Да. Нет. Не знаю

– Дедушкин брат Федор, – с присущей Одобеску, а не Коротичам, театральностью представила «гостя» Ирина. Сидящие в автобусе стали оглядываться на странного мужика, чувствовавшего себя под взглядом Аурики спокойно и безмятежно.

– Что-то случилось? – обеспокоился Михаил Кондратьевич и привстал с кресла, чтобы разглядеть происходящее на «камчатке».

– Остановите автобус, – зычно приказала Аурика, и машина встала. – Ты кто? – она склонилась к самому лицу Федора. – Брат?

– Брат, – нагло заявил лжеродственник и, как ни в чем не бывало, посмотрел в мечущие молнии глаза Аурики Георгиевны.

– А ничего, что у моего отца братьев не было?! Ни братьев, – Аурика Одобеску рубанула рукой воздух, – ни сестер.

– Слепа ты, матушка, – смиренно сообщил мужик в телогрейке и снова осенил себя крестным знамением: – «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный…» – запел он на церковный манер, а потом остановился и изрек легко узнаваемое: – Все люди – братья, душа моя.

– Ну, в этом смысле, конечно, – Аурика оценила находчивость лжебрата и сменила гнев на милость. – Христарадничаешь?

– А что делать? – развел руками Федор, отчего его телогрейка распахнулась и приоткрыла фрагмент вытатуированного изображения Ленина.

– А чего ж без креста, юродивый? – учинила допрос Аурика, не обращая внимания на вопли опаздывающего водителя: «Хозяйка, – кричал он. – Ехать надо!» – Кто знает этого человека? – обратилась к присутствующим Аурика Георгиевна.

Оказалось, что никто. Ну, может быть, за исключением шофера, приезжающего к кладбищенским вратам по нескольку раз на дню. Но признаться в том, что лицо прощелыги ему знакомо, означало развязать диалог с хозяйкой, только что недвусмысленно четко указавшей ему на седьмое место в пятом ряду.

– Значит, никто, – пришла к логичному выводу Аурика Одобеску и предупредила брата Федора: – Знаешь, товарищ, я благотворительностью не занимаюсь. Изволь покинуть место обетованное, пока мы тебя под белы рученьки не вывели к царским вратам.

– А я отработаю, – пообещал назвавшийся братом и склонил голову к правому плечу, спокойно ожидая приговора «племянницы».

– Дядей будешь? – догадалась Аурика и показала, куда идти: – Давай, мужик, не задерживай. Ехать надо. Поминки у нас.

– Мама, – робко вмешалась изнывающая от ожидания Валечка, – ну пусть он едет, жалко тебе, что ли? Он все равно сзади сидит.

– Мне хоть сзади, хоть спереди, – моментально отреагировала Аурика Георгиевна. – Не жалко. Но надо по-человечески: подойти, попросить. Никто ж не откажет. А нагло лезть, когда люди в горе, извини, не позволю.

Мужик в телогрейке, внимательно наблюдавший за ходом переговоров, неожиданно для всех покорно встал, а потом так же неожиданно опустился на колени и голосом церковного регента нараспев произнес:

– Простите меня, люди добрые. За самоволие мое. За скверну мою. Ибо не со зла, а чисто по недомыслию моему глупому.

– Хозяйка, – снова взмолился шофер и, посмотрев на часы, тихо тронулся, на всякий случай, не снимая ноги с тормоза. Такое в его практике было впервые. Обычно все нормальные люди бегом с погоста бегут. Изо всех сил стараются: кладбищенскую землю с ног стряхивают, потому как примета такая, в автобус прыгают, друг друга по головам считают и мысленно радуются: «Все, мол, закончилось. Теперь и дальше жить можно. Вот только помянем и…» А эти! Не дай бог кому! То одного недосчитаются, то другого, то лишнего найдут и за своего не признают. Одним словом, никуда не торопятся. А ему что делать? У него – наряд. Заказано к положенному времени. Кому охота покойника в дому лишний час держать? Вот именно, что никому. Да и не по-человечески как-то – на вынос запаздывать. Не свадьба – похороны. А как объяснишь?! Они ведь разговоры разговаривают…

Почему разговоры – было понятно. Вокальные данные мужика в телогрейке так потрясли Аурику, что она не замедлила спросить:

– Ты певчий?

– Певчий, – тут же подтвердил брат Федор, хотя на поверку легко мог оказаться, кем угодно.

– А чего ж людей смущаешь? – пожурила его Аурика Георгиевна.

