечно, когда-нибудь свет надежды доберётся и туда, но пока ещё мы все, вместе с малой Родиной, застряли в неприглядном прошлом, отдающим девяностыми, ну или на крайний случай началом двухтысячных. Мне было с чем сравнить – по вопросам фирмы мы с Литой частенько летали в столицу, настоящий город будущего. Хотя я всегда допускал, что и это – только видимость.

Луж сегодня было чуть меньше, чем в начале недели, и я успел немного порадоваться приближению тепла. Но ветер неприятно задувал под пальто и выдавливал из глаз слёзы. Мелкими перебежками я сделал пару пересадок с одного автобуса на другой, доехал до конечной и дальше побрёл пешком, путая следы. Чувство стыда за своё ребяческое поведение и за желание пообщаться с теми, кого обычно сторонятся, злило, будто вместо заказанного вкуснейшего торта, принесли протухшее нечто.

Я уже слышал, как мать говорит о загубленной репутации, о серьёзных проблемах с психикой. Видел, как печально качает головой отец и хмурится Ашер, бросая грозные взгляды на Кешу, чтоб тот или промолчал, или успокоил маму. Эллу Владимировну.

Да и чёрт бы с ними. Не обязан я ни перед кем оправдываться. Обещал Ашеру последний разговор – значит, будет последний.

Где-то вдалеке шумела объездная дорога, своим гулом напоминая о том, что город жил, жив и будет жить, хотя бы в отместку этому кошмарному району. На самом деле он не был настолько уж диким и страшным и мог бы даже стать вполне приличным, если бы до этих мест добрались руки жадных застройщиков. А пока они только слепо нащупывали пути-дороги, почти на самой границе с пустырём стояли штук пять заброшенных, полуразрушенных домов, построенных годах в пятидесятых прошлого века. Когда я был школьником, здесь ещё кипела жизнь, вернее, теплилась. После перестройки огромные квартиры многим стало содержать не по карману, из коммуналок народ разбегался похлеще тараканов от дихлофоса, – пьющие и наркоманящие соседи были никому не нужны. Кроме того, пустырь на противоположной стороне улицы должны были отдать под свалку. На волне этих слухов и общего бедственного положения микрорайон пустел. Позже дома выкупил какой-то предприниматель, но так ничего с ними и не сделал. Так вот и стояли они, как пятно от ветрянки на чистой коже. Унылые, кургузые, страшные. Населённые такими же брошенными, побывавшими в употреблении людьми, пережёванными и выплюнутыми судьбой.

Я свернул в арку, борясь с ветром, и кое-как преодолел первый двор, самый приличный с виду. Через него, правда, чаще ходили жители нормальных домов, сокращая путь к остановкам автобусов. Моя же цель находилась чуть дальше, минутах в пяти плутаний.

Серо-коричневый, дурнопахнущий квадратный дворик со следами пепелищ, мусором и нагромождением проржавевшего металлолома. Было тихо, только в крышах посвистывал ветер, да гремел оторвавшимися листами покрытия. Я медленно пробирался вдоль бывших жилых подъездов, одновременно и боясь наткнуться на какого-нибудь агрессивного мужика, и всем сердцем желая встретить милую грязную старушку.

Никого. Будто вымерли.

Пройдя ещё немного вперёд, я остановился так, чтобы меня можно было увидеть из почти всех окон, выходивших во двор, с намерением подождать.

Сработало.

Минут пять спустя из подъезда вышла женщина неопределённого возраста, завёрнутая в дырявый шерстяной платок, беззубая и сморщенная. Пахло от неё дешёвым алкоголем. Даже банально.

– Чего припёрся? – дыхнула она на меня перегаром.

– Поговорить.

– Смелый?

– Можно и так сказать. Я заплачу. Или продукты привезу.

– Мент?

– Нет.

– Докажи!

Я достал паспорт и развернул перед женщиной. Не уверен, что она читала, наверное, просто рассматривала фотографию, но кивнула удовлетворительно.

– Деньги вперёд.

– Сколько?

– А смотря чего надо.

– От вас уходит кто-нибудь?

– На тот свет, – мерзко хохотнула она.

– Эй. Я плачу, – пришлось напомнить.

– Редко уходят. Идти некуда.

– А из тех, кто переночевать?

– А таких мы редко берём. Опасно. Натравят шавок… А нам этого…

– Понятно. Был кто интересный за последний год?

– Экие ты вопросы, парень, задаёшь. Точно мент!

– Говорю же, – нет, – я протянул ей купюру в пять тысяч. Она хмыкнула, быстро схватила её грязнющими руками и прищурилась. Я знал, что весь этот маскарад для чужаков и полиции. На самом деле никто не ходит настолько грязным и прекрасно знает, из органов человек или нет.

– Из бродяжек старик набивался на ночёвку, да баба одна. Но та из соцзащиты – детей искала, зараза новенькая. Чуть было не оставили, вовремя сообразили. И не было никого больше! Всё, – женщина воровато оглянулась и занервничала. – Деньги гони и вали давай. Если натравишь кого, – фамилию запомнила!

Быстро сунув ей ещё две бумажки, я побежал обратно к арке, дальше через дворы, петлял, спотыкался и хотел даже расплакаться, пока никто не видел. Обидно. До чёртиков обидно. Боль снова вернулась, будто всё случилось вчера. Я столько убеждал себя в необходимости разузнать про женщину с видеозаписи, так надеялся, что получу облегчение. А выходило, Ашер был прав, – я просто не хотел ни в чём признаваться. Ни в любви к Лите, ни в том, что разлюбил. Если бы она была жива или хотя бы объяснила свой поступок, прежде чем прыгнуть с моста, я был бы свободен от груза воспоминаний, вины и ответственности. Но план с треском провалился. Я столько вынашивал его… Последняя надежда!