Киевский котёл

Часть 1. Комья праха

Глава 1

Я помню страшный грохот. Обычное противотанковое 37-мимиллиметровое орудие колотило по нашей броне не меньше получаса и все впустую. Снаряды отскакивали от нас, как лесные орешки от обрезной доски. Но внутри машины стоял ужасный гул. Через несколько минут (а может быть, минуло и полчаса) я быстро потерял контроль над временем – все мы перестали что-либо слышать, даже уханье собственной 76-миллиметровой пушки. Я вертел и тряс головой, тер лицо грязными ладонями. Наверное, я тоже стал похож на черта, как старшина Салко, чье покрытое копотью лицо время от времени возникало передо мной. Салко скалил железные зубы, что-то кричал мне. Я научился «читать» его призывы по артикуляции губ не сразу, а после того как он стал выкрикивать совсем уж предательские призывы. «Мы больше не выдержим!.. Кривошипов и Авильченко убиты… Надо сдаваться, командир!» – «прочел» я по его губам, когда на фашистской батарее наступила заминка с боекомплектом. Это обстоятельство позволило нам с Салко перевести дух.

– Ты кровишь, командир, – беззвучно произнес Салко. – Ранен в ногу. Посмотри на штанину. Давай перевяжу.

Только тогда я почувствовал, как под ногами хлюпает неизвестного происхождения жижа. Только тогда я понял, что к пороховой вони прибавился иной, сладковатый запашок – так пахнет разорванная плоть. Пока Салко суетливо перетягивал мне ногу жгутом – наверное, кровотечение действительно было сильным, – я сидел неподвижно, прижавшись лбом к налобнику прицела. Минута относительного покоя позволила мне оценить обстановку. Кривошипов действительно мертв, в этом нет никаких сомнений. Его тело завалилось на бок, голова неестественно вывернулась, шлем съехал на лицо. Ран не видно, но он мертв – невозможно так долго находиться внутри гудящего колокола и никак не реагировать на одуряющий, рвущий перепонки шум и не пошевелиться, когда шум утих. При желании, немного переменив позу, я мог видеть покрытую шлемом макушку Авильченко. Водитель перестал подавать признаки жизни уже после прекращения обстрела. Однако я для порядка исхитрился хлопнуть ладонью по его шлему. Тот соскочил, обнажив слипшиеся, влажные пряди.

– Да мертв он, командир, – голос Салко звучал глухо, будто лицо его было накрыто подушкой, но я все-таки слышал его, значит, пока не окончательно оглох. – Сейчас немчуре доставят боекомплект, и тогда нам конец. Лучше сдаться сейчас, пока они снова не начали.

– Лучше я сам тебя расстреляю! – рявкнул я.

Пистолет будто сам выскочил из кобуры. Ощутив его знакомую тяжесть в ладони, я приободрился. Салко отшатнулся. В его глазах я прочитал брезгливое недоверие.

– Правоверный коммунист, – произнесли его губы. – Из-за таких, как ты, все мы погибнем. Послушай! Сейчас лучше сдаться. Это единственное разумное решение…

Я снял оружие с предохранителя.

– …мы еще сможем бороться, – продолжал Салко. – Но! Чтобы продолжать борьбу, сейчас необходимо просто выжить. Жить надо, понимаешь?..

С этим человеком мы отступали от границы. Этот человек был комсоргом роты. Решение пришло быстро.

– …если в эту заколдованную броню ударит еще один снаряд, я не выдержу, я сойду с ума. Пощади, командир! – продолжал Салко.

По закопченным его щекам пролегли несколько белых дорожек – он плакал.

– …неужели тебе не больно, командир? Твоя нога. Ее не спасти, а немцы окажут тебе помощь.

– Фашисты – наши враги.

