Ханна спряталась от Тёмки под швейную машинку. Сидеть там было не очень удобно, потому что снизу была ребристая и неустойчивая качалка для ног, а сверху под наклонным листом оргалита с дыркой пряталась собственно машинка. Ханна, скрючившись, осторожно листала книгу, и именно там и тогда услышала то, что ей слышать не полагалось.
– … Ни на кого не похожа, – припечатывала тётя в бордовой кофте поверх цветастого платья. – Катя, она ещё не спрашивала, на кого похожа?
– Спрашивала.
– И что ты ей сказала?
– Что на прадедушку похожа. Он блондином был.
– Ох, зачем, зачем тебе это надо было? Да ещё страшненькую такую взяла. Ресниц нету, глаза белые, волосы белые, тощая, совсем прозрачная. Хоть бы покрасившее выбрала тогда.
– Ханна красивая, – тихо ответила мама. – Что вы от меня сейчас хотите, тёть Зой?
– Да ничего, ничего. Понять хочу. Нет, я бы никогда не смогла полюбить чужого ребёнка. Раз Бог не дал своих, детдомовских не стала бы брать, – отрезала тётка.
Ханна долго сидела под машинкой. Она не плакала, не смотрела книжку. Отказалась пить чай с тортом, когда мама нашла её и позвала. Не мама. Мама – это не мама.
Она вылезла, когда гости разошлись. С трудом разогнула затёкшие ноги и спину, положила книжку на тумбочку, села на диван, обняв колени руками и положив на них подбородок. Мама-немама звенела в кухне посудой и шумела водой. Папа пошёл провожать гостей до метро. Вернулся, взял пакет с мусором, сходил на помойку, а Ханна всё сидела и думала.
– Дочка, давай спать, – пришла мама, размазывая по рукам крем.
– Я же не дочка, – тихо сказала Ханна. Мама на секунду окаменела, потом очнулась, вытерла крем о халат и быстро села рядом с Ханной. Помолчала минутку.
– И что? – спросила так же тихо.
– Ты же меня не родила?
– Нет, – сказала мама, глядя в ту же точку, что и Ханна. – Но что это меняет? Я же любила тебя все эти восемь лет. И дальше буду любить.
Ханна вздохнула. Она не знала, что сказать, как объяснить, что мир перевернулся и встал на голову. Что в мире всё-всё изменилось, и непонятно теперь, как жить. Вернее, мир и раньше, оказывается, был другим, не таким, как она думала
Мама обняла Ханну за плечи, притянула к себе. Ханна не сопротивлялась.
– Ханночка, малыш, – ахнула мама. – Ты же всю шею стёрла! Тебе же больно!
Ханна осторожно повела головой:
– Ага. Но какая разница.
– Снимай скорее это платье, надо зелёнкой намазать.
– Платье красивое, – сказала Ханна. – А зелёнка щиплется.
– Но ты же потерпишь немножко? Я буду дуть.
Ханна знала это. Мама будет дуть, а потом поцелует. Но она не мама.
И она дула, и поцеловала. А Ханна всё никак не могла понять, как дальше жить?
7
До леса я дошла к ночи. Ночь тоже была необычная – небо стало зеленоватого оттенка, и немного стемнело. Уже хотелось спать. Надо было где-то устраиваться на ночлег, а я никогда в жизни не спала в лесу. Даже с палаткой ни разу не ходила, чего уж говорить о нынешнем моём положении: не только абсолютно пустые руки, но и полная нагота.
Я побродила по краю леса, нашла какое-то подобие мха. Лежать на нём было мягко, и даже тепло, потому что мох оказался глубоким, и обволакивал со всех сторон. Я ощущала кожей мягкость неизвестного растения и была ему очень благодарна за существование.
– Прости меня, – я погладила краешек своей постели. – Я тебя примну за ночь. Но ты ведь расправишься потом, правда? Я не очень тяжёлая.
Растение погладило меня в ответ. Я улыбнулась и провалилась в сон, успев заметить сворачивающегося неподалёку в клубок моего крылатого спутника.
8
– Я не пойду в школу, – Ханна завернулась в одеяло покрепче. С головой, и чтобы пятки не торчали. И точно знала, что это бесполезно. Что всё равно придётся вылезти, одеться и пойти.
– Ещё новости! Вставай, опоздаешь!
– Маам, – она высунула нос из-под одеяла.
– Что?
– Не пойду. Там одни гады.
– Вылезай, тебе говорят!
Безысходность. Колготки. Шерстяные. Их ещё бабушка купила, за месяц до смерти. Колючие, но тёплые. Вечный повод для насмешек.
Она – моль. Белая моль в шерстных колготках и свитере. Однажды накрасила глаза, так над ней ржали всем классом, и она потом ревела под лестницей, размазывая тушь по щекам. Ресницы снова стали белыми, а щёки серыми. У одноклассников был восторг. С тех пор Ханна ресницы не красила, и вообще не старалась чему-то соответствовать. Сидела тихонько на своей последней парте, ни с кем в разговоры не вступала, и старалась незаметно сбежать, когда чувствовала, что одноклассникам становится скучно.
В классе было холодно вторую неделю. Отопление ещё не включали, и Ханна мёрзла. Собственно, мёрзли все. Но девчонки предпочитали красоту теплу, и ходили в мини-юбках и блузках. Впрочем, кто-то надевал джемпер и брюки, но свитер до ушей был у одной Ханны. А сегодня она впридачу надела перчатки, у которых отрезала продырявленные пальцы. Терять ей всё равно было нечего.
Перчатки заметил Коваленко после третьего урока. Фыркнул и начал ржать. На недоумевающие вопросы дрыгал ногами, попискивал и показывал пальцем на Ханну. Та, сжав зубы, смотрела в парту.
– Откуда же ты, убогая? – почти с сочувствием хохотал Аверин, сидевший на соседней парте.
– Я бы тоже посмотрела, откуда такие берутся, – согласилась Наташка Сологубова, поглядывая на Аверина.
«Смешно, – думала Ханна. – Обхохотаться, как смешно. Зато я вижу, как ты на него смотришь. А он дуб дубом, не замечает». Она усмехнулась, мельком взглянув Наташке в глаза.
– Что ты лыбишься? – взвилась Наташка.
– Ничего, – Ханна пожала плечами. Не рассказывать же.
9
Утром оказалось, что сквозь лес идёт тропинка. Даже не тропинка, а дорога. Всё из того же гладкого жёлтого камня. Только среди деревьев камень был усыпан листьями. Листья были, в целом, привычные. Зелёные, с прожилками, но дерева такого я не знала.
Я шла по этой дороге сквозь лес и привыкала к новой себе. Шла походкой охотницы, амазонки, делая шаги бесшумно и отточено, как будто в танце, и мне это безумно нравилось. И весь этот мир был мне симпатичен. Непривычно, непонятно, ничего знакомого, но, кажется, он безопасен.
Неожиданно передо мной встало дерево с тёмно-синими яблоками. И тут я вспомнила, что после приземления на эту планету ни разу не ела. И сразу почувствовала нестерпимый голод. Когда я была на Земле, я ела понемногу, но очень часто, и совсем не могла терпеть голод.