– Не хотел, матушка, – увильнул от ответа мужичонка, пришедший в прекрасное расположение духа от того, что заметил, как за окнами автобуса меняется пейзаж. То же самое, похоже, отметила и Аурика, неожиданно уставшая от глупого и бессмысленного разговора с незнакомцем, который еще пару минут назад возбуждал в ней чувство негодования, а сейчас – лишь легкое любопытство.

– Допусти, красавица, к поминальному столу, – в голосе Федора появилась какая-то цыганская интонация.

– С какой стати? – возмутилась обычно сдержанная Ирина и подошла к матери.

– С какой стати? – беззлобно повторила вопрос Аурика и предложила стоявшему на коленях владельцу замусоленной телогрейки подняться и сесть на сиденье.

– Не выпью – помру, – явил миру еще одну ипостась своей натуры брат Федор и обратился к сидящим в автобусе участникам завершившейся похоронной процессии: – Пожалейте меня, люди добрые, не похмелюсь – сдохну. На вашей совести грех будет. Да и помянуть покойного – божье дело, как ни крути. Чем шире помин, тем меньше домовин, – понес он совершенно невообразимую чушь.

– Чего-чего? – заинтересовались присутствующие и разом обернулись к красноречивому соседу. – Это как «шире помин – меньше домовин»?

– А вот так, – охотно пояснил Федор и для пущей убедительности вышел в проход, с трудом, но галантно протиснувшись мимо Аурики. – Коли помин широк, – начал он, но, не найдя понимания в обращенных к нему глазах, сбился и попробовал сформулировать иначе: – Когда покойного всем миром поминают, то произносят его имя и закусывают. Тогда ему хорошо. А коли ему хорошо, то и нам хорошо. Он там за всех за нас молится, беду отводит. То есть смерть с косой до дому не допускает. Домовина же – гроб, али не знаете?

– Уже знаем, – буркнула Ирина и, сев на свое место, отвернулась к окну, почувствовав, что Федор добился, чего хотел, и даже больше. Последнее его выступление расположило к нему Аурику настолько, что еще пять минут – и она предложит ему поселиться в квартире Георгия Константиновича. Что ж, дочь явно недооценила аналитические способности своей матери, которая уже просчитала на раз-два все тайные и явные помыслы бродяги и обозначила четкие условия.

– Значит, так, сердечный, – покровительственно заявила она. – Едешь с нами (мужик старательно затряс головой), обедаешь, а потом – чтоб духу твоего.

– Это завсегда пожалуйста, – откинулся на спинку кресла брат Федор, скрестив на груди руки. – Мы, – заговорил он о себе во множественном числе, – люди благодарные. За добро – всегда добро. А если рубль дашь, то около твоего папки ночевать стану, чтоб ни одна ворона сон его не побеспокоила. Они, покойники-то, мне как родные. Особенно если родственники у них понимающие. Вот как ты, например. Дай бог тебе, дочка, здоровья, – пожелал он Аурике Георгиевне, невзирая на то, что та явно была его старше. – И мужу твоему, – он почтительно поклонился сидящему к нему вполоборота Коротичу. – И дочкам твоим.

Обессилевшая от пламенной речи лжебрата Федора Аурика Одобеску сдалась и, махнув рукой, села на первое же свободное кресло, чтобы закрыть наконец-то глаза и ничего не слышать: «Можно было бы заткнуть уши, заткнула бы», – призналась она сама себе, понимая, что еще немного – и у нее начнется истерика, а успокаивать будет некому. На Мишку посмотреть, так его самого впору в гроб укладывать: вон, высох весь. Тогда впервые сознание Аурики пронзила мысль о том, а здоров ли Михаил Кондратьевич? Но мысль эта пронеслась и пропала, разлетевшись под интенсивное потряхивание автобуса на тысячу себе подобных…

Как только вдалеке забрезжило предприятие общепита, известное своими поминальными обедами, водитель автобуса воспрял духом и что было силы закричал: «Приехали!», хотя до кафе было еще метров пятьсот. Пассажиры вместе с пьяницей Федором высыпались из автобуса, как горох, и гуськом потянулись к «заветным дверям», стесняясь признаться себе в том, как же они проголодались. Впрочем, Федор-то как раз и не стеснялся: жизненный опыт приучил его к мысли о том, что намеки – это не самый лучший способ достижения цели. По разумению попрошайки, просьба должна формулироваться внятно – во избежание недопонимания между договаривающимися сторонами. Ну, а если откажут, значит, другого покойника найдем. Более стоящего.