Мне полагалось бы уже пристрелить его, но я почему-то медлил. То ли от долгого сидения внутри колокола, в который под жестоким обстрелом превратился наш танк, то ли от потери крови в голове моей клубилась какая-то странная муть. Почему-то вспомнился дед по матери – старый, набожный Азарий. Да, Азарий Пейцель для меня всегда являлся стариком. Он любил говорить о смерти и готовился к ней долгие годы, пока, наконец, не помер. Сажая меня к себе на колени, дед любил рассказывать о симптомах: как мерзнут его ноги, как немеют кончики пальцев на руках, как шумит в ушах, особенно по утрам. И я, потомок Азария Пейцеля, скоро умру. Но почему-то пока не чувствую онемения, холода и шума. Наоборот, голова моя будто обернута ватой, правая рука крепко сжимает пистолет, а ноги… Лучше о них не думать. Правая, перетянутая жгутом, уже начинает чувствительно болеть, зато левая совершенно цела и послушна.

– Что ты, командир? – нашептывал где-то неподалеку Салко. – Решился? Нет? Тогда я сам…

Опираясь на левую, свободную руку, я приподнялся. В тесноте танковой башни дуло моего пистолета неминуемо упрется в шею Салко… И тут произошло самое страшное. С диким воем мой товарищ бросился прочь из танка. Он так активно работал ногами и загребал руками, что я, отброшенный на сидение наводчика – мое штатное место в танке, – едва не потерял сознание от ужасной боли. Боль накатывала волна за волной, пронзая все мое тело от крестца до макушки. Я не мог идентифицировать ее источник, но мог вопить и рычать, как терзаемый волками вепрь. Однако мой рык увязал в ватной глухоте, отчего собственный голос казался мне слабым мычанием новорожденного телка. Краем истерзанного сознания я понимал: Салко теперь должен находиться снаружи танка, и противник видит его, но я все еще не слышал выстрелов. Или не мог их слышать. Боль усиливалась, сознание мое мутилось. Я готовился к смерти. Наверное, уже скоро… Вероятно, прямо сейчас!.. И, возможно, она принесет облегчение…

Удар снаряда в броню заставил танк содрогнуться. Меня бросило в сторону. За первым ударом последовали другие. Через открытый люк в танк проникал пороховой дым. Что-то жалило и язвило меня, бросало и мяло. Меня будто варили в крутом кипятке. Вода вокруг меня вскипала и пузырилась, норовя вытолкнуть на поверхность. В умирающем мозгу вертелась единственная здравая, на мой взгляд, мысль: я должен что-то предпринять, ведь я командир Красной армии, не цыпленок, которого заживо ощипали и сунули в чан с кипятком. Каким-то чудом пистолет все еще оставался в моей руке. Я видел его черное, извергающее яркие вспышки тело прямо перед собой. Это я нажимал на курок и стрелял не наобум. Я целился в собственную смерть и верил, что сумею победить ее. Я хочу жить! Я буду жить!

Глава 2

– Ще не вмер, но помираешь. – В голосе женщины слышалась обидная торжественность.

Кто бы мог подумать подобное, предположить, нафантазировать, наконец! Галюся – свидетель моих последних минут. Галя Винниченко, Галина Кирилловна.

Галюсей называл ее мой отец. Я несколько раз слышал это и не хотел верить собственным ушам. Мой отец крепко дружил с этой женщиной. Более крепко, чем может позволить себе хороший партиец, муж, отец и дедушка. Откуда же она взялась? Может быть, она всего лишь одно из видений бреда? Видение о чем-то разговаривает со мной, значит, я должен что-то отвечать, хотя бы из соображений вежливости.

– Думаю, я уже мертв, – проговорил я.

– Та нет еще. Но может, и скоро помрешь, – с этими словами она поднесла к моим губам плошку.

Вода пахла тиной и затхлостью, но жажда оказалась сильнее брезгливости, и я выпил все до капли.

– Не боись, вода кипяченая, – заверила меня женщина. – Сама кипятила. Сама остудила.

– Такая забота… Спасибо!

