Заговор вероятностей

Этот человек за два дня стал родным, близким, будто знакомы всю жизнь.

И толпа девчонок, женщин, жаждущих внимания, помощи, поддержки от трех мужчин, двоих из которых опекают, охраняют недоверчивые жены, не позволяющие и останавливающие взглядами любое чужое движение в сторону их собственности.

И только один свободный, энергичный Иван, который сам по себе. И женщины не могут удержаться, даже напрягаясь под тяжестью рюкзака, чтобы не закинуть удочку проверки: «Чем я хуже других? А, может быть, все-таки лучше?»

И тут неожиданный выход на широкую поляну следующего кордона «Третья рота». Здесь уже суматоха еще не привыкшего к порядку шумного женского табора, разбавленного молодежью со студенческим задором первой группы.

На кордоне стоят просторные армейские палатки, в которых элементарные, алюминиевые, не новые раскладушки. Но, главное, не придется спать на жестких камнях. Рядом – большая удобная беседка.

День солнечный, но нет привычной, ужасающей, августовской жары степной Волгоградской области. И постоянный шум грохочущей в русле распадка реки. И, кажется, даже до палаток долетает взвесь и капельки снежной воды.

Света с девчонками буквально тонут, исчезают, приседают и прячутся друг от друга в высоченных зарослях нарядных папоротников, разводят руками ветви доисторических кустарников.

Здесь, действительно, можно поверить, что на Ивана Купалу один раз в год в глубине возле земли в ночной тиши заполыхает, причудливо и неожиданно расцветший синим пламенем волшебный, колдовской цветок неземной красоты.

День в горах неожиданно быстро погас. И сразу опасливо, жутко стало в очерченном костром круге обитаемой земли. А за спиной – чернота ночи. И сразу после ужина начались страшные рассказы про набеги горцев, гордых, похищенных пленницах, томящихся в заоблачных замках. И неожиданно близким и понятным стал Михаил Юрьевич Лермонтов с его «Беллой».

– Пойдем в палатку, я тебе ноги разотру, как дед сказал, – Иван возник из темноты, положил руку на Светино плечо.

– Давай мазь, сама натру, – она вздрогнула от звука своего вдруг прорезавшегося, пока хриплого голоса.

– Молчи, несчастная! Пошли в палатку, пока все собравшиеся на поляне группы перемешались и готовятся к вечернему концерту возле костра.

Иван посветил электрическим фонариком:

– Доставай чистые носки и сиди тихо, а то девчонки прибегут тебя спасать, заподозрив неладное.

Глаза постепенно привыкли к темноте, разбавленной отсветом большого костра на поляне. Проникший в затянутые марлей небольшие оконца и сдвинутый в сторону полог вместо двери, он осветил заправленные грубыми армейскими одеялами раскладушки, спальники, весь тот бедлам брошенных торопящимися на вечернюю встречу девчонками вещей.

Иван сдернул Светкины грязные носки и начал энергичными движениями массировать ступни, подошвы ног по очереди, втирая душистую мазь. Света боялась щекотки, но ладони были такими уверенно-сильными и мягкими одновременно, что она ойкнула в темноте только один раз.

Она закрыла глаза, и ей показалось, что это бабушка растирает ей ноги до колен, как в детстве, когда она весной, катаясь на льдине, ухнула в канаву с обжигающей водой по пояс. Мать была в рейсе, а бабушка отмокала ее в горячей ванне.

– Света, дай кусок мыла. Пойду свои и твои носки прополосну в речке. Может, на ветке к утру высохнут. И пойдем, у костра посидим, погреемся, туристка ты моя, безголосая, – но, когда Иван вернулся с реки и посветил в темноте, он увидел, что Света уже заснула, может быть, во сне подпевая известным туристическим песням.

Если бы этот вечер повторился, случился сейчас, в новое время, с известной свободой взглядов современной молодежи, с их готовностью испытать счастье тотчас, сию минуту, не оглядываясь на приличия, разговоры, не откладывая ничего на потом, на завтра. Сейчас, а не двадцать шесть лет назад.

Утром Иван принес большую литровую кружку теплой воды к палатке, постучал большим булыжником о булыжник при входе в шатер:

– Света, выйди. Пойдем зубы чистить и горло полоскать.

– Иван, что ты меня нянчишь? Девчонки вчера начали про тебя расспрашивать. Говорят: «Классный у тебя брат!», – Света говорила с трудом. Было такое чувство, что еще маленький напряг, лишнее слово, и тоненькая миллиметровая кожица в горле, натянувшись, лопнет и наступит после резкой боли в горле постоянная немота, а кровь хлынет слабой струйкой по краю рта, как у смертельно раненых.

– Вот здорово, Светлана! Теперь я могу возле тебя постоянно находиться. Брат – он и в Африке брат. У меня, кстати, вчера вечером один земляк-студент тоже тобой интересовался. Жаль, говорит, что ты на танцах отсутствовала. Жаждет познакомиться. Надо тебе, Светочка, к сегодняшнему вечеру окончательно поправиться. И мне придется усилить наблюдение за тобой, сестренка, пока в горы не умыкнули.