О том, сколько «стоил» очередной покойник, не понаслышке изо всех присутствующих знал только всклокоченный водитель автобуса, с нетерпением ожидавший того момента, когда вверенный ему транспорт освободится, а заказчица вручит ему недостающую сумму денег, которая причиталась сверху за предоставление так называемых дополнительных услуг. В их число, к слову, входила «доставка участников похоронной процессии с кладбища к обозначенному пункту». И, как только передача денег состоялась, издергавшийся шофер выжал сцепление и, добавив газу, сорвал автобус с места с такой скоростью, которая, как правило, немыслима в самом начале движения транспортного средства. Аурика едва успела отскочить в сторону и наглотаться взвившейся с асфальта пыли. «С ума все посходили», – подвела она промежуточный итог сегодняшнего дня и направилась к кафе, в котором малочисленные родственники сидели, тихо переговариваясь, за поминальным столом и ждали команды от Михаила Кондратьевича, в ожидании уставившегося на входные двери.

– Простите, что заставила вас ждать, – извинилась Аурика Георгиевна и встала рядом с мужем. – Говори, Миша.

Это «говори, Миша» царапнуло по сердцу всех, кто давно знал великолепную Аурику: и детей, и верную спутницу Полину, и немногочисленных друзей семьи, и чудом сохранившихся соседей еще по Спиридоньевскому переулку. Стало понятно, что Аурика Одобеску абсолютно не в себе, раз с легкостью передает слово супругу, которого в присутствии третьих лиц никогда не называла иначе, чем «Коротич».

«Говорить не может», – пронеслось в голове у Алечки, и она тут же потребовала у мужа передать ей сумку, чтобы проверить, что взято из седативных средств. Этого добра было предостаточно, Альбина успокоилась, но только на минуту.

– Говорить не могу, – вдруг призналась Аурика Георгиевна и закрыла рукой начавший кривиться рот: лицо ее разом сморщилось.

Михаил Кондратьевич, напуганный реакцией жены, начал суетиться и уговаривать ее присесть, но Аурика стояла и тупо смотрела на портрет Георгия Константиновича, пытаясь в нем разглядеть нечто, чего раньше не замечала. Очень быстро изображение барона Одобеску поплыло и совсем разъехалось, превратившись в черно-белую расплывчатую кляксу…

– Мама, – около нее оказалась Альбина и попыталась усадить Аурику на стул. – Присядь, пожалуйста. Давайте помянем дедушку. Пусть папа скажет. Или Наташа. Присядь-присядь.

Передав бразды правления в руки отца и старшей сестры, Алечка тут же пожалела об этом, потому что увидела, что ни отец, ни сестра тоже не в состоянии произнести ни одного слова. Похоже, только сейчас до них начала доходить мучительная необратимость потери, с которой они так и не могли справиться, хотя все три отведенных ритуальной традицией дня стойко держались и даже пытались руководить процессом. Альбина растерянно посмотрела на мужа, на молча сглатывавшую слезы Ирину, на всхлипывающую Валечку и почувствовала, что сейчас автоматически присоединится к неожиданно обострившемуся горю, отобравшему у здесь присутствующих дар речи.

Помог Федор, терпеливо ожидавший команды помянуть покойного. Оправив свою лоснящуюся телогрейку и стянув с головы шапку, он зычным голосом произнес:

– Давайте помянем покойного (взял паузу, потому что далее должно было следовать имя, а оно ему было неизвестно)…

– Георгия Константиновича, – подсказала ему сухонькая Полина и первая подняла граненый стакан, наполовину заполненный водкой.

– Георгия Константиновича, – с достоинством повторил брат Федор и без всякой спешки медленно и членораздельно произнес: – Пусть земля ему будет пухом. Хороший, видимо, человек был, никак отпустить не можете. Царствие ему небесное, – завершил он речь и стоя выпил.

– Закусите, – прошептала сидящая рядом с ним Полина и протянула мужику блин, намазанный медом.

– Спаси Господь, – поблагодарил Федор и поинтересовался: – Тоже дочка?

Полина отрицательно покачала головой, но объяснять ничего не стала. Поминальный обед прошел в полном молчании, как будто проводился в обществе глухонемых. Тактично помалкивал и словоохотливый Федор, не забывавший пополнять свой стакан из рядом стоящих, но никем не тронутых стаканов, потому что поставлены были про запас: вдруг не хватит. Еда была на редкость невкусной, с чем никак не могла смириться Полина, поэтому-то поклялась на девять дней приготовить все сама, как положено. «В рот не взять!» – жаловалась она увлекшемуся поминовением Георгия Константиновича Одобеску соседу, на что тот с пониманием всякий раз произносил: «И не говори, мать», – и, крякнув, рукой вытирал жирные от блинов губы.

Сидели долго. До того момента, пока заведующая кафе не подошла к Аурике Георгиевне и вежливо не намекнула на то, что пора и честь знать. «Не свадьба все-таки», – переговаривались за стеной пищеблока официантки, периодически выглядывавшие в обеденный зал.