Она куда-то исчезла, а я попытался оглядеться. Повернулся на бок, но страшная боль и еще более сокрушительная слабость заставили меня замереть. Я ворочал глазами, и глазные яблоки мои оказались так тяжелы, словно были отлиты из свинца. «Могила» оказалась небольшой комнатой. Пол и стены земляные. Вход низкий, метра полтора в вышину и занавешен куском брезента. Потолок нависающий и, как мне показалось, бревенчатый. Рядом с моей головой, на ящике из-под снарядов поместились импровизированный, изготовленный наспех из гильзы крупного калибра, светильник, какие-то оловянные плошки, окровавленная тряпка с рваными краями, что-то еще. Зрение внезапно отказало мне или свет потух? Или все-таки меня положили в благоустроенную, просторную, но все же могилу? А может быть, это склеп? А может быть, именно так выглядит ад из баек моей еврейской бабушки? Но покоиться в склепе полагалось аристократам или купцам первой гильдии – буржуям из детства моей матери. А идейному коммунисту и командиру – мне! – полагалась простая могила. А что касается ада и рая, то их нет, как нет и жизни после смерти, и сейчас я проживаю свои последние минуты, а там… Там я отдохну.

Удостоверившись в относительной безопасности руководимого им тела, мозг мой начал отключаться. Сначала это были дискретные импульсы бессознательности, которые с течением времени становились все длиннее. Так продолжалось до тех пор, пока явь и бред окончательно не смешались в некий жидкий суп, в котором плавали воспоминания давнего и недалекого прошлого, обрывочные впечатления, бредовые иллюзии. Сон то был или явь, но я выпал из того состояния внезапно, будто кто-то ухватил меня за шкирку и вытянул из беспамятства в боль. Импульсы боли обострили зрение. Мне показалось, или чая-то тень мелькнула во мраке? Некоторое время я отчаянно бодрствовал, пытаясь договориться с болью. Дебаты длились долго и закончились моей полной победой – боль отступила, оставив по себе усталость.

Голова моя отяжелела. Сделалась подобна придорожному камню из детской сказки, а тело, напротив, сделалось легким. Эх, взлететь бы!

Но откуда-то снова явилась Галя. И она баюкала меня. И вода, которую она мне давала, пахла тиной.

Превозмогая усталость, я, как мог, огляделся и окончательно удостоверился в том, что оба мы находимся в могиле: земляной потолок, земляной пол, из стен торчат какие-то белые коренья – толстые, тонкие, кривые, как щупальца неведомого зверя.

– Мы оба мертвы.

– Не стони. Я-то точно не мертва. Я не могу умереть…

– Можешь. Сам бы убил, если б мог…

– …сначала я должна найти Иосифа-малого, а потом уж…

– Ты – пронырливая скользкая тварь. Ты – жаба-колдунья…

– Такие речи не к лицу членам партии. Какое такое колдунство? Не розумию.

– Ты затащила меня в эту могилу!..

– Та не могила ж это! Це земляна изба! Землянка!

– Врешь! Ты даже в аду врешь! Это могила, и мы оба мертвы! Так поделом же тебе!

– Какой такой ад? А вот как доложу в партийный комитет. Так твоя ж мамка геть тебя из партии наружу, и станешь ты…

Она на мгновение умолкла, подбирая нужное слово, а я шарил руками в поисках подходящего оружия. Наконец мне попался гладкий цилиндрический предмет – гильза от восьмидесятимиллиметрового снаряда. Она оказалась странно горячей. Обжигая ладонь, я замахнулся и ослеп. Так внезапно засыпают маленькие дети. Сон был тоже совсем детским. Мне приснился белый, усталый ангел.

Ангел был высокого роста, чрезвычайно худ. На костистом лице его поблескивали стеклышки очков. Облачение его показалось мне ослепительно белым, только сколь я ни силился, крылья разглядеть никак не получалось, а ведь ангелам полагается быть крылатыми. Зато я отлично видел подполковничьи лычки на его воротнике. Выходило, что это не простой ангел, а ангельский военачальник. Впрочем, странная сущность все время стояла ко мне лицом, а крылья, как известно, крепятся к спине где-то в районе лопаток.

– Это командир. Старший лейтенант Пискунов. Танкист. Вы знаете его? Знакомы? Встречались до войны?

Ангел задавал вопросы голосом строгим и усталым. Галя пока помалкивала, прикидываясь благоразумной, а меня терзала досада.

Надо же как-то предупредить ангела о том, что перед ним самая зловредная из ведьм, мерзкая обольстительница, скользкая жаба, выползень…

– Вы слышите, о чем он бредит? Считает, что вы ангел, а я – ведьма, – отвечала Галина. – Сам меня жабой и колдуньей называет. А сам – партийный атеист. Вы примете меры?