Солнце, словно потягиваясь в одеяле мягких влажных облаков, лениво оглядывало невыразимо прекрасные окрестности.

– Светик, давай после маршрута поженимся и вернемся сюда. На работу устроимся, будем группы через перевал водить. Смотри, какая красота!

Света молчала, уже за короткое время привыкнув к немоте больного горла. Не удержалась, зачерпнула ладонями ледяной воды, умылась, растерла обожженное холодом лицо полотенцем, постояла на большом плоском валуне, еле удержавшись от желания шагнуть в ревущую, пенную, зеленоватую от склонившихся низко густых крон влажных деревьев воду.

Стало зябко от брызг, изморозью бьющих удобный валун. Иван протянул ей руку. Полотенце висело у него на шее. Все тело до пояса было красным от растираний. На груди кучерявились темные волосы.

Света отвернулась, внезапно смутившись, словно подглядела что-то личное, запретное, особенно после слов «вернемся сюда и поженимся».

Это стремительно сокращающееся расстояние между ними, какая-то теплота ожидания и расположения, когда вдруг возникала гулкая пустота, если его руки не касались ее рук, а взгляды обязательно должны были встретиться.

Эти сухие чистые носки, которые он утром засунул в задний карман ее рюкзака молча, не ожидая благодарности, уже при выходе на маршрут. А кружка с дедовым снадобьем, которую он нагрел на костре и принес в палатку после умывания? И девчонки сразу заверещали, будто к ним залез настоящий медведь.

А загадочно улыбающееся лицо Петра Ивановича у реки, когда обнял свою жену, брызнув перед этим холодной воды на плечо:

– Да, Маргарита Яковлевна, рядом с этими молодыми и мы скоро годков по десять сбросим, и будем, как когда-то, друг другу улыбаться.

«Жалеет меня, что заболела, – Света спрыгнула с влажного валуна на прибрежный валун, будто не увидела протянутой руки. – Хватит себе голову глупостями забивать. Твой Иван со всеми так улыбается. Вежливый, воспитанный мальчик. И спасибо ему большое за внимательность, но держись от него подальше, – вот и не будут глупые мысли цепляться».

Света почувствовала материны резкие нотки недовольства мужчинами, которых было всегда так много вокруг нее, но не было среди них по-настоящему близкого, родного.

Глава 5. Семья

Сестра матери, Наташа, родилась у бабушки перед войной, в 1940 году. Дед, Степан Иванович, был машинистом, водил составы через всю страну.

Накануне рождения дочери вместе с братьями на высокой гряде у железнодорожного поселка, прямо над проходившими по краю оврага железнодорожными путями построил небольшой домик из старых промасленных шпал.

После августовского расстрела города фашистскими бомбардировщиками бабушку с годовалой дочкой вывез прямо в кабине локомотива с одним узлом белья до Камышина отцов друг, которого через месяц убили прямым попаданием в воинский эшелон.

Бабушку пристроили разнорабочей в локомотивное депо, дали постоянный паек, а Наташу нянчили по очереди свободные от смены соседки, тоже эвакуированные из горящего Сталинграда.

После войны дед сам нашел их в Петров Вале и привез домой. И они были рады комнате в бараке.

Дед всю войну провел под бомбежками на прифронтовых железных дорогах, дважды был ранен. Осколки посекли голову, всю спину, но он никогда не жаловался.

И в свободное от рейсов время он начал один расчищать развалины сожженного дотла дома. На обоих братьев в семьи пришли похоронки. Помощи ждать было не откуда. На старом фундаменте начал строить дом из саманного кирпича.

– Не бережешь ты себя, Степан! Кому твой дом на этой горе нужен будет, если тебя не станет? – ворчала бабушка.

– Не каркай, матушка, заранее! Поставлю, не хуже будет, чем довоенный. Выйдем с Наталкой, когда пассажирские будут идти внизу. Помашем добрым людям. А у нас на склоне огромная надпись из беленых кирпичей: «Сталинград жив!». Приветствие города всем проезжающим!

Наталка умерла от скарлатины, а через год появилась Надежда, Светина мать.

Дом пришлось продать, когда деда не стало, – прободение язвы. Приступ случился в рейсе. Сделали операцию на станции, но было уже поздно.

Привезли такого смирного, спокойного. Лежал, точно радовался наступившему неожиданному отдыху, и лицо было немножко виноватое, что не успел кое-что по дому доделать: «Не управился. Вы уж не браните, милые женщины».

Бабушка, словно заледенела, тоже сделалась неживой. Вставала, когда звали, опять садилась на скамеечку рядом. Не рыдала, не падала, а просто сидела, не отводя глаз от лица, запоминала навек, или молча, без слов, разговаривала, прощалась.

На кладбище упала на холм свежей выкопанной земли и лежала, словно кончились у нее все физические и духовные силы. С трудом увели на поминальный обед. И там сидела, как чужая, вся в черном, потухшая навек женщина, обожженная горечью безмерной потери:

«Войну пережил, а в мирное время не спасли».